МЫ ПОБЕДИЛИ.
…
Великой Победе посвящается….
…
Сюда Нас эвакуировали чуть больше двух лет тому назад….
Первой сюда приехала моя Тётка. Через день приехал Я, через неделю приехала моя старшая Сестра, а ещё через месяц приехала Мама. Кто-то из самых высокопоставленных персон распорядился, чтобы эвакуация состоялась строго в такой последовательности и не иначе. Поэтому порознь, именно в такой очерёдности, Мы сюда и прибыли.
Подальше от войны.
Мне тогда было девять лет…. Здесь было очень тихо и очень пустынно. Нам сразу же выделили небольшой домик, сооружённый из железнодорожных шпал. Повсюду, куда не кинь взор, простиралась бескрайняя, идеально плоская, безжизненная степь, практически пустыня. От неё веяло тоской и равнодушием. Солнца здесь никогда не было, потому что его прочно скрывала плотная пелена бледно-жёлтых облаков, которые состояли из мельчайшей взвеси песчаной пыли. Степь была серая, сухая и неприветливая, казалось, будто на окраинах её притаилась скорбь и печаль.
Домик, в котором мы поселились, стоял в километре от захолустной железнодорожной станции, мимо которой лишь несколько раз в сутки с меланхоличной неторопливостью проползали длиннющие – казавшиеся бесконечными – железнодорожные составы. Между домиком и станцией тянулась чётко протоптанная, прямая как стрела, тропа. По этой тропе Мама ходила на станцию.
Сразу после приезда Мама устроилась на работу станционным смотрителем. Все её обязанности сводились к тому, чтобы отдавать проходящим поездам зелёный свет, заполнять журнал прибытий-отправлений и продавать билеты пассажирам. Вот только билеты здесь продавать было некому. Здесь ведь не было других людей кроме нас. Никого.
Казалось, что в этой равнодушной степИ не обитают даже мыши и змеи. Даже насекомые! Я никогда не видел над степью пролетающих птиц. Никогда не слышал в степИ никаких звуков. Здесь даже ветер не дул. Дожди не шли. Снег не выпадал. Унылая, фатальная пустота. Это было очень странное место, и Я очень долго привыкал к столь неестественной тишине и к столь гнетущей тоске.
Кстати, так и не смог привыкнуть.
Унылое местечко….
Но эта степь не была пустынной. Это был обман. Иллюзия. Так казалось только на первый взгляд. Нам было как-то вразумительно понятно, что в этой степИ живут такие же эвакуированные как и Мы. Причём живёт их здесь немало. Даже много, чрезвычайно много. Их незримое присутствие ощущалось столь реально и столь безоговорочно, что мы даже не обсуждали этот вопрос между собой. Мы твёрдо знали, что помимо Нас здесь – уйма народу! Видимо, слишком велика была эта степь, и слишком малО было желание этих людей встречаться. Так иногда бывает…. Не всегда люди испытывают обоюдный интерес друг к другу.
Зато здесь было тихо. А где-то очень далеко шла война. Большая, кровопролитная и очень страшная война. На этой войне погиб мой Отец. Пропал без вести. Прошло уже три года, как он пропал. Следовательно – скорее всего – погиб. Мама сказала, что ждать бесполезно.
И Я перестал ждать Отца.
Мы все перестали ждать Отца.
И в этом не было никакой неопределённости.
Железнодорожные эшелоны, следующие транзитом мимо нашей станции, вероятнее всего, были грузами секретного, военного назначения. На дверях пассажирских вагонов, которые изредка делали здесь минутную остановку, можно было разглядеть сургучные пломбы, а в покрытых пепельно-серой пылью оконных проемах невнятными призраками мелькали таинственные силуэты, которые прилагали все усилия к тому, чтобы остаться незамеченными. Никто и никогда из этих вагонов на нашей станции не выходил. Куда следовали эти составы – неясно. Зачем они здесь изредка останавливались – непонятно. Но главная тайна заключалась в том, что эти поезда следовали только в ОДНОМ направлении – с юга на север.
