Смайлики

Иван Глухоухов, человек отчаянно пугливый, но осторожный, очень не любил смайлики, а Парамонов их, разумеется, обожал – просто из духа противоречия.
- Ну что это такое? – обиженно мычал Иван Глухоухов. – С помощью нашего великого и могучего можно сказать все, что угодно, даже то, чего вообще нельзя говорить, и прибавлять к нему что-то еще – только портить. Что им, тридцати трех букв мало? Или они их еще не все выучили?
Однажды он до того возненавидел эти самые смайлики, что взял, да и написал теоретическую статью в научный журнал профессора Дрофа (в другие-то журналы его не брали, а тут можно было иногда по знакомству что-нибудь тиснуть) про их вредное влияние на русский язык и про то, что на самом деле это есть проявление японско-китайской экспансии с целью полной иероглифизации и окончательного окосевания всей страны с последующим захватом обесчеловеченной территории.
Парамонов, как уже было сказано, смайлики обожал из духа противоречия. Так-то он к ним тоже не слишком положительно относился, у него на знаки препинания вообще аллергия была, но как только узнал про статью, тут же заобожал. Его дух противоречия даже и в нормальных ситуациях очень крепок был, а уж если дело касалось Ивана Глухоухова, так просто с ног валил. Для начала он стал где надо и где не надо вставлять смайлики, буквально через каждое слово вставлял, всем своим корреспондентам вставлял, один другого неприятнее – и, обратите, не какие-нибудь там двоеточия и круглые скобки, он ведь художник, свои тут же нарисовал, причем такие, что не только женщинам, а даже и некоторым мужчинам стыдно показывать.
Проблема состояла в том, что Парамонов, человек, иногда очень хороший, но всегда до жуткости одинокий, имел очень мало корреспондентов, кому бы он мог написать письмо, да еще со смайликами, единственное только, что профессору Дрофу, да и самому Ивану Глухоухову. Но профессор Дроф о смайликах почти что не знал, в других краях пребывая (а это дорого), и, получив первое же со смайликами письмо, занервничал и побежал сдаваться в специальный орган. С тех пор молчит. Иван же Глухоухов, получая от Парамонова письма со смайликами, а то и вообще из одних смайликов состоящие, сначала очень негодовал, а потом просто выключил телевизор, а сериалы с драками стал смотреть по компьютеру, где почты у него вообще не было. Иногда, правда, в тяжелую бессонную ночь встанет, включит телевизор и прицельным глазом глядит на смайлики, и уже совершенно кошмарным образом негодует. Потом поест супу и опять спать.
Тогда Парамонов исхитрился и стал подкладывать Ивану Глухоухову письма со смайликами прямо в его почтовый ящик, что в подъезде висит. Втиснет между рекламами (рекламы Иван Глухоухов всегда читал очень внимательно и с любовью) и сразу домой, чтоб там в свое удовольствие предвкушать. Прямо видит, как Иван Глухоухов, лежа в своих постелях, облизывается от наслаждения при виде рекламных текстов, и вдруг взрёвывает в ужасном негодовании, наткнувшись на его смайлики, с постелей вскакивает, ногами топает и рвет свои балдахины.
Потом Иван Глухоухов отказался от чтения реклам (пришлось снижать нагрузку постепенно, сражаясь с наступившим вконец привыканием, но он справился!), нарисовал на своем почтовом ящике номер другой квартиры и зажил себе спокойно, если не считать феи Фаины, которая имела обыкновение донимать.
Но не тут-то было. Может, оно и было тут, только Парамонов и тут не успокоился. Он стал лично поджидать Ивана Глухоухова у подъезда. Бывало, тот выйдет за докторской колбасой или выгулять свою веревку Ропе-Корде-Куэрдаса, а Парамонов уже ждет, улыбками весь у подъезда сияя, и тянет вверх палочку бамбуковую с плакатиком, на которой смайлик. Иван Парамонов сначала очень скрежетал и тут же бежал рвать балдахины, а потом приспособился – как выйдет из подъезда, так сразу к Парамонову, и сразу секатором ему бамбук, секатором! Плакатик со смайликом падает из рук изумленного Парамонова, а Иван Глухоухов топчет его, топчет, хохоча и измываясь над своим другом (которого, как читатель, надеемся, помнит, для Ивана Глухоухова в реальном ощущении мира не существовало вообще) самыми скабрезными излияниями.
Однако Парамонов в смысле смайликов оказался очень плодовит, он новые смайлики наплодил и стал свои плакатики прикреплять уже на железных прутьях. Поломав секатор, Иван Глухоухов неожиданно для всех пал духом, пошел домой, так и не купив докторской колбасы, и зарыдал на своих в клочья порванных балдахинах.
Тут-то и вплетается в ткань повествования фея Фаина, и вплетается, скажем прямо, неординарно – с грохотом падает с потолка, у нее там что-то случилось с отпуском.
