"Расписание снегоедов, мечтападов или к черту аллергию на кошек».
Уютные люди,
Ласковые встречи.
Кто придумал, что дар-
Это произносить речи?
Предисловие.
На улице предвестники календарной весны издавали хриплые жалостливые звуки, которые романтик назвал бы прекрасными песнями. Они напрягались изо всех своих, черт знает, для какой цели, последних собранных в кулак сил. Причем кулак хрупкий,бледный, исхудавший или даже истощавший после долгого непосильного труда и прошедших лет, оставивших на нем неизгладимый отпечаток морщин. Они выжимали из себя все, до последней капли, они ,трепеща всеми фибрами своей души, старались, захлебываясь своей беспомощностью, сделать все чтобы, они звучали как прежде. Но лишь охрипнув еще сильнее и разодрав горло холодным морозным воздухом, свежим, как новые детища румяного пекаря, весны, они, наверняка, проклинали и культурную столицу, и тот день, когда решили переселиться сюда, чтобы прокормить свою большую пернатую семью.
Был март.
Будем знакомы: он - Вы, Вы - он.
1.
В понедельник его сердце билось в такт с окружающими его понедельничными людьми, и он шел, не боясь слиться с толпой, а, боясь выбиться из общего четкого ритма мыслей грустного, на первый и последний взгляд, заглавного рабочего дня.
Понедельник, как новая жизнь, манил обманчивой новизной, начавшейся еще в воскресенье.
«Спросите меня – кто я! И я вам отвечу, что иногда мне хочется быть тридцатилетней женщиной с двумя детьми за спиной, милым мужем, который через час возвращается с работы-любимой работой - и с кучей дорогих друзей. Но потом я вспоминаю, что до всего этого еще жить и жить и поскорее ложусь спать. Ваше сознание затуманит мое красноречие, и вы даже не поймете, что на этот вопрос я ответил, употребив эти сорок два слова, и не удовлетворил не одним из них саму его суть!»
2.
Во вторник он шел, гордо подняв голову с самого утра. Как только проснулся, он встал и с сосредоточенным и независимым видом пошел есть свою манную кашу с клубничным джемом. Весь день он был важен и твердо настроен, и все знали : во вторник он особенный.
«Некоторые имена никогда не будут уже звучать так просто и легко, как при первом знакомстве.
Буквы, сложившиеся в слова никогда уже не будут пустыми звуками, нет! Они будут едкими, разъедающими слизистую оболочку глаз отголосками прошлого. Они будут срываться с губ, бешено обжигая их, а если вы попытаетесь охладить их пыл водой, то лишь разожжете и раззадорите их еще сильнее.
Нет, некоторые имена никогда не будут такими ненавязчивыми и воздушными, как прежде. Они, вырезанные на сердце раскаленным шампуром, пробивают девичьи слезы, вызывают дрожь и нервные тики.
Они готовы в миг растерзать любые ваши хилые попытки бороться с самим собой!
Эти имена теплеют где-то внутри каждого из нас и каждый раз, только моргни, они готовы вырваться наружу бешенным ли криком, тихим ли истеричным шепотом - значения не имеет.
Они всегда были, есть и будут среди нас, внутри нас, пускать свои корни и давать новые ростки».
В его глазах уже начал теплиться испуг, как вдруг, что-то внутри его дало ему пощечину, и он улыбнулся: «У меня есть преимущество – мой голос садится именно тогда, когда я не хочу говорить. Мне кажется, я достиг полного равновесия со своим организмом».
В тот день ему все было нипочем.
3.
В среду ему хотелось творить. Зубная паста с утра ему показалась не как обычно обыкновенной нелепой массой, а чем-то волшебным, зимним, сказочным. Он жаждал творчества. Из каждого уголочка его нутра рвался наружу его потенциал. В этот день он ждал пятницы. И чуда.
«Мысли варятся в моей, похожей на огромный, кипящий смолой чан, голове.
Каждая вновь поступившая заинтересовавшая меня идея, как свежий кусок филейной части говядины падает в булькающий кипяток моего истерящего сознания.
Иногда мне кажется, что оно скоро действительно потребует автономии и захочет жить отдельно и независимо от моего, поглощенного эмоциональными катастрофами существа.
Когда мясо находиться в завершающей фазе своего приготовления, его тыкают ножом, для того, чтобы проверить, не осталось ли в нем крови. Так и я, пропустив проблему через себя, переварив ее, в последний раз проверяю, находиться ли она на той стадии, когда я, наконец - то, могу подать ее, украсив листиком петрушки, на стол разуму, чтобы он - привереда, мог по - достоинству оценить, проделанную мной работу.
Но он плюется, требует позвать менеджера, грозится написать жалобу, кричит, скандалит, как базарная баба. Чего он хочет, если не свежей пищи для размышлений, и почему он не интересуется моими потребностями? Ведь, если бы он задал мне этот вопрос, я бы не поколебавшись, ответил:
-Душевного равновесия, определенности и осознанности. Хватит с меня истерик и борьбы в самом себе - мне хватает внешних неразберих. Успокойся и дай мне жить по намеченному пути, размеренно, не кидаясь из крайности в крайность!
На что он промолчал бы, взяв минутный тайм аут, чтобы подумать, а потом гордо и самоуверенно произнес бы:
-Нет.»
Он был на грани сумасшествия и искусства, как это обычно случается.
«Твои мои проблемы уже далеко не мои, увы « - подумал он, но тут же осекся, добавив:
«тем лучше, у меня будет больше времени на.… А на что? Точно! На самореализацию!»
Именно тогда он вспомнил давно заброшенную мечту научиться танцевать сальсу и готовить борщ. Взял в руки телефон, и через пол часа уже мчался в автобусе на первое занятие.