Обратно ни один эшелон не возвращался.
Ни один!
Однажды весной вернулся Отец….
Мне тогда было девять лет.
Вернее сказать, вернулся Отец не целиком, вернулась только половина Отца. Точнее – три четверти. У Отца не было левой руки и правой ноги. У Отца не было правого глаза и вообще не было правой половины лица. Эти страшные увечья на его лице закрывала грязная окровавленная повязка. Отец весь как-то высох, скукожился и на своих неудобных костылях, в обвисшей гимнастёрке смахивал на подраненную, измождённую цаплю, обречённую умирать в одиночестве. На героя он не был похож. Его мучила одышка, он гулко кашлял и его единственный глаз с опаской таращился по сторонам. Он еле-еле передвигался, издевательски нелепо болтаясь между костылей из стороны в сторону.
Так получилось, что Я первым встретил Отца….
…. В тот день Мамы на станции не было. У Мамы был выходной, и она осталась дома. Монотонно болтая ногами, Я бесцельно сидел на лавочке посреди крохотного перрона, а на моих коленях спал рыжий кот Митрич, который эвакуировался сюда вместе с Нами. Митрич спал сутками напролёт. А Я сутками напролёт сидел на этой лавочке, посреди некого подобия привокзальной площади, и заворожено наблюдал за меланхолично уплывающими вдаль поездами. Степь всех Нас приучила бесцельно транжирить время и безропотно терпеть убийственную скуку.
Внезапно один из этих поездов, причём именно тот, который категорически не должен был делать остановку на нашей станции, вдруг резко затормозил и остановился. Спустя некоторое время отворилась дверь одного из опломбированных вагонов, внутри кто-то суетно зашебуршился и в полутьме тамбура Я вдруг с трудом различил….
Увидел и не поверил….
Разглядел и узнал….
…. То немногое, что осталось от моего Отца….
…. Три четверти….
Я как-то сразу догадался, что это мой Отец, хотя последний раз видел его очень давно.
…. Первым делом Отец швырнул на дощАтый настил перрона костыли. Они с оглушительным хрустом упали мне под ноги, отчего Митрич в панике проснулся и дал такого драпа, что расцарапал мне кожу на коленках.
Потом Отец как-то нервно заколготился и заметался, чтобы выгрузить своё изувеченное, непослушное тело вслед за костылями на перрон. Поезд мог тронуться в любой момент!
Всё это время Отец бормотал:
- Здравствуй, сынок…. Здравствуй, сын…. Сын, слышишь, здравствуй….
И только после того, как он протвердил это приветствие раз – наверное – десять, я догадался, что нужно встать, подать ему костыли и как минимум помочь хотя бы выбраться из вагона….
Мой Отец вернулся с войны беспомощным инвалидом.
От Отца пахло куревом и перегаром. Он не брился недели две. Голодал примерно столько же. Всё время пока он ехал сюда, Отец пил спирт и курил папиросы. Цвет лица у него был – как у покойника.
Когда поезд вновь дёрнулся и вновь меланхолично потащился в ту сторону, откуда этим поездам никогда не суждено было вернуться, Я вдруг с какими-то необычайно взрослыми, чужими интонациями в голосе, абсолютно несовместимыми с пафосом этого события, сказал:
- Отец, а мы тебя ждать давно перестали….
Отец повис на костылях, как на распятии.
- Здравствуй, сынок…. Я вас два года искал…. Мы победили, сынок…. МЫ ПОБЕДИЛИ…. Дорого далОсь, но Мы победили!.. Два года я вас искал…. Два года!.. – Бормотал оправдания Отец, конвульсивно прижимая меня к себе единственной рукой, лихорадочно озираясь по сторонам, и из его единственного вытаращенного глаза катилась крупная слёза.
Так Мы узнали о Победе….
Узнали о том, что МЫ ПОБЕДИЛИ в той страшной войне….
Мы победили….
