Стемнело. Молчаливый служитель принёс и палкой подвесил на крюк тусклую лампу. Её свет только сгущал тоску. На неё, как на луну, хотелось повыть. Принесли скверный безвкусный ужин, который я только попробовал, а Холмс и пробовать не стал. Наконец, я всё-таки как-то задремал и увидел во сне Снежную Королеву в возке, похожем почему-то на инвалидное кресло. От её дыхания меня пронизывал холод. «Сейчас я тебя поцелую, - сказала она. – И тебе станет теплее», - но я знал, что её поцелуй превратит моё сердце в глыбу льда. Знал, но почему-то не боялся этого.
И снова я проснулся, как и накануне, от стонов Холмса. На сей раз, правда, он стонал, не просыпаясь. Я наклонился над ним и тронул за плечо – плечо было ледяным и таким твёрдым, словно он уже отведал королевского поцелуя. Прикосновение моё он почувствовал и, всё так же, не просыпаясь, резко вскрикнул и дёрнулся.
- Холмс, - позвал я шёпотом. – Холмс, ну что такое с тобой опять? Успокойся...
Он, наконец, проснулся и посмотрел мне в глаза с таким выражением, которое я не берусь описать. Его лицо было белым и тоже холодным, как лёд.
- Мне снилась Сони, - сказал он, помолчав. – Снилось, что её убили, а я слепой и не могу опознать, она это или нет. Но ведь тогда я не был слепым, Уотсон. Не был! – он сильно содрогнулся.
- Тш-ш... тихо, - я обнял его за плечи и притянул к себе. – Ты ничего не мог поделать. Не надо себя мучать. Это – пустые ночные кошмары. Зачем ты только изводишь себя? Забудь.
Он медленно покачал головой:
- Никогда я этого не забуду.
- Ты раньше не говорил...
- Не говорил. Холодно, Уотсон! Это что, внутри у меня холод?
- Если бы только внутри, ты, по крайней мере, не рисковал бы схватить насморк. Не отодвигайся – так теплее, - и я обернул нас обоих двумя нашими одеялами
- Тебе неудобно... – с сомнением заметил Холмс.
- Удобно. И я хочу спать.
- Спи, - он усмехнулся. – Я постараюсь больше не шуметь.
- Не понадобится стараться. Тебе больше не приснится ничего плохого.
- Откуда ты знаешь?
- Я буду рядом.
- Да, это, конечно, действенно, - хмыкнул он недоверчиво.
- А вот увидишь, - пробормотал я уже в полусне – мысли у меня путались, и язык ворочался с трудом.
- Ладно-ладно, - снова усмехнулся он.
Меня разбудил скрежет ключа в замочной скважине. Спросонок я чувствовал озноб, зубы стучали.
- Доброе утро, - мрачно сказал не то ещё раньше проснувшийся, не то так и не спавший больше Холмс. – У меня нос заложен и в горле першит. А ты как? Уцелел?
Я не успел ответить – дверь отворилась и в камеру вошёл Крам в сопровождении Беллью.
- Пришёл ответ на наш запрос из Скотланд-Ярда. Сюда выехал их эмиссар, вечером он будет, - сообщил инспектор так же хмуро, как и прежде – видимо, это был его стиль.
- Если мы доживём до вечера, - сказал Холмс и чихнул.
- Вы правы, - закручинился Крам. – Здесь чертовски холодно. Но что поделаешь – другого помещения у нас здесь нет. Поверьте, я бы с радостью пригласил вас в свой дом, но таковы правила: подозреваемых в преступлении полагается содержать в арестной.
Холмс снова громко чихнул.
- Я распоряжусь, чтобы вам выдали дополнительные одеяла, - виновато пообещал Крам.
- Расскажите лучше об обстоятельствах убийства, в котором вы нас обвиняете, - не попросил, а, скорее, велел Холмс.
- Мистер Холмс, вы же понимаете, что это будет нарушением...- вяло запротестовал полицейский.
- Бросьте, - перебил его мой друг. - Если мы, действительно, убили его, ничего нового вы нам не сообщите, а если нет, информация может оказаться полезной позже, когда эмиссар из Лондона убедит вас в том, что со мной лучше сотрудничать, чем соперничать. Расскажите, инспектор, это нас отвлечёт от начинающейся простуды.
- Что вы хотите услышать? – с тяжёлым вздохом сдался Крам.
- Всё. И поподробнее. Кто нашёл тело?
Инспектор присел на топчан, вынудив меня подвинуться. Беллью попытался было прислониться к стене, но холод и сырость последней заставили его, зябко вздрогнув, отстраниться.
