Я отношусь к категории людей, которым будильник практически не нужен. Где-то в мозгах спрятан свой, биологический, который прогоняет сон минут за пять до срока. Это было даже в армии, где обычно по утрам хочется спать. Вот и сейчас: открываю глаза – на часах без пяти семь. Через пять минут меня должны разбудить. Стало быть, сыграем на опережение. Опять же и репутация сони мне не нужна. Будем надеяться, что ходики у Аксёна не сильно ошибаются. Минуты две можно полежать, собраться с мыслями.
А где их взять, мысли эти? На ближайшие месяц-два всё вроде бы ясно. В лавке торговать, на хозяина работать. Торгового опыта никакого, из знаний разве что несколько случайно от скуки прочитанных журнальных статей, опять-таки столетнего будущего. Может, что и пригодится. Правда, ещё студентом подрабатывал в одной конторе, где магазины проектировали. Каталоги торгового оборудования листал и даже почитывал. Вот только нужны они мне здесь, как бы это помягче выразиться… Да как ни выражайся, толку-то с них…
Стук в дверь. Выхожу одетый. Рукомойник в сенях. Ага, мел есть. Стало быть, зубы чистят. Но у меня и свой в торбочке – единственное, что здесь в неё добавилось, поскольку я быстро понял, что если без чего здесь и можно прожить, так только не без чистки зубов. Привык-с! Пасту, оказывается, ещё не придумали, по крайней мере здесь Ника о ней не слышал. Щётка – признак чуть ли не особого богатства. А баночка с мелом плюс чистая тряпочка вполне доступны.
Немного демонстративно чищу зубы своим мелом. Хозяйка идёт мимо. Краем глаза вижу – оценила.
Завтракаем вдвоём с Аксёном. Анна, конечно, спит – куда ей спешить? Едим быстро, не рассусоливаясь. День рабочий.
Идти всего ничего. Лавка Аксёна окнами выходит на Базарную площадь. Ещё рано, но народ уже появляется. Место, должно быть, бойкое. Интересно, кстати, а чем же мы торгуем? Я как-то не спросил, а сам он не сказал. Ладно, сделаю вид, что меня ничем не удивишь: что хлебом торговать, что сапогами, что упряжью – всё едино.
Поржавевшая не первой свежести вывеска. «Скобяная торговля А.В. Чуваева». Стало быть, Чуваевы они – Аксён да Флегонт. Будем знать. Скобяная… слово слышал, но что это такое – в упор, как говорится, не помню. То ли товаров у нас (это где – у нас?) таких нет, то ли как-то по-другому называются. Один замок, второй. Открываем ставни – запоминай что и как. Ладно, запоминаю. Заходим. Смотрю по сторонам. Похоже, хозяин мой всем подряд торгует, а скобяные – по-нашему что-то вроде хозтоваров. Может, скобяные – это от скоба? В ноуте какой-нибудь толковый словарь вроде должен быть, да толку-то с него? Что со словаря, что с железа…
До обеда Аксён объясняет что к чему. Делаем что-то вроде учёта. Он что, хочет мне всё так сразу передать без хотя бы двух-трёх дней совместной работы? Спросить, правда, я об этом не успеваю.
– Завтра и послезавтра работаешь на подхвате, потом ещё два дня уже сам, но я в лавке буду. Товар получать покамест будем вместе. Понемногу познакомлю тебя с поставщиками на пристанях. Раз в месяц полный отчёт. Дальше видно будет что да как. Да, вот что. Работа не то чтобы сильно грязная, но всё-таки не очень чистая. Рубаха твоя не по ней, быстро извозишь, а на другое ты, я понимаю, ещё не заработал. Вон там халат на гвозде, в нём и работать будешь. Сапог лишних у меня нет, заработаешь – купишь у Кузнецова, здесь рядом. И ещё. Лавок вокруг полно, приказчики там кое-кто уж больно разбитные. Друг друга вокруг пальца обвести норовят. Если ты кого – твоё дело. Но чтобы не тебя! Держи ухо востро.
Фамилия Кузнецова как прозвучала, так сразу в памяти и всплыла. Аксён говорит ещё что-то, но я уже отвлекаюсь к полкам. Вот так и начались, говоря языком примитивного производственного романа, трудовые будни. К концу второго дня я уже знаю, где что лежит. Понемногу разбираюсь в ценах, кому и сколько можно скинуть и в прочих премудростях.
Обращаю внимание Аксёна на явно непрезентабельную вывеску. Соглашается, что надо бы обновить. Сам не умеет, а платить не хочется. Сделаешь? Почему нет?
На все художества хватает вечера. Зря, что ли, черчению меня ещё в школе учили, да и компьютерным дизайном как-то пытался баловаться. Не бог весть какая сложная работа. За ночь вывеска сохнет, и утром торжественно водружаю её наверх.
