Радио было всегда. Под его звуки я родился и произрос и долгое время относился к этим звукам вполне добродушно. Там, в этой черной тарелке, висевшей в каждом доме, генерировались новости, музыка, радиотеатральные всякие постановки, отрывки из оперетт и передачи для детей… Оно начинало хрипеть в 6 утра Гимном Советского Союза и этим же гимном захлебывалось в полночь...
Радио невозможно было выключить. То есть, его можно было выдернуть из розетки, или уменьшить звук, но выключить – не получалось, в самой тарелке это не было предусмотрено. Дожидаясь любимых передач, я выслушивал многое о достижениях народного хозяйства, которыми я искренне гордился, вот только слышать о предмете своей гордости было тошно и тягомотно. Зато я выучил все арии из всех тогдашних оперетт и повторял их повсюду. Особенно хорошо это получалось в туалете, парадных и вестибюлях чужих домов. Я умудрялся петь и хоровые песни, воспроизводить симфоническую музыку, но духовая у меня получалась лучше. Точнее. Наверное потому, что инструментов в ней было меньше…
И хотя радио того времени было практически единственным развлечением, постепенно внутри меня вызрел и окреп протест против каких-то людей, которые за меня решали, что именно и когда именно мне надо слушать. И тут вдруг, войдя в зрелую пору – лет 7-8 – я от разных людей узнаю, что мол, вот ученые придумали такое радио, приемник называется, которое может ловить разные станции, а там – на них – разные передачи!…. Не хочешь чего-то такое слушать, покрутил ручку – и пожалуйста – слушай, что хошь другое! В это трудно было поверить. А даже если бы и поверил, то проверить было невозможно. Где эти приемники? Кто их видел?
Ан я был не прав. Какое-то время после того, как я услышал про приемники, мамино начальство на работе раскошелилось-таки на радиоприемник для сотрудников. И я его даже видел! Издали. Мама работала в Госбанке и мне - редкому ребенку в те послевоенные годы - много чего позволялось. Одинокие невесты, бездетные вдовы – основные сотрудницы банка - души во мне не чаяли, буквально носили на руках и затискивали, зацеловывали до дурноты… Практически, банк принадлежал мне. Я мог появляться, где хотел в любое время, и вести себя там, как душа пожелает. Я не однажды сиживал на золоте – на тяжелых таких тусклых слитках – в самых глубинных банковских хранилищах. Впрочем, радости от этого не было – скучно и холодно. Куда интересней было торчать в машбюро, слушать, как стрекочут машинки, и смотреть, как из них выползает осмысленная бумага.
Интересным местом была банковская переплетная, там работал старый очень, но мужик, с ним приятно было беседовать по-мужски. А еще там всегда съедобно пахло столярным и еще каким-то клеем. Самым интересным местом в банке была слесарка. Слесарь - тот же мужик, но кроме того у него был настоящий токарный станок, на столе стоял, и этот станок мог делать восхитительные витые металлические стружки – белые, синие, почти черные и золотые. Вот это – всё! Они пахли! Их можно было трогать, они были теплые, живые…
Но вот к радиоприемнику мне ход был закрыт! Он – гордо – стоял в красном уголке, и я иногда видел, что он работает, там зеленый огонек мигал. Но с тех пор, как приемник поселился в красном уголке, мне туда было не попасть. Вот на золоте посидеть – хоть усни на нем, а в красный уголок, к приемнику – ни ногой! Народ очень боялся, что я сверну голову этому волшебству. И правильно боялся, между прочим - я был очень любознательным ребенком. Ох, как меня манил его чудесный, зеленый, похожий на прозрачную бабочку, огонек!
Сколько петель я свил, дефилируя, как бы не заинтересованно, мимо заветной двери в красный уголок, сколько часов просидел в засаде, ожидая когда бабская на меня бдительность ослабеет. Все – зря!
И тут, в начале весны, случилось событие – ни с того, ни с сего Сталин умер… И началось такое!! Все кругом выли в голос, рыдали, чихали и тихо так плакали… Все – с платочками, даже если и без слез. И у всех такие строгие лица, будто я, или кто-то еще сделал что-то неприличное. Просто кошмар какой-то. Все говорят шепотом, двигаются медленно. Начальство и банковские милиционеры, так те, мне помнится, вообще не шевелились, как статуи…
В вестибюле банка повесили большой портрет Сталина, перевязали его черным бантом, и устроили около него почетный караул. Каждые пятнадцать минут караул менялся, и караульные тетки потом торжественно шли в туалет, становились там в очередь, как в караул, рассеянно гладили меня по головке, если я подсовывался, а из туалета выходили уже опять напудренные и с новыми платочкам. От некоторых платочков несло чесноком или луком, меня не обманешь! Они терли платками глаза, глаза краснели и слезы текли от этого. А некоторые – так просто плакали, сами, без чеснока…
Так вот, пока весь народ почетно караулил и плакал, дверь в красный уголок оказалась без присмотра, все гордо и молча стояли в вестибюле! И я туда, где приемник, тихо пролез, дверь за собой закрыл и стал слушать! Из приемника шла такая грустная траурная музыка, ну, она по всему банку шла, и это было скучно. Я стал крутить ручку, чтоб найти что-нибудь веселое или интересное. Но везде, на всех станциях, как я не крутил ручку, была одна и та же траурная музыка. Приемник оказался такой же черной картонной тарелкой, какая была у всех дома, только выглядел по-другому, да огоньком мигал. Меня эти взрослые опять обманули! Они меня и раньше обманывали, так по ерунде, или по своей глупости – думали, что обманывают. Но здесь, сейчас! Это было очень подло. Я же так верил в приемник, я можно сказать, в прогресс верил, а все оказалось обыкновенным враньем!!!
Я не стал ломать этот чертов приемник, он не виноват. Я тихо вышел из красного уголка, чтоб пойти домой и там себе поплакать самому. Я и так уже плакал, только еще не в полную силу… Чтоб выйти на улицу, мне пришлось пройти через вестибюль, но там меня увидела мама, погладила, и взяла за руку. Она даже не спросила, почему я плачу. Обычно всегда спрашивала, а тут – нет. Она взяла меня за руку и со мной пошла караулить, потому что настала как раз ее очередь. Мы стояли около портрета Сталина, я тихо плакал, и мама плакала, потому, что я плакал, она всегда так делала. А все вокруг выпрямились еще прямее и заплакали еще сильнее, глядя на меня с мамой. А через минут десять к нам подошел заведующий банком по фамилии Родэ, сменил караул и тихо сказал маме: «Спасибо большое, Вы сегодня можете быть свободны, отведите сына домой, а то глядя на него, у всех сердце совсем надрывается».
Ну, мы пошли домой. И уже дома, на лестнице мама спросила, чего это я плачу, что такое случилось? Но я же не мог ей ничего рассказать – про этот фальшивый приемник, про то, как меня все люди обманули. Мы с ней пообедали на кухне, чтоб радио не слушать, а потом там же, на сундуке и уснули.
Потом, летом уже, я рассказал маме, что там было с этим приемником. А она мне объяснила, что в те дни по всему Советскому Союзу играли одну и ту же музыку, а приемник тут не при чем.
Так что ко мне опять вернулась вера в человечество….. Надолго ли?