Оказалось, на тело наткнулась горничная. С утра, когда Барти Снауп не явился против обыкновения за распоряжениями к хозяйке, госпожа Благов справилась у портье и узнала, что накануне Снауп явился в номер совершенно пьяный. Рассердившись, она больше ничего выяснять не стала, а просто решила обойтись без помощи лакея – позавтракала, вместе с гувернанткой покормила и собрала девочку, и они отправились гулять. События в гостинице начали разворачиваться сразу после их ухода – одна из горничных наткнулась под лестницей на окровавленную простыню. Крови было так много, что девушка испугалась. Она, разумеется, побежала к хозяину. Одновременно с этим другая горничная сообщила, что подслушала под дверью постояльцев странный разговор, в котором речь, похоже, шла о смертоубийстве.
- Зачем она подслушивала под нашей дверью? – быстро спросил Холмс. – Ей кто-то поручил?
- Да нет, - Крам коротко рассмеялся. – Тут дела сердечные. Она долго запиралась и краснела, но потом объяснила, в чём дело: оказалось, один из постояльцев – из вас - накануне нечаянно ранил её сердце стрелой амура – отсюда и повышенное любопытство к его делам.
Холмс посмотрел на меня как-то чересчур внимательно, и брови его поползли вверх.
- И что? Что? – возмутился я. – Может, речь о тебе, а не обо мне?
- Я с амурами не в ладах, - рассмеялся мой друг. – И из лука не стрелок. Нет, Уотсон, не отпирайся, это стрела из твоего колчана.
- А кто накануне целовался с горничной?
Взгляд Холмса полоснул меня, как лезвие бритвы. Я испугался, что нечаянно сболтнул о чём-то таком, о чём сбалтывать было никак нельзя. Но тут же Холмс совершенно спокойно проговорил:
- Чудак. Я целовался с другой горничной. Та гораздо симпатичнее. А эту мы, между прочим, видели, выходя из номера, Крам. Она очень неубедительно изображала, будто обронила салфетки.
- Интересно, - хмыкнул полицейский. – О чём же таком вы говорили, что горничной ваш разговор показался обсуждением убийства?
-Ну, уж убийство-то обсуждать перед дверями гостиничного номера мы бы точно не стали. Мы говорили о хирургии. Да, упоминали ножи, упоминали наркотические препараты – бог знает, что там она услышала в наших словах – точно я их уже и не вспомню. Вы рассказывайте, рассказывайте, инспектор.
- Услышав её рассказ и увидев окровавленную простыню со штампом своей гостиницы, хозяин, понятно, всполошился. Он отправил горничных и швейцара потихоньку, не вызывая паники, пройтись по номерам. Постояльцев в это время года немного, и вскоре горничные обнаружили пустой номер, а в нём на постели мёртвое тело, опознанное как принадлежащее лакею госпожи Благов Барти Снаупу. Удар ножом был нанесён вполне профессионально и пробил сердце. Судя по всему, смерть наступила мгновенно. Кровь обрызгала стену и потолок, преступник должен бы был сильно запачкаться. Полагаю, простынёй он обернул руку с ножом, а свободным концом прикрыл себя от брызг. И простыню принёс с собой, потому что бельё в самом номере мистера Снаупа не тронуто. Мы обыскали номера и не обнаружили простыни только в вашем.
- Во сколько наступила смерть? – спросил Холмс.
- Точно сказать трудно – тело не остыло, потому что номер был жарко натоплен. По некоторым признакам, уже после четырёх часов утра.
- А ножа не нашли?
- Нет, ножа не нашли. По-видимому, убийца унёс нож с собой. Мы только смогли приблизительно определить его характеристики по нанесённым разрезам.
- Разрезам? – повторил Холмс. – Вы только что утверждали, что мы с Уотсоном расправились с ним одним точным ударом в грудь. Или вы нам льстили?
- Нет, я сказал лишь, что смертельный удар был нанесён с достаточными для достижения цели точностью и силой. Но после него убийца нанёс ещё целый ряд ударов по мёртвым тканям. Возможно, вымещал таким образом злобу или пытался запутать следствие – не знаю.
- Странный способ запутывать следствие, оставляя ему лишние улики. Ну и что там с характеристиками ножа?
- Это длинный обоюдоострый и широкий клинок – скорее, кинжал, чем нож. Тяжёлый. С круглой в сечении рукояткой. При первом ударе он прошил тело насквозь и вонзился в матрас – такой силы был удар... Что? – растерянно спросил он, заметив, как переменилось выражение лица Шерлока Холмса.
