Детям военных лет посвящается.
Около города Челябинска по обе стороны реки Миасс раскинулось большое село. Люди в нем жили крепкие, работящие, поэтому село славилось изобилием разных продуктов, которые изготавливали селяне: кто-то огурчики мариновал, кто-то сальце солил да коптил, у кого-то масло получалось мягкое да желтое. И хоть грохотала уже на Западе большая война, недостатка в продуктах у жителей еще не было, и горестей военных они пока не видели. Но вот однажды въехали в село несколько машин-полуторок, а в кузовах – детишки, мал-мала и того меньше. Закутаны в старые одеяла, клетчатые серые шали, в пальтишки одинаковые одеты, без мам и пап, только две пожилые тетки около них. Председатель сельсовета за голову схватился: да на что такой прибыток в хозяйстве, посчитай, пятьдесят ртов, а мужиков из колхоза только-только на войну забрали. Вся тракторная бригада, как есть, на фронт ушла. А этих всех на довольствие ставить придется, из колхозной казны деньги-продукты выделять. Хотел уж председатель руками замахать да отказаться, только бабы его остановили:
–Не совестно, Калистратыч, будет, ежели мы сирот военных от себя прогоним? Сели в купеческий дом.
– Так ведь там…
Разоренным стоял купеческий дом. Один приклеток сохранился. Вот туда всех детей и завели. К вечеру во дворе поставили казан, в котором тетка Клава варила крупянку с баранинкой – гости всё-таки, так хоть в первый день попотчевать вкусненьким. А к дому тянулись мужики, бабы, подростки с инструментом, с гвоздями, с досками. Без чекушки не обошлось, конечно, чтобы мужикам после смены работалось веселее. В свете керосиновых ламп, далеко за полночь настелили в доме полы, застеклили окна. Дед Евсей весь в саже устряпался, а две печи направил, ночи-то уж холодом тянули.
Так началась Тосина жизнь в новом детском доме, в далеком уральском селе. Была Тося родом из семьи военных: папа – командир в танковой бригаде, мама– военный врач, поэтому Тосе некуда более было пойти, когда началась война. Девочкой она была общительной и самостоятельной, быстро подружилась с ребятами из местной школы, но крепче дружбу свела с дедом Евсеем, тётей Клавой и другими взрослыми колхозниками.
Тяжело жилось в детском доме: утром и вечером одна и та же каша. А из всех приправ в ней только соль. Чаёк жиденький – морковный. Натрет тетка Клава морковку на терке, рассыплет на железный лист, поставит на печь, а на утро сушеную морковку в кипяток. Чахнуть малолетки на таком провианте стали. Заболела Тося – простудилась. Сапожки на ней вовсе не зимние были. В городе Ленинграде, откуда детский дом в наши места эвакуировали, в таких бы сапожках щеголять, а не по уральским сугробам бегать. Пришла вечером фельдшерица, посмотрела в Тосино горло, и велела деду Евсею запрягать корову Марту в сани. Лошадей к тому времени всех на фронт реквизировали, из подвижного транспортного состава остались только коровы. Положили Тосю в сани, в старый тулуп закутали. Деду Евсею директор детского дома написала записку, с которой должен он был обратиться к первому встреченному милиционеру. С тем и поехали в город. Марта шла ни шатко, ни валко. Осторожно. Дед Евсей в сани и вовсе не садился, шел около коровушки да приговаривал:
– Потерпи, милая! Потерпи! Вот Тоську в гошпиталь свезем, тама отдохнем!
Выполнил дед поручение, милиционера нашел и госпиталь. Тосю в нём оставили, потому что нашли у неё воспаление легких.
А как поправилась она, вернулась в село, что-то с девочкой произошло. Ни минуты свободной у Тоси не стало. Только из школы придет, так бежит к кому-нибудь из колхозников по хозяйству помогать: то с ребёнком водится, то за скотиной ухаживает, то в доме порядок наводит. Стали ребята из детдома косо смотреть на девочку, узнали, что за работу ей в селе кто маслица подаст, кто солонинки отрежет. Только ни с кем не делится Тоська. Вечерами дольше всех в горнице засиживается, керосин жжет да стихи из книжки учит, то песню какую примется петь. Поёт Тося красиво, правильно, но столько раз одну и ту же песню повторяет – мальчишкам надоедает. Начинают они девчонку дразнить, а то и побить норовят.
В субботу спозаранку одевается Тося потеплее, откуда-то достает свои запасы, скопленные за неделю, складывает их в заплечный мешок и бежит лесной дорогой в город.
А зима всё лютее, все холоднее. В январе как зарядили метели, на улицу ни днем, ни ночью не высунуться: снег жесткий ледяной летит со всех сторон, то ли с неба на землю сыпет, то ли с земли в небо поднимается. Деревеньку занесло, по сугробам тропинки протоптаны, а дорог проезжих почти нет. Во дворе детского дома дед Евсей с мальчишками тропинок накопали до уборной, что на самом юру стоит, до дровяного сарая, в котором дров и угля совсем мало осталось, до ворот, чтобы на улицу выйти да в школу сбегать.
Егорка, сын врага народа, заприметил на снегу следы, что вели за угол купеческого дома, в подклеток: полуподвал, сложенный из природного бутового камня. Егорка по этим следам пробрался до лаза, небольшого выбитого окошка, юркнул в схрон и вернулся оттуда с богатой добычей. В руках он держал Тоськин мешок, из которого струился пряный аромат копченого сала.
