Памяти моей тёти
Евгении Фоминичны Волонгевич
посвящаю...
Евдокия проснулась, как от толчка, ещё до восхода солнца. Она точно знала, что должна была подняться с постели в столь ранний час, но не помнила зачем.
В последнее время у неё всё чаще случались провалы памяти и лишь совсем недавно она перестала расстраиваться по этому поводу и смущаться от недоумённых взглядов соседей – просто смирилась. В её возрасте, да ещё после тяжёлой болезни и атаки на неё мощнейшими медикаментами, это обычное дело… Шутка ли сказать: восемьдесят четыре года!
Не многим выпадает счастье дожить до таких лет, да ещё оставаться дееспособными. А ведь, если бы не Даша, то Евдокия ещё три года назад отправилась бы на кладбище к своим ушедшим подругам, когда загибалась от пышного букета болезней после перелома шейки бедра. Племянница взяла отпуск и не только, фактически, выхватила тётку из лап смерти, но и взяла её к себе, осилив в небывало короткий срок все хлопоты по продаже квартиры и переезду. А потом ещё год выхаживала её, пока не поставила на ноги. Колготилась так, что не приведи Господь! Какие только специалисты не побывали у них дома, обслуживая нетранспортабельную пациентку! Да и теперь Евдокия не утруждается походами в поликлинику. А Даша, знай только, деньги отсчитывает. И где только она черпает силы, чтобы возиться со старухой? Особенно после того, что ей пришлось пережить в позапрошлом году…
Ох! Что ж это бедро так заныло, будто откликнулось на воспоминание о нём…
Потерев больное место, Евдокия перевернулась на бок, с трудом поднялась, села на край постели и потянулась к ночнику. Вспышка света полоснула по глазам, и она зажмурилась – и сразу налилась досадой: как же ей всё надоело!
Надоело холодеть по вечерам от мысли, что может умереть во сне, надоело просыпаться с уверенностью, что сегодняшний день точь-в-точь повторит вчерашний и заранее костенеть от ужаса, что он может быть последним, надоело следовать предписаниям племянницы и надрывать ослабевшие зрение и слух, чтобы видеть и слышать, и надоело вспоминать по утрам, где она и какой сегодня день…
Так какой же сегодня день и что заставило её вскочить так рано?
И словно в ответ на этот вопрос дверь приоткрылась и в комнату бесшумно вошла Даша:
– Дуся, ты помнишь, что сегодня чистый четверг? – ласково спросила она после традиционного пожелания доброго утра.
– Конечно, помню, – буркнула Евдокия и, подняв глаза на племянницу, обозрела полотенце, накрученное тюрбаном на её голове, – всё помню, я ещё не впала в детство. – Сегодня положено купаться. До восхода солнца.
– Вот и хорошо, вот и славно. Поднимайся, и пойдём в душ, всё уже готово, – зная о привычном утреннем раздражении тётки, осторожно предложила Даша и подошла к дивану. – Давай, я помогу тебе…
– Я сама! – решительно отказалась Евдокия и действительно на удивление легко поднялась.
И новый день начался – день, в который ей суждено было подвести итог всей своей долгой жизни.
К семи утра, когда женщины приступили к уборке, наладился дождь.
– И впрямь «Чистый четверг», – улыбнулась Даша, выкладывая на подоконник «реквизит» для борьбы с пылью, – и город наш выкупается, и мы сейчас порядок наведём…
«Так вот почему у меня ноет больная нога, – подумала Евдокия, с тоской глядя на плачущее прозрачными струями окно. – И чему тут радоваться?».
Она вооружилась влажной и сухой тряпками и заслонялась по комнате, прибранной племянницей ещё вчера. Смахнув свежую пыль, Евдокия подошла к заросшему мутью зеркалу, вытирать которое ей совсем не хотелось, дабы не видеть в нём своё отражение, предъявляемое ей с беспощадной правдивостью. Но сегодня придётся взглянуть правде в глаза…
Глубоко вздохнув, она несколькими взмахами очистила гладь зеркала – и оно повеселело, подмигнув отразившимся бликом торшера. Евдокия заставила себя вглядеться в насупленное лицо, хранящее следы былой красоты, и в ней вспыхнуло чувство протеста: а вот я сейчас наведу красоту и тогда посмотрим!
Кто посмотрит и на что посмотрит – она не стала уточнять, а направилась к тумбочке за косметикой. Взгляд наткнулся на шкатулку с украшениями и Евдокия машинально потянулась к ней: надо немного успокоиться. Усевшись в кресло, она начала перебирать бижутерию и обрывки воспоминаний.