- Инспектор, вы – идиот, - тоскливо сказал Холмс, засучивая рукав сорочки и обнажая своё бледное хрупкое запястье. – И чего вы нас схватили, спрашивается? Нашли геркулесов! Да такого удара ни мне, ни Уотсону в жизни не нанести.
Крам с сомнением посмотрел на его руку. Надо сказать, конечности Холмса, действительно, не производили особенного впечатления – ни руки, ни ноги. Длинные, худые, как макаронины, и такие же бледные, они не выглядели сильными. Тонкие пальцы рук с подвижными суставами, узкие кисти, относительно маленькие для его роста ступни, казавшиеся ещё меньше из-за высокого подъёма. Я-то, положим, знал, что этими тонкими руками он может завязать узлом прут от оконной решётки, а «слабые» ноги вполне выдерживают получасовой боксёрский поединок с постоянными подскоками, нырками и уходами. Но сейчас разочаровывать полицейских я, понятно, не стал.
Повисла неловкая пауза.
-Всё-таки до приезда эмиссара из Лондона... - нерешительно начал Крам.
Холмс завёл глаза и что-то прошептал – быстро, тихо и зло, сквозь зубы.
- Инспектор, вы могли бы определить нас под домашний арест, - предложил я. – Мы дождались бы эмиссара в гостиничном номере. Мистер Холмс, действительно, нездоров, а в нашу вину вы, по-моему, и сами уже не верите – разве что ради процессуальности...
- Проще верблюду пройти через игольное ушко, - сказал Холмс, - чем кому-либо достучаться до здравого смысла полицейского. Не уговаривай его, Уотсон, он, скорее, сгноит нас в этом леднике, чем уступит. До вечера не так долго, - и, игнорируя полицейских, он лёг на топчан и отвернулся к стене. Спина у него тоже была худая с выступающими позвонками, обтянутыми тонкой тканью сорочки. Он ёжился от холода и старался плотнее обхватить себя руками. Я растерянно переводил взгляд с него на Крама, а Крам выглядел всё более виноватым.
- Вот что, - сказал он, наконец, - Вас сейчас отвезут в гостиницу, и вы будете оставаться в номере, никуда не выходя. Я полагаюсь на вашу порядочность, джентльмены, не подведите меня.
Кивнув нам, он вышел, и я услышал, как за дверью камеры он отдаёт распоряжение вернуть нам вещи.
- Сработало, - сказал Холмс, поднимаясь. – Видимо, я выглядел достаточно несчастным.
- Ты притворялся? – изумился я.
- В чём? В том, что жутко замёрз и паршиво себя чувствую? Нужды нет, это – святая правда.
В гостиницу нас доставил казённый экипаж с Беллью в качестве сопровождающего.
- Я буду находиться в соседнем номере, - сказал он. – На всякий случай.
Холмс только фыркнул в ответ.
Странное ощущение я испытал, входя в свой номер. В нём видны были следы полицейского обыска – выдвинуты ящики стола, открыты дверцы стенного шкафчика, и я вдруг почувствовал себя так, словно провёл в арестной не меньше суток, а, по крайней мере, несколько лет. Словно весь мир успел измениться за время моего отсутствия, и теперь я не узнаю его, а он не узнаёт меня.
Холмс прошёлся по комнате, рассеянно ведя пальцем по стене, по столу, по раме окна. Зачем-то опустил и снова поднял штору.
- Раньше со мной такого не бывало, - вдруг задумчиво проговорил он, стоя у окна спиной ко мне. Его пальцы барабанили по подоконнику какой-то сложный ритм.
- Чего не бывало? Не проводил ночи в тюрьме?
- Да нет, - усмехнулся он. – Это-то как раз бывало... Помнишь, в Уэльсе? В подвале тамошней церкви?
- Помню, - я невольно улыбнулся.
- И в Даунсе год спустя? А в восемьдесят девятом, когда меня задержали в Марселе по подозрению в контрабанде?
- Верно-верно, - со смехом припомнил я. – Да ты прямо рецидивист. Тогда о чём же ты говоришь?
Вместо ответа Холмс яростно расчихался. Если уж на него накатывало, он мог чихать без передышки с минуту, пока, обессилев, не падал в ближайшее кресло. Возможно, в этом тоже было что-то сродни его судорожным припадкам, хотя отчётливой связи с кокаином тут я не видел. Зато контроль рассудка видел вполне отчётливо – в неподходящей обстановке приступов чихания у Холмса не случалось никогда, как бы жестоко он ни был простужен, и сколько бы нюхательного табака или перца ни вынюхал.
- Ты и в самом деле простыл, - сказал я. – Тебе нужно ноги попарить с горчицей. Жара нет?
