На улице тихо и грустно. Словно сентябрь. Словно воскресенье и не ходят трамваи. Будто ветер – не ветер. И гнать не стоит шквал бурых листьев, ворох вчерашних газет. Будто солнце – не солнце. И незачем больше светить. На безлюдной остановке фонарь тревоги нашей. Горит, зависая над всем не живым, не мертвым. Словно белый-пребелый диск пучеглазой луны.
Тихо и грустно. Будто все отказалось быть среди нас. Между нами лишь тени погасших свечей и какие-то там километры выжженной осенью тишины. Лишь тонкая пелена сигаретного дыма и город железными рельсами напополам. На безлюдной остановке, словно сентябрь и не ходят трамваи.
Сентябрь… Претензия на детскую летнюю радость. Гипнотический сон. Небо – эмалированный бак с манной кашей. Всегда первого. Без предупреждения. Вероломно. Дети отправились в школу. Взрослые с испугом подняли воротники. И если ветер, то – ветер. Во все щели, щелочки. Холодный. Под юбку. За шиворот.
А кроны деревьев еще зелены. Деревья – столбы пограничные. На каждое время своя временная граница. И часовые в дозоре заставы стоят на постах.
Мы же, привыкаем. К горячему чаю и вкусу малины. Скоро, совсем скоро заработает кочегар. И мы, с сопливыми носами, начнем привыкать к паровому отоплению. Начнем скребсти кривыми пальцами по стенкам ноздрей, выкорчевывая сухость. Пачкая панцирь ногтей. А затем, снова на улицу. За новой порцией свежести.
Вот ты какой, сентябрь. С первыми легкими шапочками и беретами. С зимними куртками без теплой подкладки.
Одинокий прохожий. Не трезвый. Не пьяный. Бредет параллельно трамвайным рельсам. С черным помятым зонтом и в штиблетах среднего возраста. Он не видит меня в пестроте осеннего асфальта. Его серые брюки давно позабыли острые лезвия вертикальных стрелок и животную радость оттопыренных портмоне карманов. Он до бессилия скучен и до бесплодия одинок в своем сером плаще и расплющенной шляпе. Кажется, если не уши, она скатится на нос.
Я смотрю на него. Он не видит меня. Он занят своим. Кто он? Может литовец, забывший границы. А может он будущий свекор? Нет разницы. Он человек, затерявшийся в сентябре. Среди грохота опадающих листьев. И смущенного топота плачущих капель дождя.
Долог ли путь его? В промокшем плаще с приподнятым воротом. В промокших штиблетах с потемневшим носком на правой ноге. Если путь по годам, ему лет сорок пять – сорок шесть. Может быть больше.
Он не спешит. Ведь трамваи не ходят. Он зонт выставляет вперед, опираясь на оный перед тем, как ступить мимо лужи. Он чуть облокачивается, замирает и делает шаг. Будто дырявый обшарпанный зонт со сломанной спицей, вовсе не зонт. Это трость или третья нога. И по-другому не обойтись. Не получится даже метра пройти. Без нее. Без трости.
И шляпа его, вовсе не шляпа. Цилиндр. Черный цилиндр на фоне постриженных по линейке бакенбард. На улице бела ночь Петербурга. По Невскому движется в блистательном фраке. Карман оттопырен. Оттуда свисает цепочка. В кармане спешат золотые часы. В направлении набережной. Дабы успеть к разводу мостов. Он нем в своей гордости высшего света. Потому и не видит меня, обычного дворника. В ушанке, переднике, с лохматой метлой и блестящим жетоном.
Он бледен, спокоен, задумчив. Он ищет глазами извозчика, что пьяный остался поспать у меня на дворе. А кобыл его пропили мы, выменяв у отставших от табора на три литра браги. Я – ничего. С метлой и жетоном. Таскаю по мостовой большевистские листовки и вчерашнюю пыль. Извозчик же, пьян.
Господин, опираясь на трость, боится запачкать свои боты и лацкан. Стеснительно смотрит на пса возле ног. Мол: «Бедолага. Видно, совсем прохудилась твоя серебристая шкура». Пес испугался. Почувствовал запах обиды: «От этого мяса и кости не жди. Лишь только двоякую жалость. Где Краковская? Или не Шарик я, вовсе? Хотя. На профессора вряд ли похож. А мне без еды, ну никак не дожить до восхода».
Господин покачнулся, будто пса раскусил. И я покачнулся. Зажмурил глаза и открыл.
Шагает мужчина в промокшем плаще. Совсем не по Невскому. И рядом бредет, чуть-чуть задержавшийся где-то, ободранный пес. Идут они медленно. К помойке, достойной их внешнего вида. Я всю пятерню свою сунул в карман моей новенькой кожаной куртки. Осталось на хлеб. Да и, то, только мне. И вовсе не дворник я. Где я? Куда я?
На улице просто сентябрь. И не ходят трамваи.