Ещё дня через три вспоминаю пару случайно когда-то прочитанных статей о мерчендайзинге и понимаю, что здесь ни о чём подобном не слышали.
Предлагаю кое-что поменять местами. Аксён не против – попробуй. Дня три разбираюсь что куда. С поправкой, естественно, что у нас не супергипермаркет, открытого доступа нет и не предвидится, однако глаза покупателя должны на меня работать. Через месяц стало ясно, что так и получается. Аксён зауважал.
В первый же свой выходной иду по соседним лавкам – кто рядом, чем торгуют, что почём. Перед этим придаю себе немного туповатый вид. Это означает пробор посередине в стиле примитивного кинолавочника, прилизанные волосы и скромничающая походка. Иногда задаю не слишком умные вопросы, на которые мне с готовностью отвечают.
Конкурентов немного. Видимо, покупателей хватает на всех.
На той стороне площади, судя по вывеске, та самая кожевенная лавка. Сапоги, что ль, присмотреть? Да и вообще надо бы зайти, на хозяина глянуть…
Лавка как лавка. Захожу, похоже, не вовремя. Двое, по виду хозяин да приказчик, на повышенных тонах разговаривают. Первый, лет тридцати, погромче, второй помоложе да потише, вроде оправдывается, называя его Алексеем Палычем. При постороннем замолкают.
Смотрю сапоги, всё равно на зиму нужно. Купить не куплю сейчас, но почему бы не прицениться. Оказалось, четыре рубля. Половина моей будущей зарплаты. Виноват, жалованья. Дороговато, у нас обувь дешевле. Не в рублях, конечно, а по отношению к жалованью. Виноват, к зарплате. Всё здесь придётся с ней соотносить. Виноват, с ним – с жалованьем.
Так, если хозяин Алексей, то Пал Палыч, его отец, отошёл от дел или вообще уже умер. Понятно.
Молчат они недолго. Слышу:
– Шесть лет тому, ещё при отце, Васька работал. Пацан пацаном, и то лучше тебя соображал!
Так, уши в боевой стойке. Хотел каким-нибудь путём разузнать, а оно само плывет!
– Так и держали бы его, чего он тогда от вас с отцом сбежал?
– Да простудился сильно, проболел долго, потом в деревню на поправку старший брат его, сироту, забрал. Ждали – вернётся. И ведь служил не за страх, а за совесть. Чего не приехал – кто его знает?
Кто знает, кто знает… Да я и знаю! Ваське всего двенадцать было, он два года на вас к тому времени работал. Поздней осенью отправили вы его на пристани по делу, а сапоги каши просят. Ваши, кстати, сапоги, старые, откуда у него свои. Небось за еду да за старые шмотки и работал… Полдня там провозился, а потом в лавке в них же до вечера. Ну и, естественно, воспаление лёгких. Две недели в больнице – но выкарабкался пацан! Если бы нет – то и меня бы не было, и отца моего, и деда. Только ты не темни, Алешка, скажи ещё, что бил его частенько, когда на бабу свою зол был. Злость срывал. А Ваське кому жаловаться? Матери он почти и не помнил. Четыре года ему было, когда умерла. Незадолго до этой болезни и отец туда же… Некому жаловаться!
Всё это он через тринадцать лет напишет в дневнике, который благополучно уцелеет и лежит у меня в столе. Там. А сейчас Ваське уже или ещё восемнадцатый год, он третье лето ходит с братом в Кронштадт на баржах и давно вас если не забыл, то наверняка послал в соответствующее место.
Впрочем, какой он для меня Васька? Василий Гаврилович, хоть я его и знать не знал, умер он зимой сорок пятого, задолго до моего рождения. Не старым ещё, всего шестьдесят четыре. На самых ранних уцелевших фотографиях ему около тридцати. Но сейчас-то он моложе меня. И всё-таки Васька или Василий Гаврилович?
Да какая в сущности разница? Мы не видимся, во всяком случае пока. А если и пересечёмся, что же, я объявлюсь его правнуком? И даже если скажу ему, на ком и когда он женится в первый и после смерти жены во второй раз, имена семерых детей в обоих браках и всё такое прочее, бедный прадед-паренёк сочтет меня за идиота и будет прав. Да и где мы можем встретиться?
С этими мыслями выхожу из кожевенной лавки и поднимаю глаза на вывеску. Похоже, Алёшке (уж так мне его называть хочется) недосуг даже новую вывеску заказать или хоть старую исправить. Так и значится хозяином П.П. Кузнецовъ.
