Порывы ветра норовили сбить с ног, на земле и на небе готовя шаткие неправильные переправы весенним простудам. Мост над всё ещё обледеневшей неглубокой грязноватой летом речкой, раскинул две широкие обветренные руки, обхватил ими неровные берега. Раньше, много лет назад, когда на этих берегах жили совсем другие люди, они, неровно скошенные, были её руслом. И там где сейчас глинисто крошились от морозного ветра комья земли, пожалуй, когда-то плавали огромные рыбы, выпучивая на неверный расплывчатый шар солнца сквозь толщу воды бессмысленные аллебастрово-стеклянные глаза. Да, люди здесь жили, конечно, другие, их, возможно, часто влёк на эту реку рыбный промысел, они забрасывали в неё ветхие руки неводов, сгребали ими из вод кипуче-чешуистую жизнь, здесь перекликались в купальские длинные ночи парни и девки. Здесь кто-то кому-то, несомненно, впервые сказал робкое «люблю» и кто-то кого-то порывисто обнимал. Нет, не страстно, пожалуй. Ведь в природе слишком много оттенков, чтоб припечатать их просто таким вот словом «страсть», которое должно быть не случайно звучит почти как страх. Только вот это всё так тонко и непросто.
Думая обо всём этом нескладном, невероятном и ощутимом в то же время, куда проще было преодолевать метр за метром крошево заледенелого асфальта под ногами. Куда легче слушать голоса из прошлого, уверяться, слышать. Голоса, пусть и из прошлого, отличное оружие от мыслей. Музыка. Музыка тоже. Но музыка коварнее, потому что она всегда уводя за собой, приводит нас просто к ещё более глубокому осмыслению того, что тревожит. Она вытаскивает наружу это самое глубокое, ржавым плугом врезаясь в душу… Музыка – это порой уже лишнее. Непозволительная роскошь.
В который раз сложно и надолго задумался о цели своего похода. Да, пожалуй, это было очень глупо, на редкость глупо. Бессмысленно. И, пожалуй, вдобавок сентиментально. Ну что ж, так даже лучше. Ведь если это всё не выгорит, и он не успел, то будет над, чем самому с собой злорадно посмеяться, ведь чем нелепее поступок, тем более необычные и неожиданные последствия он имеет. Но в этом есть своя прелесть. Идти против ветра. Ледяного мартовского ветра, сбивающего с ног, вышибающего из головы мысли о доме. Как будто целую вечность бредёшь по этому нескончаемому мосту. Сизифов труд…
Всё чаще приходит в голову: время меняет, пожалуй, уж слишком многое, если подумать, сколько людей, которые обещали быть с нами всегда, остались рядом? Ни одного. Да часто это ни от кого конкретно и не зависит. И всё исчерпывается одним-единственным словом. Просто. Просто надоедает кому-то, уходят, ругаемся, уезжаем в другие города, умирают… или нет. Ещё проще: становятся другими. Для себя он говорил: на ПМЖ в Антарктиду. Без возможности возвращения. И это уже непременно с улыбкой. Ибо Антарктида с детства начиналась за пространной пологой городской окраиной, переходящей в шоссе. По нему ночами бегают огромный светляки фур. И всё. Дальше, за этой дорогой (вдыхая сладкий, вяжущий во рту дым, это очень легко представить) начинается та сказочная земля, куда уходят те, кто всё ещё нам очень дороги. И всем им там, конечно, очень хорошо. За этой дорогой с механическими светляками обрываются телефонные линии, там нет электронной почты и даже обычной тоже нет. Потому что почтальона на велике сносит с дороги на горизонте шквальным встречным ветром. А голуби сворачивают крылья и летят камнем вниз, словно ударяясь о невидимую стену. Потому что они не могут. Против ветра.
Но всё-таки бесчисленное количество раз он вырывал из старой тетради пожелтевшие листы, разглаживал на коленях и отпускал в пространство, тёмное и глухое, на свет механических светляков свои письма-самолёты. В них не было букв. Их никогда не получали эти люди. И не только люди… искренних глаз, если так посчитать, за всю жизнь на нас смотрит не так уж много, чтоб оставить в их числе исключительно человеческие. Но письма не доходили, самолётики бились о стену встречного ветра, так и не достигнув цели.
