Баня. Колян и Петрович, распаренные, обернув чресла полотенцами, тешатся в предбаннике пивом под душевный разговор и сушеного кальмара.
- Ага, вот ты говоришь – искусство индивидуально, а наука – безлика и суха. А я говорю – все совсем не так. Наука не только несет в себе лик своих творцов – она еще и меняет мир. Да нет, вовсе не так, как думаешь: колба Бунзена, кружка, там, Эсмарха, мазь Вишневского, двигатель Ванкеля, проба Вассермана – это только названия. Сам мир наукой меняется, в глобальном смысле, по замыслу ученого и по образу его и подобию. Не веришь? А вот я тебе расскажу, Колян. Ты разливай пока.
В конце восьмидесятых служил я в одном институтике. Дело уже шло к развалу, кто поумнее – за бугор линял, а я – глупый да безъязыкий, да родители еще живы были, и мои, и Вальки моей – вот и остался. Демократия тогда достигла таких высот, что всяк работал на свой страх и риск: кто вечный двигатель раскручивал, кто – самогон из фильтровалки гнал, а я все искал, чем бы этаким заняться, и ничего в голову не приходило, потому что не привык без подсказки работать, да и сил не было: зарплаты тогда только из-за инфляции большими казались, а так – сто баксов получи раз в два месяца и ни в чем себе не отказывай. Хорошо еще, что удавалось на спиртогонном заводе подкалымить, щепу из вагонов мы с дружком там разгружали.
Налил? Ну будем. Душевно-то как…
Ну вот. И работал у нас один старичок, по фамилии Перельмутер. Его все Перламутрием звали. Сколько ему лет – никто не знал, и даже наша кадровичка, слышали люди, жаловалась: - Я – говорит – сколько раз его на пенсию собиралась отправить, а как до своего кабинета дойду – так забываю, а ведь у директора ну точно его портрет висит, хоть и написано, что Юстуса фон Либиха. Он, наверное, скрытый враг народа и менделист-морганист. И колдует наверняка.
Раз встречает меня этот Перламутрий в коридоре и говорит: «Зайдите, Саша, ко мне, поболтайте со стариком, так-то уж скучно, все один да один». А надо сказать, что рука у Перламутрия была легкая, и если он кому совет по работе давал, то получался верняк – кандидатская, а то и докторская. Ну, зашел я к нему в лабораторию. Оборудование там такое допотопное, что и не поверишь – да не о том речь. Поздоровались, и он мне с ходу – бух в мензурку пойла на два пальца. – Это - говорит - для расслабления сознания, потому что я вам, Саша, такие истины открою, что в напряженный ум без смазки они ну никак не пролезут. Пейте, не бойтесь, настоечка по рецепту моей мамы.
Сколько мы с ним выпили и о чем говорили – не помню, но утром голова не болела, а работа сама придумалась. И была ее суть в том, чтобы углерод из растворов гальванически высаживать. Скучно, говоришь, и непонятно? А я тебе сейчас растолкую. Всяк металл можно гальванически получить, а иные только так и получаются. А углерод – он почти что металл, ток проводит, а получают его совсем иначе. И такой он материал, этот углерод, что свойства у него всякий раз разные, по тому, как его произведешь. Вот я и подумал, что если его по-новому получить, то и материал получится новый да интересный. Составил я план, собрал оборудование, что под рукой было, а недостающее решил по соседним отделам поклянчить. И тут первая закавыка вышла: ни в чем этот проклятый углерод не растворяется, кроме металлов расплавленных, да он мне в таком виде не нужен. И вот мыслишка промелькнула: а не растворить ли мне карбид? Ну, ты знаешь, из карбида вонючий газ добывают, чтобы трубы в доме варить, да пацаны им глаза себе вышибают, когда балуются. Ну, так это один из карбидов, а их много. Пошел я в библиотеку, прочитал, что мог, засел за расчеты – и вышло у меня, что можно карбиды растворять, не во всем, правда, а только в очень специальных средах – ну, да тебе об этом скучно будет. Добыл я нужные соли, растворители, соорудил термостат с солевой рубашкой и инертной атмосферой, синтезировал нужные карбиды, гальваностат пристроил и на стальную подложку начал осаждать углерод. Все, вроде, нормально пошло, да только через пяток минут раз – и скакнуло напряжение на приборе, ток не идет, хоть ты тресни.