Недели через две ловлю себя на том, что в торговлю, что называется, втянулся. Скажи мне кто об этом ещё в начале лета – посмеялся бы от души. Какая торговля? На фирме этим другие занимались, да и то – оптовой, никто никаких железяк в руках не держал, только бумаги. А тут стою в халате, на полках всякой мелочёвки полно. Замки, крюки, задвижки, щеколды, скобы, ручки, крепёж всех калибров, мастей и размеров. Однако на всём этом Аксён не замыкается, и на почётных местах висят, стоят, лежат вёдра, кастрюли, умывальники, тазы и ещё бог знает что. Одно продаётся, другое привозят. Что попроще, идёт из сельских кузниц, товар посложнее – из Питера. Никогда не думал, что сто лет назад много чего такого было. Расхожее мнение, что предки наши в лаптях ходили да всё лыком вязали, даже когда лыка не вязали, можно было забыть. То есть, может, лет пятьсот назад и было так, но конец девятнадцатого века оказывается в этом смысле весьма прогрессивным, нелапотным.
Покупатель тоже идёт разный, часто привередливый. В простой день всё больше местные, в базарную субботу народу было поболе, сходятся со всей округи. Народ разговорчивый, каждого спросишь, откуда мил человек пришёл. Деревни называют всё больше мне незнакомые, видимо, затопленные. Появился как-то мужичок из Леонтьевского – так, уже интереснее.
– И долго добирался до нас?
– Да не так чтобы уж очень, часа три по сухой дороге. Телега крепкая, лошадь бойкая. Что, в гости к нам собрался?
– А чего бы и не собраться, людей посмотреть, себя показать.
– Так приезжай, а товару привезёшь да подешевле, так, может, и купят. А то рыбки половить. Река-то у нас поуже чем здесь, да извилистая – то туда, то сюда, то назад поворачивает. Рыба непуганая.
– А как доехать?
– Так очень просто. Из Заручья через Подмонастырскую слободу, потом на Горькую Соль, потом дорога вдоль реки. У Часнова Молога поворачивает вправо, там Лопатино, Боброво, потом Большой и Малый Плёс, а на самой излучине на том берегу Иловна. Но тебе от Часнова не туда, а влево через Жерновку, там другая излучина будет, наше Леонтьевское как раз на берегу. Захочешь – у меня остановишься. Село немаленькое, домов триста будет. А я с краю живу. Спросишь Лёху малого – меня все так кличут, потому как ростом не вышел, сам видишь – каждый покажет.
Словоохотливый Лёха ушёл, а рассказ его в голове моей компактненько так уложился. Вот только в Леонтьевское, где волостное правление, мне как раз не особенно надо. Что мне с него? А вот в Боброво, пожалуй, надо бы съездить…
А надо ли? Допустим, приеду. Деревня каких-нибудь десять-двадцать-тридцать или больше домов. Пройду через неё совершенно чужим человеком. Разговорюсь с мужиками. И о чём? Этим летом ни Васьки, ни старшего брата Ксенофонта в Боброве нет. О них расспрашивать? И что мне расскажут? И захотят ли вообще что-нибудь рассказать? Может, я из полиции, может, случилось что? Так пусть полиция сама и разбирается, а мы тут не при чём. И правильно, что ничего не расскажут. Я бы тоже не рассказал.
А если бы они и были там? Опять-таки, что дальше? Со стороны посмотреть, познакомиться? Ну, допустим, Ксенофонт, наверное, моих лет. Он должен быть, судя по дневнику, заметно старше. А говорить-то, опять же – о чём?
Вот зайдут они ко мне в лавку, да разговорятся о том да о сём, да пойму я, кто передо мной – можно было бы и к разговору присоединиться. Так, вообще. А цифровичок или мобильник заряженный под рукой окажись, так и несколько снимочков исподтишка ох с каким удовольствием бы сделал. А то Васькиных фоток у меня нет, есть только Василия Гавриловича фотографии, вполне респектабельно выглядит, а Ксенофонтовых и не было никогда.
Ишь, фантазия как разыгралась. Кто бы тебе братьев в лавку привёл, да мобильник зарядил, да ещё чего потом захочется! Слишком много тебе подавай! Нет уж, разлюбезный, сам решай: поедешь ты в Боброво, не поедешь ты в Боброво – только от тебя и зависит. Вот так.
Мысль, однако, крутится дальше. Вот если бы лет через пятьдесят приехать в то же Боброво, тогда другое дело. Василия Гавриловича уже нет, Ксенофонта, скорее всего, тоже. Приехал человек как человек, расспрашивает о том, что при царе Горохе было. Отчего бы не рассказать? Может, и дом показали бы, и на чердаке порыться по поводу чего интересного разрешили… Вот только через пятьдесят лет не то что меня, отца моего ещё не было. А главное – не было ни Боброва, ни Леонтьевского, ни всех деревень по дороге, что Лёха малой назвал, ни самой этой дороги. Уже – не было…
Или через сто лет приехать. Расспрашивать некого, так хоть по деревне пройтись, на дома посмотреть. И всего-то одно-единственное бы требуется. Самое непреодолимое…
Ладно. Будет оказия – может, и выберусь. Как у нас говорят, здесь и сейчас. Не будет оказии – стало быть, не судьба.