Цацки – так называл женские безделушки отец. Папочка… Он так мечтал о сыне, что, когда у него родилась вторая дочь, назначил сыном свою старшенькую, тем более, что та и так имела мальчишечьи повадки. Едва она подросла, отец стал брать её в экспедиции своей геологической партии, и там она получила своё первое короткое имя: Дока. И она гордилась им по праву, поскольку на самом деле была докой во всём: и в учении, и в походной жизни. Но позже, в институте, имя это ей разонравилось: слишком уж оно нарицательное! И, получив диплом геолога, она придумала себе новое имя – стала представляться Евой. И это имя определило весь её образ жизни…
В памяти заворочались эпизоды экспедиций, горящие вожделением глаза мужчин… геологи, ужинающие у костра кашей с тушёнкой и с дымком… С дымком, каким пропах отец… Такой родной запах… А папа умер перед самой войной. Да, не выдержало его сердце бояться «чёрных воронков», каждое утро прощался с семьёй. Папочка. Самый лучший мужчина в мире! Не встретила его любимица похожего на него… А сколько их было в её жизни! И все хотели жениться. Почти все…
Евдокия попыталась воскресить в памяти лица претендентов на её руку и сердце, но те расплывались в мало выразительные пятна. Да и имён их она не помнила. Хотя нет! Одно имя не утонуло в провалах памяти: Евгений, Жека. С ним у неё был пятилетний роман и от него она забеременела в последний раз. И он тоже звал её замуж. Ей тогда было… Сколько же ей тогда было? Ах, да! Тридцать шесть! Пора бы уж было расстаться со свободой. Но она отказалась: не захотела ухаживать за его больным инсультом отцом. Любила ли она Жеку? Наверное, нет… А кого она любила?
Об этом Евдокия не стала пока думать, об этом было думать больно – сразу накрывало острое чувство сожаления. Надо было родить того ребёнка! От Жеки. Сейчас бы она не была так одинока и ей было бы кого любить… А умеет ли она любить? Говорят, не всем это дано. Но папу же она любила! Потому и пошла по его стопам, стала геологом. А потом экспедиции, перевод в Управление, карьера… Она много и честно работала. На благо Родины… Хм… Родины. Где она сейчас эта Родина? Рассыпалась на суверенные осколки. И все нищие…
Но тогда, давно, Родина была! Она заботилась о них… Тут Евдокия вспомнила свои споры с младшей сестрой, недовольной распадом СССР, тогда как она, Дока – как звала её Марья – была воодушевлена оживлением жизни… А сестрёнки уже давно нет в живых… Хотя она была на три года младше Евдокии… И тоже красавица… Но ноги у неё не были такими длинными и стройными, как у старшей сестры!
Евдокии захотелось немедленно убедиться в красоте своих ног и она, подобрав подол, вытянула их: да всё ещё хороши! И тут она вспомнила, что хотела накраситься, сделать лёгкий макияж к завтраку…
– Какая ты всё же у нас красавица! – искренне восхитилась Даша, и её глаза засветились в зеркале над плечом созерцающей себя Евдокии. – Я всегда и во всём хотела походить на тебя. Даже замуж не собиралась идти. И не пошла бы, если бы не забеременела!
– И правильно бы сделала! – отозвалась Евдокия на восхищение Даши. – Нет достойных нас мужиков… – она с удовлетворением оглядела свою моложавую племянницу и неосознанно ранила её: – Все они бабники и алкаши! Насмотрелась я, как маялась со своим Петром твоя мать, пока Бог не прибрал его. Да и твой Анатолий был не лучше! Не сел бы пьяным за руль, не врезался бы в столб. И сам погиб и сына погубил. Хотя оба они хороши. Твой Олежка тоже неплохо поддавал – а то разве ушла бы от него жена?
Глаза Даши потускнели, но она заставила себя улыбнуться:
– Не надо, Дуся. Не говори о них плохо… пожалуйста. Я же любила их. Любила такими, какими мне их Бог послал. Просто любила… У каждого своя судьба и это надо принимать. – Евдокия в порыве стыда за свою чёрствость притянула Дашу к себе и та подалась ответной лаской, погладила тётку по плечу: – Успокойся. Я не в обиде на тебя. Я же и тебя люблю. Вот сегодня картошку приготовила, как ты любишь, запечённую. И блинчики постные навела. Минут через пятнадцать иди к столу, будем завтракать…
Время до завтрака Евдокия решила посвятить «прогулке» – то есть подышать свежим воздухом на лоджии.
Дождь закончился и пахло свежестью и… безнадежностью. Евдокия смотрела на вспухшие подпирающими их листочками почки акации и казнила себя: вот дура старая! Ну, зачем она обидела Дашу? Та и так в последнее время выглядит неважно: бледная, усталая и корвалол каждый день капает, как слёзы, в мензурку. Надо бы её вытолкать к врачу! А то, не дай Бог, случится что: как она, старуха, доживать свой век будет? А ведь она зажилась, поди…
Ну, почему так неправильно мир устроен? Почему нужные другим люди умирают, а таким, как она, перекати поле, Бог дарит долголетие? А, может, это не подарок, а наказание долголетием? Чтобы помучилась, вспомнила о грехах своих, о разбитых сердцах, об убиенных младенцах… Сколько их на её совести? Не помнит… Но достаточно, чтобы призвать её к ответу туда, на небеса. А она зачем-то ещё живёт… Зачем?! Лучше бы она осталась в Киеве и закончила там свою пустую жизнь. Киев… Неужели она больше никогда не увидит Крещатик?
