Он был ее другом. Ходил вслед за нею. Сиреневым кругом, оранжевым змеем, он вился среди оголенных небес, цепляясь за струны ночных проводов с электрическим током. Он был ее всем, он ее придавался истокам. Он всем говорил, что единственным светом ее бесконечных глазниц он пьян и разбужен. И взмахом печальных ресниц воздет на острейшие пики. Он ей никогда не дарил ни духи, ни гвоздики. Он просто стоял в полнолунье во тьме под холодным окном ее и смотрел на мерцание света в простуженной спальне. Он был ее другом. Его силуэт вертикальный ловила она каждый день перед тем, как принять как должное эту походку и странную стать, с которой она никогда не умела смириться. Он был ее другом. Он стал ее первым убийцей.
Она никогда не умела говорить о том, что чувствует и тем более изображать свои тайные рвения лицом, как это делают заправские актрисы. Ее мимика работала на полутонах. На легчайших поворотах головы, на подергивании бровей, на невесомых взглядах. Она улыбалась, как дети смешно и открыто, но порой в этой улыбке можно было прочесть такой таинственный и глубокий подтекст, что мурашки пробегали по коже. Но, к сожалению, подтекст этот не всем был доступен. Далеко не всем. Только люди умные и тонкие могли уловить то странное колебание происходящее в ее душе и те перемены, что волновали ее рассудок каждые тридцать секунд, для остальных же она всегда была и оставалась прямой и ровной, холодной куклой с фарфоровым лицом и отрешенным взглядом.
Такие люди обычно не располагают к открытому общению в больших компаниях или даже просто с глазу на глаз, когда хочется элементарно поболтать о чем-то пустяковом, поэтому вся ее жизнь была пропитана возвышенным и сакральным одиночеством, смешанным с горьким привкусом дурацкой молвы именующей ее “странной бабой”. Однако ей было далеко до всего того, что о ней говорили люди. Она жила в своем собственном огромном и пустом мире, похожим на платяной шкаф, в который прятался ребенок, запираясь изнутри и пугаясь своей добровольной несвободе, но в то же время радуясь этому темному заточению.
Что привлекало ее все это время, пока она шагала по мечам и саблям, по битым бутылкам и тонкой проволоке этой жизни, как циркачка под самым куполом, когда на тебя смотрят миллионы глаз, ожидая блестящего провала? Чем жила эта странная женщина с большими глазами и надеждами перевернуть Вселенную с ног на голову только для того, чтобы повеселиться, глядя на полученный результат? Чем или кем билось ее сердце, когда на дворе стоял ноябрь, беспрестанно лили дожди, крыши блестели от воды, как намокшие дворовые собаки со слипшейся шерстью и голос неба такой громкий и в то же время постоянно сходящий на шепот говорил с ней на одной лишь ей известные темы?
Она жила миром. Она дышала кожей, впитывая как влагу окружающие шумы и шорохи; обрывки реплик и шелест газет, огромные воздушные замки и подземные города вылетающие в виде облаков из голов каждого, кто проходил мимо по улице, цвета золотых и серебряных радуг, увиденных ею во сне, улыбки соседских кошек и воздушные поцелуи греческих статуй в музеях. Она была фантазеркой и маленькой колдуньей, умеющей высекать настоящую искру из тех, кому оказывались доступны ее тайные магические знания, основанные на постижении жизни.
По утрам она смотрела телевизор и пила кофе, думая о том, как проведет наступающий день и что нового выловит из всемирного потока информации витающего над ее головой. Она любила конфеты, отчего улыбка ее и взгляд всегда делались сладкими и ванильными, а голос иногда вздорный и срывающийся на высоких нотах, временами тянулся и источал благолепие, как самая настоящая карамель. Она ходила в магазин и, выбирая фрукты, долго стояла у прилавка, нюхая каждую ягодку и каждый плод, и смакуя его терпкий и такой насыщенный природой аромат. Она обожала ночами сидеть на крыше и выдыхать полной грудью горячий поток из своих недр, чтобы он, смешиваясь с холодным воздухом черного города, образовывал собой причудливые завитки постоянно деформирующегося, а потом и вовсе растворяющегося белого пара.
И жизнь ее текла тихо и размеренно, и так продолжалось бы еще целую вечность, если бы в один прекрасный или наоборот ужасный день у нее внезапно не появился друг. Она не звала, не ждала, не чаяла, что в один из простых холодных вечеров в ее “платяной шкаф” постучится чужой и незнакомый человек, большой, вздорный и нахальный, и что он впоследствии займет в этом “шкафу” столько места, что в нем совершенно невозможно будет прятаться от всех остальных людей.
Этот взрослый мужчина с упрямым нравом, дурными манерами и беспечным пристрастием к женскому полу, как-то совершенно неожиданно оказался чрезвычайно зряч и остер на слух , потому что в одно мгновение сумел уловить ту самую негромкую песню, исполняемую ее душой на струнах вечерних кварталов и разглядеть те заоблачные картины райских кущей вытатуированных на ее теле невидимыми чернилами Божественной руки. И хотя в нем скрывалось бесчисленное количество недостатков и всевозможных пороков, сам он в любое время суток источал аромат неизменных трех начал; дорогого парфюма, дорогого виски и хороших сигарет, что она никогда терпеть не могла, какая-то непонятная сила тянула их друг другу вопреки здравому смыслу и их поистине патологической неприязни к взглядам на вещи отличным от их собственных.