А потом мы пошли с Отцом домой….
К Маме…. К Сестре…. К Тётке…. К Митричу….
Ко всем, кого отправили в эту эвакуацию….
Вряд ли встречу, которую Мы устроили отцу, можно было бы назвать торжественной и тёплой. Победителей так не встречают. Триумфаторов так не чествуют. Все Мы почему-то были откровенно напуганы его внезапным появлением. Честно говоря, возвращения Отца Мы не ждали. И даже страшились этого. Все как то свыклись с безвозвратностью потерь, с тем, что с этой войны практически никто никогда не возвращался.
Видимо всем Нам трудно было поверить в то, что Мы победили. Слишком мучительно долго пришлось ждать этой Победы. Мы думали, что эта война будет тянуться ещё лет десять. И поэтому каждый из Нас повёл себя очень странно:
Тётка:
Первый странный вопрос задала Тётка. Между ней и отцом состоялся краткий многозначительный разговор, сути которого я так и не уловил.
- Так ты теперь с нами будешь? – Уточнила Тётка.
- С вами…. – Ответил Отец.
- Значит, дальше не поедешь?
- Не поеду….
У Тётки на лбу появились скорбные морщины.
- Значит, и тебя тоже?.. – Осторожно поинтересовалась она.
- И меня тоже…. – Мрачно кивнул головой Отец.
Мама:
Между Мамой и Отцом состоялся не менее странный разговор. Вернее почти не разговор, вернее Мама задала Отцу один единственный вопрос и почему-то при этом она тщательно старалась не смотреть ему в глаза:
- Почему от тебя писем не было? – Тихо спросила Мама.
- В плен я попал,… когда из плена сбежал, в лагерь отправили. Потом в штрафбат. А потом, выяснилось, что дом наш разбомбили, и письмА стало некуда слать….
Отец наоборот, тщетно старался посмотреть Маме в глаза и он прилагал огромные усилия, чтобы хоть сейчас не оправдываться.
Мама ничего не ответила. Мама просто кивнула головой. И совсем спрятала лицо куда-то в сторону.
Наступила тоскливая тишина.
Отец положил Маме руку на затылок, притянул её к себе и с каким-то непередаваемым сожалением, мучительно тихо спросил:
- Зачем ты это сделала, Софья?
И они оба так пронзительно глубоко замолчали, что Я чуть было не заплакал.
Сестра:
Сестра закатила истерику!
Она вскочила из-за стола, с грохотом уронив табуретку!
- Ты не мой отец! – Гаркнула она. – Мой папка красивый был! Сильный! Высокий – до потолка! – Она внезапно покраснела, разрыдалась и выбежала из комнаты. – Мой отец героем был! – Вновь выкрикнула она уже на улице и побежала в Степь.
Никто не стал её догонять. Никто не стал её успокаивать. Она часто убегала в Степь, бродила там в одиночестве, после чего успокаивалась и обратно возвращалась сама.
Отец горько вздохнул, замер посреди комнаты и опять безвольно повис на своих костылях как на распятии, виновато потупив взгляд.
На героя он не был похож….
Он, действительно, выглядел жалко.
Митрич:
Митрич вообще отца не признал, ногу отцовскую понюхал, фыркнул, равнодушно зевнул и отвалил в сторону. По мнению Митрича от этой ноги героизмом не пахло….
Но мой отец был героем!
Война, конечно, изувечила его до неузнаваемости, сломала и исковеркала, но он был настоящим героем!
На войне он был с самого первого дня и познал все ужасы той страшной войны не понаслышке. Отец прошёл через всё:
Окружение…. Плен…. Побег…. Лагерь…. Штрафбат…. Передовая….
Последний свой бой он принял в середине войны….
Отец рассказал Нам о своём последнем сражении:
…. Он с ротой численностью до сотни встретил на передовых рубежах танковый клин. Встретил достойно. Первую атаку они отбили. Вторую атаку встречать было уже некому, но он с остатками роты выкатил три орудия на прямую наводку и отбивался до тех пор, пока их не смяли и окончательно не рассеяли. Никто даже не подумал бросить это гиблое дело.
