Март. День слякотный, промозглый.
В офисном здании пыльно и душно. Кое-как нашёлся доброволец, согласившийся набрать текст на компьютере. Текст-то - всего две-три страницы.
Доброволец - щуплый, невысокий мужчина. Прямо так и хочется сказать - "мужичонка" (прости, господи, за весь мужской род!). Он неловко, чуть ли не одним пальцем, тыкал в клавиатуру компьютера. Приходилось что-то подсказывать ему и диктовать. Он боязливо-вежливо соглашался: "да, да, конечно; вот-вот, хорошо, что вы подсказали".
Юрий Александрович Воробьёв осваивал компьютер ближе к пенсии, а дело это было непростое. Он пропускал буквы и подменял слова: вместо "вдыхала" - "вЗдыхала", а вместо "гений" - "иней". У Юрия Александровича синие, по-юношески чистые, глаза. Серый пуловер сидит точно по фигуре, облегая худощавое тело. И всё, абсолютно всё в его внешнем облике было сдержанным и незаметным. Он очень напоминал послушного забитого мальчика, несмтря на свой солидный возраст.
Его нчальница, Нина Петровна, женщина полная и пожилая, металась по офису с лейкой в руке, поливая цветы, подобранные безо всякого вкуса. Время от времени Нина Петровна бросала на меня устрашающие взгляды. Было нетрудно догадаться, что она стремится защитить своего сотрудника от моей бессовестной эксплуатации. Она спрашивала:
- Юрий Александрович, может вы спешите? Ведь вас папа дома ждёт.
- Да нет, собственно говоря. А что - пора уходить?
В его голосе звучала рабская готовнсть подчиниться. Нине Петровне же, вероятно, хотелось знать о сумме, которую я намерена заплатить незадачливому секретарю. В конце концов, она не выдержала и "наехала" на меня, как "чёрный бумер" - так прямо и отрубила:
- А сколько вы ему заплатите?
Пришлось чистосердечно объясниться, хотелось снять напряжение с несчастной женщины. Она удовлетворённо кивнула и покинула офис. Сразу же повеяло воздухом свободы. Юрий Александрович услужливо всё дописал, исправил некоторые неточности и даже ксерокопировал тексты.
- Скажите, вам что-нибудь понравилось из того, что сейчас печатали? - спросила я.
- К сожалению, в этом ничего не понимаю. Это стихи?
- Нет, это - проза. Вернее прозаические миниатюры.
- Ах, во-от как, - протянул он, - значит вы складываете слова, чтобы было красиво...
А я вот складываю ноты - в музыку.
- В музыку? - изумилась я.
- Да, в музыку. Сочиняю, складываю ноты, чтоб красиво звучало. Только... никто, кроме меня не хочет её слушать. Она никому не нравится.
- А вам самому?
- Нравится, - он опустил глаза и суетливо засобирался.
Мне стало жаль его по-человечески. Было понятно, что жены у него нет. Может и никогда не было. Мало ли, как бывает в жизни. Всё же, когда мужчине за пятьдесят, а дома его ждёт папа и телевизор - это история грустная. Его боязливое, неуверенное поведение наводило на мысль, что в этой фирме он работает недавно, и дорожит своим рабочим местом, вплоть до дрожи в теле и самоуничижения.
Работа была окончена. Встала из-за стола. Поблагодарила и протянула пятидесятирублёвку. Он опасливо и вместе с тем решительно спросил:
- А можно вас проводить?
- Конечно, - спокойно ответила я, подкрашивая губы и искоса наблюдая за этим чудаковатым мужчиной, который, по видимому, как и все существа на земле, испытывал потребность в любви и понимании.
Мы вышли из здания. На мне - розовая куртка с такой же розовой меховой отделкой, белые сапожки на шпильке и белая сумочка: весь облик говорит о том, что я хочу нести нежность и свежесть и не боюсь быть розово-чистой на фоне слякотного весеннего города.
- Ну вот, здесь моя остановка, - говорю я.
- Может пойдём на другую? Там больше автобусов ходит, - робея спросил он.
Я соглашаюсь. Мне всё равно, а ему приятно.
Мы топаем ещё одну остановку. Юрий Александрович внимательно рассматривает меня.
- Вам надо бы, - говорит он, - ноги в коленях сгибать посильнее, чтобы туфельки белые не испортить.
Почему-то сапоги он назвал туфельками.
- Хорошо, постараюсь.
Добрались до остановки. Юрий Александрович осторожно поправляет белый шарфик на моей шее.
- Холодно, - поясняет он. - Можете простудиться, а вам нельзя.
- Почему нельзя?
- Потому что вы ТАКАЯ...
- Какая?
- Красивая... и розовая... как счастье.
Он смутился и замолчал.
- Спасибо, - тихо ответила я.
Кем-кем, а счастьем, да ещё и розовым, меня ещё никто не называл.
Подошёл автобус. Вхожу поспешно. Попутчик следует за мной.
- Вам же в другую сторону! - изумилась я.
- Ничего, поеду с пересадкой через Матросова.
Он помолчал. И вдруг спросил, ни с того ни с сего:
- А на референдум вы пойдёте?
- Наверное.
- А вы за соединение или разъединение края?
- Думаю, что за соединение.
- Это правильно. В одиночку выжить тяжело.
Он глубоко задумался. Автобус проехал через мост.
- Ну вот, мне пора выходить.
Он заволновался, затем вынул из кармана две мятые десятки и протянул мне:
- Это вам - дорогу оплатите.
- Да вы что?!
Стало неловко. Не знала, что делать с этими двумя несчастными десятками. Наверное он хотел таким образом выразить свою любовь или благодарность. А может испытывал какие-то другие чувства. Человеческая душа - слишком тонкий механизм, чтобы быть понятой однозначно и до конца.
Наши остановки, чтоб ехать дальше, находились слишком далеко друг от друга. Но некоторое время, короткое, как мгновение, мы шли рядом. Он - робкий инженер, слагающий ноты в музыку, и я - женщина средних лет, которая ищет слова и образы.