Мальчишки устроили пир на столе, где готовили уроки. На скудные кусочки черного хлеба они отковыривали полумороженные дольки сливочного масла, закусывали это тонкими ломтиками пахучего сала, по белой мякоти которого струились розовые жилки.
Тося заскочила в прихожую с мороза, впустив вместе с собой пушистые облака пара. Улыбка, которой она одарила ребят, собравшихся около стола, медленно сползла с её лица, когда она увидела валявшийся на полу заплечный мешок. Недельные её запасы, добытые трудом, были безжалостно съедены. Она подняла мешок, с укоризной глядя в уставившиеся на неё глаза.
– Что, буржуйка, своего не досчиталась? – зло проговорила малознакомая Тосе девчонка, – все с голоду пухнут, а она сальце припрятала. Выгнать её из пионерок, раз с товарищами не делилась.
– Правильно! Выгнать! Позор!
Упреки и проклятия посыпались на Тосю со всех сторон. А она даже не возмутилась. Достала с печи платок, рукавички, валенки, что ей тётка Клава подарила, закуталась поплотнее и вышла на улицу.
В детском доме наступила тишина. До самого глубокого вечера ходили ребята мрачные. Что-то не так сделалось. Но что, они не могли понять. Самые настырные настаивали, что Тоське больше не место в пионерской организации, штаб даже «молнию» выпустил, в которой Тоську нарисовали толстой, как снежная баба, обложенной окороками и плюшками, пожирающей все эти яства. Потом пришла Полина Васильевна, заставила всех ложиться спать. А в полночь дед Евсей стал будить мальчишек.
Кто постарше, получал в руки фонарь «Летучая мышь» и становился командиром тройки. Нужно было идти по сельским улицам, окликая друг друга, и громко звать пропавшую Тоську. Дед Евсей сказал, что видели её в разных концах села, и куда она потом могла подеваться, никто толком не знает. А на улице вновь несло снега. Вихри поднимались в черноте ночи и там же пропадали. Ветер выл, грохотал листами железа, стучал оглоблями. Собаки гавкали в подворотнях, а потом, подражая ветру, завывали протяжно и тоскливо. В колбе фонарей трепетали огоньки, но вовсе не освещали пути. Мальчишки лезли сугробами. И если вначале поиск захватил сердца, жаждущие приключений, через полчаса вся романтика пропала. Снег забирался везде, ветер пронизывал ветхую одежонку и, казалось, холодил кости.
Егорка со своей дружиной сразу ушел на городскую дорогу, на ней, верстах в пяти от деревни они и наткнулись на Тоську. Она привалилась спиной к сосне и заснула. Мальчишки трясли её, поднимали за руки, громко кричали, но девочка была неподвижна, как спящая красавица. Егорка отдал фонарь мальчишкам помладше, а сам, превозмогая страх, остался караулить Тоську. Сколько прошло времени, никто сказать бы не решился, но из черноты ночи на дороге мелькнул свет фонаря, потом появилась лошадь с санями.
Дед Евсей свалил Тоську в короб, рядом заставил лечь Егорку, накрыл их тулупом и стал погонять Серко, сельсоветского меринка, кое-как тащившего сани через снежные переметы. Когда рассвело дед и Егорка сидели в приемном покое того самого госпиталя, в котором давно от воспаления лечилась Тоська. Но врачи и нянечки сразу узнали девочку. Захлопотали, забегали. Даже раненые закопошились.
– Вот ведь как, – говорил дед Евсей, делясь табачком с пожилым раненым, одетым во все белое, – мала пигалица, а как её тут помнют.
– Как же не помнить, она у нас каждые выходные. Такая девчонка! С нянечками всё-всё делает. Бинты стирает, стакан поднесет, кто не ходячий, убрать поможет, с ложки накормит. А под вечер концерт. У нас туточки гармонист, руки-то у него целы, так играет. А Тосенька поет. И стихов уйму знает, – раненый закурил, затянулся, похвалил дедов табачок, – батька у неё тут был. Танкист.
Дед Евсей остолбенел. Егорка насторожился.
– Крепко батька пораненный был, – продолжал солдат, – ноги ему покалечило шибко, а со спины сгорел весь, в себя не приходил, так всё лежал и лежал. Тося ему всё харчиков принесет, посидит у постели-то, а потом нам всё и раздаст. Не слышал её батько-то, так глаз и не открыл. А вчера в ночь помер. Как запуржило шибко, так его смертушка и прибрала, вывернула всего наизнанку… Вот каки дела. А сёдни…
И боец замолчал.
Перед дедом Евсеем, Егоркой и бойцом стоял старенький врач. Он снял с головы свою белую шапочку и комкал её в руках. У деда Евсея с белесой ресницы сорвалась небольшая капля. А Егорка хоть и был парнишкой, ревел навзрыд, захлебываясь собственными слезами.
Тоську похоронили рядом с отцом.
А ребята из детского дома всю войну трудились на полях колхоза, в коровниках и птичниках, чтобы раненые бойцы могли лучше питаться, быстрее выздоравливали и били фашистов с новой силой за Тоську и её отца, за всех отцов и братьев, ушедших на фронт