4.
В четверг он был разбит. То ли он устал от продуктивной недели (а она выдалась даже более чем), толи оттого, что он предчувствовал грядущие выходные и знал, что сейчас лучше сэкономить силы, чтобы в пятницу быть на высоте. Хотя возможно он просто был влюблен.
«Та поэтесса, через восьмую букву алфавита, все время под шафе. Но вот такая странность - она не выглядит от этого развязанной и вульгарной, а даже на оборот- эта особенность придает ей легкого будоражащего шарма. Как капуста в усах, выдает довольного сытого семьянина - ее блестящи глаза сияют с еще большей силой и вызывают невероятное восхищение и опьянение, как будто ты уже опрокинул на грудь ни одну стопку текилы.»
Он сражался с грустными мыслями всю ночь.
«Можно отпустить человека сразу. Разжать кулак, в котором до этого момента трепетно и изо всех своих сил держал его крепко-крепко. А можно пойти болезненным путем. По одному пальцу. Медленно, упиваясь горечью утраты, разжимать заледенелые куртяпки. По одному длинному музыкальному пальцу, высвобождать из привычной формы. Большой. Указательный. Боль пронзает насквозь. Средний. Безымянный. -Ааа! И вот когда, уже, осознав то, что сейчас есть два варианта: отпустить или схватить обратно, как будто ничего и не было, ты, понимая, что так будет лучше для тебя, ну или, не понимая еще до конца, но, чувствуя это, разжимаешь мизинец и убираешь руку, на секунду вздохнув глубоко полной грудью, и почувствовав запах свободы, вдруг ощущаешь самое гадкое чувство- Ревность. Пронзающую тебя с головы до пят и вкапывающую тебя в землю. Какого черта? Закричишь ты, И тебе станет так обидно, что захочется плакать. Но это так не по-мужски. Ведь я ее отпустил! Разжала кулак!»
Дурак, сердце не обманешь!
В ту ночь он ворочался с боку на бок, но так и не смог заснуть.
5.
В пятницу ему хотелось дышать полной грудью. Вводить в себя ударную дозу морозного, до мурашек воздуха. Ему хотелось обниматься со свободой и идти за руку с бесконечностью. Ведь в пятницу он был подобен иллюзии. В пятницу он был одинок сам с собой. Он летел.
Он теребил мокрыми ладошками салфетку.
«Мертвые души живого журнала!»
Он скатывал ее в жгутики, а из нескольких делал косички.
«Кто Вы все?»
Выбросил получившуюся ерунду, как он любил выражаться, на пол, он взял новую потенциальную бумажную жертву.
«С чего вы все что-то берете? Найди мне, пожалуйста, такой же плодотворный потолок!»
Раздражительно порвав салфетку напополам, он скомкал ее в кулак и тут же пожалел об этом - она была последней, а идти за новой пачкой в другую комнату ему совершенно не хотелось.
«Сколько можно играть на публику и выдавать себя, подпитываясь каждый день своей же иллюзией, совсем не за того, кем мы являемся на самом деле?»
Ненависть ли это была? Нет. Его голова кружилась толи от усталости толи от судорожного осознания. Правда, он сам еще не понял чего.
6.
Может быть, в субботу эта страсть уже и угасала, (о, кто бы знал эту необузданную и рвущуюся наружу страсть!) но в субботу он любил свое новое дело настолько преданно, насколько не снилось ни одной собаке на Земле.
«К наивеличайшему сожалению, ты лучше меня понимаешь, что понять это лучше или сильнее нельзя» - сказал он себе, когда шагнул на скользкий асфальт прямо перед выходом из парадной. Нетрудно догадаться, что приземлился он совсем не так красиво и аккуратно, как падает бутерброд (и, конечно же, «маслом вниз»), что его невероятно огорчило. По природе своей он любил, чтобы все, за что бы он не брался, получалось у него на отлично.
Но и эта маленькая неудача его не огорчила. Он встал и пошел. Его ждали великие дела.
Какая разница, какие? Человек имеет право на личную жизнь!
7.
Воскресенье- это невыносимо чистый и белоснежный, только что постиранный «Тайдом. Морозная свежесть» лист. Воскресенье, как яркая вспышка, направленная в глаза и за секунду ослепившая его, оставила его зрение в полном и безупречном непонимании. В воскресенье он напевал себе под нос и думал. Он очень много размышлял в последний день ужасно трудной и липкой недели, которую он, наконец, отмыл от себя.
И он прошептал, отбросив все размышления о том, что она о нем подумает:
«Знаешь, у каждого есть мечта, о которой говорят только напившись. И у меня есть!»
Тут он встал, и сделал то, о чем мечтал так долго и упорно, но что не позволяли ему толи пропитая гордость, толи воспитание, которым он так упивался в минуты душевной боли.
«Я просто хочу, чтобы ты была. Была не зависимо от времени, континента, рациона твоего питания, зернистости фотографии, на которой ты так ласково на меня смотришь, да, и черт с ним - может быть и не на меня! Чтобы ты была где-то рядом: витала ароматом в воздухе, проносилась морозом по коже, строила гримасы и смеялась взахлеб. Я хочу, чтобы ты была моим alter ego. А, к черту громкие слова – я просто невероятно люблю тебя!»
В тот момент все затихло. Мир как будто задержал дыхание. Весь мир слушал его. Впитывал каждое слово.
Послесловие.
Если где-нибудь, когда-нибудь существовал человек с уголками губ, вечно поднятыми наверх, будто вздернутый носик, напробывавшийся пудры за всю свою жизнь, светской красавицы, затянутой туго в корсет, то ему, скорее всего, жизнь не то, что медом, даже сахарозаменителем не казалась.