Именно тогда он впервые в своей жизни увидал «Тигров» и два из них даже подбил. Именно в том бою ему выдавило глаз прицелом: после выстрела сыграло орудие, – сошки которого в спешке не заглубили на новой позиции, – а он в этот момент как раз выцеливал в панораму. Потом ему прямым попаданием оторвало сначала левую руку, затем ранило осколком в правую ногу, но они вдвоём с подающим продолжали отбиваться до последнего….
Когда их точку окончательно подавили, рядом с окровавленными, изувеченными телами остановился новенький «Тигр». Из башни высунулся немец, который с брезгливым уважением осмотрел поверженных врагов. Немец был отпрыском древнего аристократического рода, и он ценил воинскую доблесть. Вместо того чтобы добить, немец по рации вызвал лазаретную команду. Тевтонец не мог поверить, что два этих полутрупа оказывали столь упорное сопротивление. Немец был щёголь и эстет во всём – достойный враг, по его мнению, заслуживал милосердия. И немец решил пощадить.
Так получилось, что на следующий день эту позицию наши войска отбили ещё раз, и вышло, что Отец выжил только благодаря первой помощи, оказанной врагами….
Такую историю своего спасения поведал нам Отец.
А Мы, в свою очередь, поведали ему историю о том, как во дворе нашего дома взорвалась пятисоткилограммовая авиабомба:
…. Это случилось ночью, в два тридцать. Правое крыло нашего дома мгновенно обрушилось до самого фундамента, превратившись в груду толчёного кирпича. Фасад левого крыла устоял, но покачнулся так, что внутри здания с шестого по первый этаж сложились все межэтажные перекрытия и лестничные марши. К счастью, не случилось пожара.
Мы жили в левом крыле. Нам повезло, что никого из Нас, по счастливому стечению обстоятельств не раздавило насмерть. Тётке довольно серьёзно повредило ноги – она долго не могла после этого ходить, мне чуть-чуть отдавило руки, сестра вообще не пострадала – отделалась лишь синяками и царапинами, профура Митрич – каким-то образом умудрился самостоятельно выбраться из-под руин, а мама в ту ночь была на дежурстве….
Все мы выжили!
Всем нам сказочно повезло!
В подвале нашего дома было бомбоубежище, мы могли бы в ту ночь спуститься в него, но не стали этого делать. Тётка как сердцем почувствовала, что этой ночью не нужно спускаться в подвал.
Бомбоубежище было в правом крыле дома, и тех, кого там засыпало обломками, даже не пытались доставать. Бесполезно. Все, кто спустился в ту ночь в убежище – все задохнулись. Получается, что их похоронили заживо….
А Нас спасли. Нам всем сказочно повезло.
По мере того как Нас извлекали из-под завалов, Нас и отправляли в эвакуацию. Сначала Тётку, потом Меня с Митричем, потом Сестру. Именно поэтому Мы прибыли сюда порознь….
Такую историю своего спасения поведали Мы Отцу.
…………
После возвращения Отец стал жить в комнате вместе с Мамой.
Если можно назвать жизнью тот бесконечный отцовский невроз.
После войны Отец долго не мог прийти в себя. Отец не спал по ночам, а если засыпал, то неминуемо начинал бредить во сне. Кричал и бранился во сне поставленным, командирским голосом. Случалось, Отец среди ночи вдруг вскакивал, бил кулаком по подушке и, выпучив в темноту остекляневший, немигающий глаз,… злым,… осатанелым,… чеканным,… приказным басом орал:
- С-сука! Щ-щас! Засади, бля, не мямли!! Видишь, он бочину подставил!!!
Повязку с головы на ночь Отец снимал и оставался со страшной, незаживающей раной на месте вытекшего глаза, из которого почему-то именно ночью начинала безостановочно сочиться кровь. Это было зловещее зрелище. Глаз кровоточил только по ночам. И никак не унять было это кровотечение! Ничем эту боль не перебить!