Уже потом много лет спустя, она даже не могла припомнить момента их знакомства и слов, которые были сказаны в тот день, но она отчетливо ощущала ту странную волшебную нить, которая связывала их тогда и связывает до сих пор. Просто в один момент он стал ее другом и для них обоих это оказалось так же просто и понятно, как и то, что мир держится на вещах далеких от таких понятий, как дружба. Тем более между мужчиной и женщиной.
Им нечего было делить. У них не было общих интересов. То что они абсолютно разные стало понятно еще в первую секунду их совместного пребывания на одном квадратном метре и эта разность бесила их друг в друге сильнее самого отвратительно раздражителя, но в то же время именно на ней, на этой разнополярности и держался их хрупкий и никому не понятный мир.
Они просто встречались пару раз в неделю и молчали, сидя за столиком в кафе. Иногда даже каждый глядел в свою сторону, будто вовсе никого рядом с ним не было. А иногда они держались за руки и смотрели друг другу в глаза, как самые настоящие влюбленные идиоты, но что бы про них не подумали они были друзьями. А это значило, что их связывает нечто большее чем то, о чем обычно пишут в мужских журналах.
Так однажды, она поняла, что теперь в ее “платяном шкафу” стало на одного постояльца больше, а это значило, что можно было отныне не бояться темноты, не плакать от невысказанных слов и не болеть печалью, как ангиной, измазавшись оранжевой сангиной, которой он рисует тишину, зовущую молчанием ко дну. И от этого всего на сердце вдруг стало так тепло, что она чуть было не растаяла, как прыгающая через костер Снегурочка.
Зачем они встречались? Да просто так. Не зачем. Он приносил ей в пригоршнях траву, горчащую, как сумрачные ноты голодных дней, а после шел за ней куда бы не пошла, чтобы было посмешней, цепляя на карманы котофоты, он брал ее под черное крыло и нес на крышу проклятого дома, где ветер улыбается знакомо, где невообразимо тяжело представить, что однажды будет день, когда им будет незачем смеяться, он этого боялся, как бояться внезапной смерти и большой беды. Она любила заметать следы, катаясь на такси осенней ночью. Он просто делал с нею все что хочет. Она любила убивать его из мысленных обрезов и винтовок, когда он дерзок был и слишком ловок. Он с нею забирался на Луну и, сидя на ее изгибах томных, как на волнах неистовых огромных, лицо подставив голубому свету, курил свою восьмую сигарету, а что она? Она смотрела в сторону и этот странный мир делила поровну; на половину солнечного круга и вечность припасенную для друга.
Иногда, когда они сидели вечером на скамейке в каком-нибудь парке, она клала ему голову на плечо и говорила всего два слова; “Мой дружочек” и в этих словах было столько нежности и преданности своему большому и такому неизвестному товарищу, что он не всегда находил, что ей на это ответить. Бывало он говорил много, слишком много и чаще всего какие-нибудь глупости, но в такие моменты ему отчего-то все больше и больше хотелось молчать. Наверное потому что он понимал, что происходит страшное. Непоправимое. Необратимое. Их крепкую дружбу, как ржавчина начинает проедать любовь.
И все было бы ничего и вполне возможно они смогли бы стать хорошей парой, если бы не свете не жила еще одна женщина, для которой он был так же важен, как и для нее, а может даже еще больше. Этой женщине ее друг был мужем. И с этим поделать она ничего не могла. Не могла, да и пожалуй не хотела. Между ними никогда ничего не было и, пожалуй, только благодаря этому ей удалось принять по ее мнению единственное правильное решение. Когда она почувствовала, что это тлетворное отвратительное чувство любви начинает затягивать в свою трясину не только его, но и ее саму, она взяла в руки большие и острые ножницы и, заливаясь слезами, ловко перерезала ту Ариаднову нить, по которой он всегда находил путь к ее душе и сердцу.
В один день она просто исчезла из его жизни. Отправив ему по электронной почте короткое и внятное письмо, она объяснила ему простыми и доходчивыми словами, почему этот разрушительный процесс надо прекратить немедленно, ампутируя больной орган, чтобы предотвратить распространения метастаз и почему ни у нее, ни у него нет другого выхода, как расстаться и изгнать с глаз долой своего обожаемого товарища, чтобы не растягивать это болезненное сердечное нытье до скончания времен и не делать из хорошей и крепкой человеческой дружбы, деструктивной и мучительной связи двух по сути дела глубоко несчастных людей.