Всю ночь я репу чесал, все думал – где же ошибка? И тут осенило меня: углерод-то садится, только такой, что тока не проводит. А какой углерод тока не проводит? Точно, Колян, алмаз – ну ты быстро мозгуешь.
Утром побежал я на работу ни свет, ни заря, отмыл электроды и за кровных триста граммов спирта отдал рентгенщикам на анализ. Принесли они распечатку, я в картотеку STA залез, углы – интенсивности просчитал – и точно, алмаз получился. Тоненькая пленочка, поликристаллическая. Вот, думаю, ни хрена себе, это ж открытие, патенты – дипломы получу, докторскую сляпаю, мы теперь с Валькой заживем, в Сочи ездить будем, а то и вовсе в Египет!
Прихожу вечером домой, душа поет, а Валька такая грустная – грустная, морда блеклая, руки в цыпках… Ты, говорит, Саша, может сходишь еще на гидролизный, а то у нас с деньгами совсем туго. Я еще два подъезда взяла, лестницы мыть. Мишке к школе кучу всего купить надо, а у нас еще и за квартиру не уплачено…
И такая меня тоска взяла – ну, думаю, расшибусь в лепешку, а будем мы жить как надо.
На следующий день полез я в институтскую библиотеку и вычитал, что алмазы, в которых помимо углерода, есть бор и азот, проводят ток и очень ценятся ювелирами за редкий зеленый или голубой цвет. Добыл я два грамма нитрида бора в ИФВД – там у меня дружбан науку двигал, и стал растить алмазы на тоненьких вольфрамовых проволочках, таких, что и не видно. Вальке сказал, что в командировку уехал, а сам заперся в лаборатории и три дня не спал, жрал сухой хлеб, пил воду из-под крана да пялился на амперметр.
Вот через три дня кончился аргон в баллоне, отключил я нагрев, дождался еле-еле, когда термостат остынет, добыл стакан с расплавом и поставил его в раковину под струю воды – вымывать все лишнее. Башка гудит, глаза режет, руки трясутся – а у самого аж зуд в теле от нетерпения. И вот, вижу – из серой массы искорка цвета морской воды блеснула, потом – вторая. Разбил я к черту стакан, молотком остатки плава размолотил и извлек два восьмигранника чудного цвета, почти по восемь граммов каждый – это ж восемьдесят карат! Ага, думаю, я тебе, Валька, скоро на шею повешу колье из самых лучших бриллиантов, какие только свет видел, и не будешь ты мыть подъезды, а завалишься на теплый песок под пальмами у моря, и будет тебе хрен в белых штанах приносить кока-колу в хрустальном бокале… Видишь, какие у меня представления о хорошей жизни тогда были?
Сунул я алмазы в карман и домой намылился, а навстречу топает по коридору Перламутрий. Ну как, говорит, Саша, Идет работа? Вы, говорит, лавров в ней не найдете, но только не бросайте и не разменивайте на пустяки. А мне за то кое-какие грехи там – и пальцем в потолок сует – не то что спишутся, но приуменьшатся. Потому что труды ваши угодны Тому, кто видит все, а я вас направил все-таки…
Я ему и отвечаю, что, мол, не понятно, о чем это вы, Яков Израилевич, говорите. А он мне: «А вот слышал ты песню: «Ага, сферу долго-долго мять не уставая…»? Так это про меня, про меня… Ни черта я его тогда не понял, да и понял бы – не поверил.