Каждую ночь, ровно в два тридцать утра, стоило Отцу хоть на мгновение заснуть, ему начинал сниться один тот же страшный сон:
И каждую ночь в его навязчивом сне….
Изо дня в день в этом беспощадном кошмарном бреду….
Каждую ночь! Ровно в два тридцать утра!..
…. Из люка немецкого бомбардировщика вдруг с лязгом вываливалась огромная, пузатая, беременная смертью пятисоткилограммовая авиабомба, которая с ужасным, душераздирающим воем неотвратимо устремлялась вниз, на густонаселённые жилые кварталы. Когда становилась ясно, что эта бомба падает на его родной дом, отцовский кошмар вдруг становился ослепительно ярким, немым и неумолимым, как кровотечение из его незаживающего глаза. Пробив шесть этажей, начинённая смертью стальная болванка беззвучно детонировала в подвале родного дома, мгновенно превращая этот дом в груду битого кирпича, а всю его семью в кровавые ошмётки, и он – артиллерист, бессилен был этому хоть как-то помешать….
После этого Отец не мог больше спать….
После этого Отец вставал, одевался, брал костыли и перебирался на кухню, где сидел и плакал до самого утра, выкуривая одну папиросу за другой.
Бывало, он наливал себе полстакана спирта, но не выпивал его, а просто ставил рядом с собой на стол и тискал этот стакан в кулаке.
И, если на пороге кухни показывался кто-то из Нас, Отец вновь начинал ёрзать и оправдываться, размазывая слёзы по небритым щекам:
- Что я мог, родные?! Я ж в пехоте! Царица полей. Эх, кабы крылья мне! Я бы этих стервятников…. Не сбросили бы они на вас бомбу. Никогда бы не сбросили. Я бы жизнь положил, не дал бы им бомбу на вас сбросить!
И Отец бил кулаком по столу!
…………
Отец Нам соврал….
Никакой лазаретной команды тот немец из новенького «Тигра» не вызывал. Вместо этого немец неторопливо достал парабеллум и хладнокровно пристрелил сначала моего Отца, а потом и подающего. И покатил на своём «Тигре» дальше, рассчитывая продолжить победоносное наступление.
Отца убили 9 августа 1943 года.
А мы соврали отцу….
Бомба взорвалась не во дворе. Бомба попала прямо в наш дом. Шансов выжить у Нас не было никаких. Даже если бы Мы спустились в бомбоубежище….
Нигде. И никаких шансов. Дом обрушился целиком….
Всех нас завалило под обломками; Тётку, Сестру, Меня и Митрича. Всех, кроме Мамы. Мама была на ночном дежурстве и, вернувшись с него, она застала на месте своего дома братскую могилу, в которой оказались погребены все её родные и близкие. Вся её жизнь. Завалы никто и не пытался разбирать, потому что слишком велики были разрушения.
Нас убили 11 мая 1942 года.
…………
Теперь можно сказать самое главное….
Эта степь называется – Смерть.
Здесь живут те, кто умер за правое дело.
Маму долго не хотели сюда отправлять, потому что мама – самоубийца.
Таких как она даже хоронить принято без отпевания, за оградой кладбища. Самоубийство – великий грех. На самоубийц накладывают проклятие.
И Маму прокляли….
Маму хотели отправить очень далеко. Туда, откуда никогда не возвращались железнодорожные эшелоны, ползущие мимо нашей станции. В раскалённую, бесплодную пустыню, гдё всех самоубийц ждёт вечное одиночество и вечное изгнание. Так положено.
Но ведь была ВОЙНА….
И Мама тоже принимала участие в этой войне!
И высокопоставленные персоны над Мамой сжалились, потому что она хотела быть рядом с нами. И Мама не придумала другого способа, чтобы попасть в эту Степь. И важные персоны сделали исключение для всех самоубийц, кто сражался за правое дело.