- Ох, - говорит Фаина рыдающему Ивану Глухоухову, массируя сильно ушибленные места. – Так шо же ж вы раньше-то? Так я же ж вам сейчас же ж и помогу, а вы улягтесь пока что.
Иван Глухоухов, который знал Фаину, как не знает ее никто, зарыдал еще более того, а та ушла, загадочно хохоча и успокаивающе взгыгыкивая.
Но напрасно он беспокоился – неприятностей у него не вышло. Неприятности вышли у Парамонова. А у него так, небольшие проблемы с сердцем, а также с пищеварением. А у него всегда так – как пищеварение, так сразу сердце, а как сердце, тут же сразу пищеварение. Тут даже задумаешься – может, сердце у Ивана Глухоухова ничем больше и не занято, кроме как варением пищи?
Уж мы и в догадках полностью затерялись, как это Фаина все устроила – то ли свои божественные связи задействовала, то ли не заморачивалась и просто что-нибудь в грибы Парамонову подлила, только к вечеру она к Ивану Глухоухову заявилась, вся из себя невыносимо сияющая. От Фаины Ивана Глухоухова и без того передергивало, а уж невыносимо сияющую он просто не перенес. Он закричал громко:
- Уйди сейчас же!
- От же ж вы какой впечатлительный, - сказала на то Фаина, присаживаясь. – Я вам советоваю за вашим другом Парамоновым присмотреть назавтра. Очень может интересное получиться.
Иван Глухоухов, человек отчаянно пугливый, но осторожный, не последовал совету своей феи Фаины и в результате очень многого приятного потерял.
Потому что просыпается назавтра Парамонов и мечтательно думает, еще даже в постелях, какой бы такой смайлик поужаснее сегодня Ивану Глухоухову предъявить. Просыпается и встает. А муза тут как тут, что-то нашептывает – Гендель, Гоген, Гоголь, всё на букву Г; и вдохновением накрыло Парамонова, словно как текущей волной цунамской. Он идет к мольберту и, предвкушая, рисует такой смайлик, такой смайлик, что вы все лопнете, какой смайлик! Нарисовав, прикрепляет его к железке и к подъезду знакомому направляется.
- Здравствуйте, - говорит ему по пути соседка Эфа Ильинишна, и он тоже говорит "здравствуйте", и на Эфу Ильинишну нечаянный взгляд бросает. И тут же падает в клумбу, совершенно без чувств. Потому что у Эфы Ильинишны вместо лица, тоже, кстати, противного, был нарисован тот самый смайлик, который он с утра в пылу вдохновения по наущению музы собственной рукой сотворил и который нес сейчас на своем железном прутике к глухоуховскому подъезду. Жуткий был этот смайлик, такая рожа, такое невозможное рыло, такая харя неоперабельная, что даже самому Парамонову неприятно стало от Эфы Ильинишны, а уж он в своих грибных путешествиях чего только не перевидал. А та прошла мимо него с брезгливым величием, как будто никогда сама в клумбу не падала.
Встал Парамонов с клумбы, ошалело головой мотает, в том смысле, что нет, ну надо же, до чего доводит это проклятое вдохновение, и привидится же такое. Идет себе к глухоуховскому подъезду, думы свои подлые думает, железку под пиджаком тетешкает, только вдруг чувствует, что что-то не то. Что как бы ему неуютно как-то, и даже вроде бы словно бы предвестия дурные навевают душу его. Да что там навевают? Терзают прямо!
Тогда он от дум своих отвлекнулся и решил посмотреть, в чем дело, он всегда так поступал, когда навевало, потому что мало ли что. И когда увидел, то тут же снова захотел в клумбу грохнуться, но не было уже клумбы, сплошной проспект вокруг и более ничего.
Люди шли по проспекту, простые люди, понятные, почти такие же, как в метро, не то, что в автомобилях, и в эту сторону шли, и в ту. И у каждого вместо лица смайлик был нарисован, причем смайлик, собственноручно созданный Парамоновым. Разные были они, один вообще был похож на дулю, дядечка такой с фирменным пакетом торговой компании "Лорелея", приличный такой дядечка, с галстуком, а вместо лица дуля, причем дуля противнее не придумаешь, Парамонов долго страдал над ней, создавая. И, главное, рожи все эти препохабнейшие подмигивают ему с угрозою, нехорошо так подмигивают, мол, вот мы тебя сейчас!
Возроптал тогда Парамонов и к небу гневное поднял лице, и воспросил осуждающе:
- Чё такое, в конце концов?!
В ответ солнце выглянуло с-под-тучки, но это было совсем не такое солнце, а как бы вроде бы тоже смайлик, но и не смайлик опять же в парамоновском понимании, а гнусное Ивана глухоуховское лицо. Лицо на весь мир громко захохотало и сказало Парамонову очень басом:
- И так будет всегда!
И Парамонов, естественно, упал в клумбу. Прямо посередине проспекта, где клумб теоретически не бывает.
Жалко только, что Иван Глухоухов всего этого не увидел. Он в это время у себя в постелях страдал, пугался и готовился к новым негодованиям.