Не помню, что я тогда Вальке соврал, но только через два дня был я у ювелира одного. Вот, говорю, можете купить или огранить? – и кинул на стол чудо синее. Он спокойно так взял, повертел, пощупал, понюхал и говорит: «Я, молодой человек, старик и мне в приборы смотреть не надо, чтобы видеть: не подделка у вас, не страз. А только таких алмазов не бывает, цена ему непомерная и вы скорее головы лишитесь, чем хоть десятую часть цены получите. И мне тоже жизнь дорога, у меня семья, а на хлеб с маслом пока хватает. Так что ни я вас, ни вы меня не видели. До свидания».
Ну, подергался я еще пару недель, и понял, что в одиночку с такими алмазами можно только пулю в лоб заработать. Против концерна «де Бирс» разве попрешь? Да они из-за дешевых алмазов не то что меня – иную страну в порошок сотрут. А тут еще какие-то типчики стали по улицам за мной похаживать, директор на ковер вызвал и два часа молол непонятно что – и о тематике внеотраслевой, на которую я напрасно деньги казенные трачу, и об открытом характере науки, и о возможности роста, открывающейся перед молодыми талантами… В общем, намекал, что делиться надо. А откуда он что-то пронюхал – бог весть.
В общем, какое-то время прошло – и тошнить меня стало от алмазов. По ночам кошмары снятся, убийцы с ножами мерещатся, Валька совсем измученная, психует, денег нет, Мишка с какими-то подонками связался, не учится… Ну, думаю, как же так – никто до меня не мог алмазы за здорово живешь растить, а на меня такая беда свалилась. Наверное, ошибка какая-то вышла, что-то не учел, да и не алмазы это, небось, а так – фигня какая-то. Собрал я установку по-новому, запустил – и получил простое покрытие, хоть и алмазное, но ни чем ювелирным там и не пахло. И так мне стало хорошо и просто – ну не рассказать. А как же, думаю, мои алмазы? Достал их, а они вроде как поменьше стали. Взвесил – и точно, уменьшились!
Пошел я к директору и рассказал все как на духу – то есть про покрытия, а не про алмазы. Тут же заявку на патент набросали, с его, понятно, участием, через год я докторскую защитил, замом по науке стал. Патент продали японцам и американам, и купил я Вальке золотое колечко, а в него вставил ограненный голубой брюлик на полкарата – настолько первый алмаз усох. Тот ювелир его и огранил, ни слова ни сказал, только губами пожевал. А второй алмаз совсем исчез, как испарился. Вот и верь потом в законы сохранения.
И вот с тех пор все думаю: а если бы не было у меня такой уверенности да желания, то, значит, и не получились бы алмазы? Выходит, коли Демокрит не уверовал бы в атомы, то их бы до сих пор и не было? Или, если бы Птолемей не придумал свою механику, то до сих пор плоская земля бы на китах стояла? И если бы слепой Галилей не пялился в свою трубу на луну, то висел бы над землей медный таз, гладкий и таинственный, без кратеров и морей? А что увидел бы другой – не Галилей – на луне? Какой она могла бы быть, если бы труба досталась поэту, а не ученому?
Выходит, и Адам с Евой были, и Бог их из рая попер, и в то же время как бы и не было их, потому что сущность мироустройства изменилась, не стало в мире места для того миропорядка.
Что же выходит, Колян, те, кто одержим страстно, до дрожи душевной, какой-то идеей, творят мир по своему разумению? Выходит, мы и есть коллективный Бог – многоликий, слепой, неразумный, убивающий одни понятия и выводящий их из круговорота бытия, но взамен непрерывно сотворяющий новые сущности снова и снова, вечно рискующий убить себя руками одной из своих инкарнаций.
А может, Бог един, но он постоянно – с первого дня творения – нашими руками снова и снова творит мир. Ведь что такое время, как не непрерывное сотворение мира…
В общем, я с той поры с наукой завязал, администрирую помаленьку. А что про Перламутрия – песню его я разгадал, да. Агасфер это был. Куда он делся никто не помнит, как и не было его никогда.
А ты говоришь – наука безлика.
Давай, Колян, еще один заход с веничками – и по домам.