Выбравшись из виноватых мыслей о Даше, она попыталась найти в обрывках воспоминаний хоть какую-то маленькую надежду на возврат в прошлое… А почему-то перед глазами всплыл сосед Иван – пожилой вдовец, упорно добивающийся благосклонности племянницы. И чего это он вдруг взбрёл на ум? Ах, да! Он же шофёр! Водит фуры до Киева… и за Дашей ухаживает. И ей, тётке, оказывает всяческое внимание. Вот он-то, может быть, и возьмёт как-нибудь её в поездку в Киев, где она прожила самые насыщенные и безмятежные годы своей затянувшейся жизни…
Успокоившись на этой оптимистической ноте колких размышлений, Евдокия отправилась завтракать…
После продолжительного завтрака, паузы в котором были заполнены мирными разговорами о предстоящих хлопотах «Чистого четверга», Евдокия виновато кинулась убирать со стола и мыть посуду.
– Не надо, Дуся, не колготись, я сама… – устало упредила её активность Даша, поднявшись и отступив от стола в дивану, – чуть позже, отдохну минут… и вдруг, охнув, взмахнула руками и опрокинулась, как подстреленная…
Безошибочно, каким-то шестым чувством, Евдокия сразу догадалась о причине обморока племянницы и в ужасе закричала:
– Аааа!!! Дашенька!! Не уходи раньше меня! Это неправильно!
Оглушённая собственным криком и ошпаренная вспыхнувшим внутренним жаром, она заметалась по комнате – и дальше всё происходило как во сне: на инстинктах и давно позабытых умениях и привычках приученного бороться со всякими неожиданностями в полевых условиях человека. Евдокия поправляла подушку, растирала холодные руки племянницы, заполошно кричала в трубку, вызывая скорую, и обещала хорошо заплатить, если те поспеют вовремя и спасут её девочку.
Она ревностно следила, чтобы Даше не причинили вреда при погрузке в карету скорой помощи, затем, сунув смятые деньги в карман врача, резво, как молодая, забралась в салон и понукала бригаду медиков, внимательно наблюдая за их манипуляциями и показаниями приборов. Евдокия вдруг вспомнила многое, чему учили её в институте о различных датчиках, и потому победно вскрикнула, когда увидела на кардиограмме редкие острозубые импульсы ожившего сердца…
– Она вернулась… – вымученно улыбнулся молодой ещё совсем врач, подтверждая её догадку. – Ей очень повезло, что вы не растерялись и действовали правильно. Теперь всё будет хорошо.
Евдокия хотела поблагодарить врача, но не могла вымолвить ни слова – будто онемела. От избытка чувств, она в волнении ухватилась за плечо спасителя и, беспомощно всхипнув, залилась безудержными слезами. И её начал бить озноб.
– Давайте-ка, я и вам сделаю укол, – обеспокоился врач и кивнул наблюдающей за ними медсестре. Та без лишних разъяснений достала шприц и нужную ампулу…
В реанимационном отделении больницы скорой помощи Евдокия пристроилась на кожаном диване и стала ждать, когда ей разрешат войти в палату племянницы, чтобы убедиться, что всё самое жуткое позади. Хотя Даша ещё на входе в корпус открыла глаза и что-то попыталась сказать, но никто не услышал её – никто, кроме Евдокии. Она прочла по губам: «Не плачь, Дуся. Я же не могу бросить тебя… Потому что люблю…»
Разувшись и подобрав под себя ноги, Евдокия притулилась к подлокотнику дивана и закрыла глаза: всё-таки она очень устала. Зато теперь она знает, почему так долго живёт. Бог продлил ей жизнь специально, чтобы она была рядом с Дашей в нужную минуту и спасла её. И поняла, что умеет любить. Только для этого. Нет, ещё для того, чтобы она выходила и поставила свою девочку на ноги… «Мы ещё поживём» – неведомо кому пообещала Евдокия и впала в забытьё...
Очнулась она оттого, что кто-то укрывал её. Она открыла глаза и увидела соседа:
– Ты как тут оказался, Иван Данилович? – без особого удивления поинтересовалась Евдокия.
– А вы разве не помните, Евдокия Павловна? – изумился сосед. – Я же всё время там крутился, пока вы грузились… Помогал. Потом на своём жигулёнке поехал следом. Привёз иконку для Дашеньки. Николая Чудотворца. И плед прихватил. Должен же кто-то и за вами присмотреть?
– Спаси тебя, Господь, Ванечка… – пролепетала Евдокия, счастливо, по-молодому, блеснув глазами.
– Нас, – поправил её Иван, – всех нас. Спаси нас всех, Господь!