Ответ она все-таки получила. Не хотела, но получила. Он прислал ей “смс” с до боли банальными, но такими щемяще-сладкими тремя словами “Я люблю тебя” и чтобы не сойти с ума и не сигануть с моста, понимая насколько все это безнадежно, она просто выбросила свой мобильный телефон вместе с сим-картой в первую попавшуюся урну, когда шла по печальной ночной улице к себе домой. Обратно в свой унылый и одинокий “платяной шкаф”, адрес которого он так и не успел узнать. Он был ее другом. Он стал ее первым убийцей.
Убийцей потому, что только очень ловко и умело привязав к себе, а после вырвав уже приросшего и внедрившегося в глубину себя, с мясом из чужой души, можно нанести такую невыносимую и сокрушительную боль, что человек вначале просто слепнет от невозможных страданий, а после, прозрев и встретив этот мир в объятиях его прежней холодной жестокости, вообще перестает что-либо чувствовать, потому что то самое слабое и тонкое место, где обычно происходит надрыв, взрывается от подобных страданий на части, как атомная бомба, не оставляющая раненых, а сеющая по земле убитых.
Его любовь была построена на человеческих костях. Он жаждал славы, плотно скроена была судьба его. В сетях отчаянья и наваждения он бился, как пучок лучей, в котором сходятся мгновения. Он говорил, что он ничей. Он просто был и просто выстрелил из пистолета наугад. Она влетела в стену брызгами и умерла, как снегопад, уснувший на плечах родителя. Она жила в своей обители и одиночество круша, как тонких стекол искажение, она следила за движением, что создала ее душа за миг до звонкого падения с перил шестого этажа.
Так они потерялись. Возможно он искал ее, не в силах пережить такого поворота событий и, чувствуя себя уязвленным, как все мужчины, которых оставляют женщины. Возможно, ему хотелось наговорить ей колкостей или же наоборот, встретив на ледяном ветру черной подворотни с нежностью прижать к сердцу, она этого так и не узнала. Она просто стала жить так же как и всю свою жизнь до его появления в ее Вселенной. Как за день до его появления. Как за час. А потом уже другой, совсем не похожий на него весенний теплый ветер, загнал в ее окно тень солнечного света, в отражении которого она обрела свое настоящее счастье и в чьей доброй улыбке она сумела угадать признаки своего продолжения в другом человеке.
Он был ее другом. Он шел вслед за нею. Покорным слугой. Он садился на шею правителем в шубе из ламы. Он клялся, что вечно останется в сумрачных стенах. Он целую вечность стоял на коленях, чтоб сделать ее недоступной для многих. Он жаждал объятий несмелых, нестрогих. Теряясь в толпе, он бежал ей навстречу, пока не пропал. Только время не лечит. А боль поддается вмешательству странно, она возникает и пишет письмо на теле. А время... А время печаль прижигает как рану и вместо нее оставляет клеймо...
Так она живет и теперь. Смешная и восторженная она стремиться постигать новые вершины и свергать с престолов новых халифов на час, чтобы не думать о том, как бесконечна любовь внутри нее и как взрываются салютами ее детские стремления и тяготения к тому, кто заменил ей многое. И “платяной шкаф” и долгие вечера на промерзших крышах. К тому, кто стал ее новой Вселенной и научил смеяться. Кто вычеркнул из памяти ее прошлых друзей и даже того единственного настоящего друга, по которому так долго плакало сердце и сумел написать на бесконечном небе над ее головой стихи, посвященные одной лишь ей. Ее океанской глубине, скрытой под тонким голубым платьем. Ее дремучим дебрям, утопающим в ледяном колодце прозрачных глаз. Ее нежности, струящейся подобно шелку по его покрывающимся мурашками плечам, когда она их касалась. Ее белизне, ослепляющей до рези в зрачках и очищающей душу, и ее темноте, взывающей к порокам и слабостям. Он нарисовал на белой стене ее мечты золотую радугу из ее прошлых снов и она взлетела ввысь, в бесконечную синеву за окном, чтобы сделав круг в толще облаков, вернуться обратно в его объятия и уснуть. Как засыпает младенец легко и сладко. Уснуть бесплотно и отрешенно, как рыба выброшенная на песок.
И только иногда, просыпаясь ночами в своей квартире рядом со своим мужчиной и покинув его спящие объятия, она ощущает ту самую тонкую нить, ведущую в темноту за пределы лунного окна куда-то в небытие к ее давно забытому и покинутому другу, который точно так же, проснувшись на другом конце города как и она смотрит в окно и понимает, что эта самая проклятая нитка на самом деле вдета в самое сердце и она, когда-то не до конца обрезав ее, своими воспоминания о нем дергает за другой конец, вызывая в нем тоску и ностальгию по тому единственному несбывшемуся чувству, которому возможно суждено было стать настоящим.
И тогда она встает с постели и идет на кухню, чтобы просто попить воды и постоять у окна, глядя на пустынную предрассветную улицу, а потом улыбнувшись едва заметно, так чтобы было видно только одному Господу Богу, спросить вязкую темноту за окном, как всевидящего оракула, а может быть просто задать вопрос тишине, чтобы не получить ответа:
- Где же ты, мой дружочек? Как ты там без меня?