Это большая удача, что теперь мы снова вместе. Маме несказанно повезло, что её отправили в эвакуацию вслед за нами. Я никогда в жизни так не радовался, как в тот день, когда Мама приехала сюда! Мы снова были вместе!
Вот только…. Мама никогда не улыбается и постоянно молчит. На её шее навсегда осталась зловещая синяя полоса от телефонного провода. Она повесилась в развалинах уцелевшей части нашего дома. Целый месяц после дежурств она приходила с нами разговаривать, успокаивала Нас, а когда убедилась, что все Мы окончательно уехали в эвакуацию, взяла и повесилась. И сделала она это не от слабости, моя Мама – сильная женщина. Она повесилась, чтобы все Мы вновь оказались вместе. И Мама добилась своего!
Маму ОНИ убили 8 июня 1942 года.
С Сестрой моей всё далеко непросто….
Ей восемнадцать лет, она почти невеста.
Увы, она так и останется Невестой навсегда.
Сестру покалечило меньше всего, но она приняла чудовищно жуткую смерть. Она почти неделю умирала от боли, жажды и голода, зажатая в узком проёмё. Всё это время она безумно кричала, пытаясь призвать хоть кого-нибудь на помощь. Мама могла чувствовать отголоски её криков, но ничем не могла ей помочь. Именно тогда Сестра сошла с ума и, характер её после этого испортился навсегда.
Мне повезло…. Я мучился недолго, Я умер от недостатка кислорода на следующий день. Я так и остался недоучившимся скрипачом, потому что руки мои расплющило рухнувшей плитой. Педагоги говорили, что Я подавал большие надежды. Моя скрипка осталась целой и невредимой, она тоже здесь, при мне. Играть Я больше не смогу никогда, но музыка великих скрипачей будет звучать в моей голове НАВСЕГДА. Мне на веки вечные будет девять лет и к моему огромному разочарованию маэстро из меня не получится уже НИКОГДА….
Обидно. Ведь эта музыка,… ОНА ЗВУЧИТ ВО МНЕ.
Тётка, переехав сюда, больше уже никогда не вставала с постели, потому что нижняя половина её туловища так и потерялась в завалах нашего дома на проспекте Мира. Тётка целыми днями плачет: она ведь даже не успела замуж выйти и детей нарожать. Всё откладывала, всё о карьере оперной певицы мечтала.
Кот Митрич прибыл сюда вместе со мной, в компании со своими неистребимыми вшами и блохами. Митрича каким-то чудом не съели в блокаду. Митрича вместе со мной засыпало кирпичом и раздавило в лепёшку, он так и умер у меня на руках. После этого он ходит, взъерошенный, злой и с выпученными глазищами. Мышей здесь нет и заняться ему нечем. Гульнуть в марте тоже не с кем. Тоска смертная. Митрич задирается по любому пустяку.
Теперь Мы навсегда вместе и уже ничто не потревожит Наш покой.
Мы победили….
…………
Здесь живут те, кто пал за правое дело.
Мы живём для того, чтобы вы помнили.
И пока вы помните, мы будем жить.
Мы победили!
Жаль, что здесь, в этой СтепИ никогда не будет Солнца….
Но больше всего мне жаль, что я НИКОГДА не смогу сыграть ту музыку, которая звучит во мне.
И ещё…. Мне хотелось бы быть чуточку постарше, обидно, что меня убили совсем ребёнком….
Иногда я беру покалеченными руками скрипку и смычок, встаю в центре комнаты, замираю в предвкушении, закрываю глаза, и раз за разом пытаюсь сыграть ту прекрасную музыку, которая непрерывно звучит во мне. Увы…. Получается такой безобразный вой и такой надрывный стон, что лучше вам не слышать эти кошмарные рапсодии. У Митрича даже шерсть дыбом встаёт во время моих репетиций.
Скрипачом мне не быть никогда….
И взрослым тоже….
Но Мы победили….
О. Новиков. 05.03.2011 г.
г. Санкт – Петербург.