- Подожди, - сказал он, запрокидывая голову. – У меня кровь носом пошла. Дай платок.
- Кровь носом? – встревожился я. – А голова всё болит?
- Болит. Сейчас поменьше, впрочем. Ну, дай же платок! Я свой куда-то... А, нет, вот он.
- А это что? – спросил я, присаживаясь, потому что из кармана Холмса вместе с платком выпал ещё какой-то маленький круглый предмет и покатился по полу. Каково же было моё изумление, когда я разглядел, что это завёрнутый в клочок тонкой бумаги каштан.
Холмс, зажав платком свои тонкие породистые ноздри, покосился на мои руки:
- Каштан? – прогнусавил он удивлённо. - А что за бумажка?
- Папиросная. На ней что-то написано, только очень неразборчиво. « Я...говорю...» Что это, Холмс?
- Дай! – он нетерпеливо вырвал бумажку у меня из рук. – «Я говорю по-английски», - вот что тут написано. Почерк ужасный и, несомненно, детский. Что скажешь, дорогой друг?
- Ну, что я скажу... Похоже, записка написана этой девочкой, воспитанницей Благов... Ты от меня этого вывода ждёшь? Но он – на поверхности. А что я ещё должен сказать?
- Ты не удивлён?
- Удивлён. Но, знаешь, я почему-то всё время подсознательно ожидал чего-то такого... неожиданного.
- Ты, литератор, переведённый на иностранные языки, не замечаешь разве, что этой фразой сам себе противоречишь? – усмехнулся Холмс.
- Да. Должно, это потому, что и чувства мои как-то... противоречивы. А теперь сам договори до конца то, что было начал. Чего именно с тобой не бывало прежде?
- А, - вспомнил он. – Я, в самом деле, хотел объяснить, но... Понимаешь, я-то как раз ни в коем случае не литератор... – он снова с силой потёр висок, отняв для этой цели руку с платком от носа, и на пластрон тотчас капнуло красным.
- Нужен холод, - сказал я. – Сейчас намочу салфетку. Ты разболелся, Холмс. Раух меня убьёт.
- Вот что странно, - наконец, сформулировал он, забирая у меня салфетку и прикладывая к переносице. – Мы ничего сейчас не расследуем, не собирались расследовать. А ощущаю я себя так, словно погряз в самой тёмной и таинственной истории. И ещё... Как будто меня кто-то заманивает... нет, ведёт... Как будто близится откровение, как, знаешь, на спиритическом сеансе, когда вдруг колыхнутся шторы или стол качнётся, будто что-то неведомое уже здесь, присутствует, и ожидание становится нестерпимым, и хочется крикнуть или зажечь свет, а, в то же время, страшно, что оно уйдёт и обманет, оставит в неведении...
- У тебя жар, - тихо сказал я, трогая его лоб. – И ты прямо поэт. Приляг, сделай милость.
- Я не простужен, - возразил он, мотнув головой, чтобы вывернуться из-под моей руки. – Это – нервное.
- Чихание твоё - тоже нервное?
- Может быть. В любом случае, я простужен не настолько, чтобы расклеиться. Уотсон, я принял решение.
- Насчёт чего?
- Довольно плыть по течению, уворачиваясь от встречных пароходов. Что мы имеем?
- В основном твои рефлексии пока...
- А! Труп, значит, не в счёт? То, что я видел здесь Волкодава, иллюзия? Запиской девочки можно пренебречь? Очнись, Уотсон! Интуиция меня редко подводит. Игра началась, и наш ход уже сильно запаздывает. Мы в цейтноте, Уотсон.
- Ты хочешь расследовать смерть Снаупа?
- Я хочу узнать, кто играл на скрипке. Но – да, ты прав, смерть Снаупа нам тоже придётся расследовать. Особенно потому, что она произошла здесь, в этом отеле, а Снауп – лакей Анастаси Благов. Потому что эти факты могут быть связаны между собой. И связующее звено... – он замолчал и вопросительно посмотрел на меня, словно гипнотизируя, наталкивая взглядом на какой-то ответ.
- Сони? – обречённо угадал я.
- А теперь я, действительно, прилягу – я так и не заснул ночью – чувствую, что сейчас засну сидя. Всё равно до приезда лондонского эмиссара этот настырный Крам со мной на сделку не пойдёт.
Он вытянулся на голом матрасе – по-моему, всё ещё влажном с позапрошлой ночи и закрыл глаза. Я только вздохнул. Потом подошёл и укрыл его пледом.
- Спасибо, - сонно пробормотал он. – Так гораздо лучше.