Мост закончился. Внизу, под землёй, под холодным крошевом асфальта, по которому он теперь шёл, глотая вместе с табачным дымом почти стеклянную пыль, ему казалось, он всё ещё чувствовал слабое, судорожное биение грязных дряблых речных жил.
Он шёл дальше, уже петляя переулками окраины, иногда сверяясь с потрёпанным атласом. Он видел множество разных городов. Был и здесь. Только ходил центральными площадями, считая дорогими ботиками плиты на мостовой. А теперь спешил кроссовками. Незнакомо. А впрочем, все такие канавы всех на свете городов похожи одна на другую. Резкостью неожиданных поворотов, грязью, скользящими из-под ног камнями, когда идёшь с горки, они беспрестанно катятся впереди. И их не догнать… хотя это лишь камни, нам даже их не догнать…
Руки, губы, волосы и даже борода пахли табаком. Он не чувствовал. Но так говорили ему.
Многие нас обнимают, многие целуют, многое нам обещают. Но верить можно лишь себе. В себя. В свой выбор. Обещают – и предают, а не предают – всё равно не остаются. Просто. Жизнь забирает. Он мог лишь раз отдать своё сердце. И ошибиться очень легко. Потом можно только выбирать окровавленные осколки из груди и совать их в дрожащие совершенно случайные руки. Но можно предоставить им просто быть. А самому жить. Без этого. Потому что без этого проще. Даже, пожалуй, иногда скажешь спасибо своей первой ошибке. Причём, совершенно искренне, от души. Без сердца лучше. Спокойнее и проще.
Вы можете сказать: как ужасно! Но это спокойствие, наслаждение без боли. Без памяти. И этого все хотят! И это, чёрт подери, счастье! Действительное и единственное возможное счастье! Что, разве нет? Да, но тогда почему он здесь?
Потому что вовремя включил телевизор. И это неплохая причина. Потому что всё в мире страшно изменилось. Тоже неплохо. Теперь можно просто сжечь приют для животных, потому что и людям есть нечего. Мир перевернулся. Не потому что сутки стали короче. Землю не завоевали космические пираты. И не пошёл метеоритный дождь. Мы изменились. В нас похолодало. Безразличие сковало нас. Ледяное безразличие ко всему. Но его это, конечно, не очень волновало.
Щекочущий гортань запах гари ударил в ноздри вместе с переменившимся ветром. Он пошёл медленнее. Теперь уже недалеко оставалось. Закололо. Досадливо поморщился. Память кололась булавкой за пазухой.
От дома почти ничего не осталось. Груда чёрного кирпича, обугленный фундамент. А калитка деревянная. Она, тихо и жалобно вскрикнув, тяжело подалась во двор. И тотчас, страшно и немедленно откликнулись на её крик нескольких раненых голосов. Он не слушал. Он старался не смотреть на опаленные грязные шкуры. Все, кто мог уйти, давно разбежались. А этим несчастным не повезло сдохнуть. Он снова и снова переворачивал куски какой-то обугленной рухляди, стараясь ступать как можно аккуратнее.
И он услышал. Как будто всхлип, в углу, в куче тряпья. Разворотил её и отшатнулся. Опаленная шкура и жуткая вонь. Она уже разлагалась. А под опаленным трупом пищало нечто, всё и крови и грязи. Нечто маленькое и беззащитное. Он взял его в руки. Это был щенок. Совсем маленький, с глупыми глазами и мокрым носом, который сразу же ткнулся в его всегда холодную и шершавую ладонь. Рядом у его ног пищал ещё один. Но он торопливо спрятал свою добычу под куртку и бросился вон из развалин.
У калитки его встретила всклокоченная старуха со странным, как будто сплющенным носом.
- Возьми… возьми ещё того. Возьми ещё одного, а то он сдохнет.
- Нет-нет, мне нужен только этот, - пробормотал он и пошёл ещё быстрее, прочь от квохчущей что-то старухи с раздавленным носом.
Теперь он шёл в гору, и камни летели из-под ног и катились назад. Впереди был мост с обветренными плечами, с клокочущим нутром грязной реки. Но он об этом не думал. Щенок под курткой фыркал от табачной вони, а он смотрел на него сверху вниз, на крошечный замызганный шарик головы с бежевым завитком на затылке. И просто снова шёл против ветра.