Из цикла «Билеты встреч и разлук»
Жизнь в строчку
От повествователя: «…В 192… году ехал тут в купе писатель Ка-аев. Человек умный, начитанный, но к толпе абы как расположенный. Тем жальче его мне стало, когда вломилась к бедному, мягко выразимся, делегация очень юных и крайне красных агитаторов из «общих» и «плацкарты». Писучие провинциалы, подловленные по одиночке, теперь они все скопом пробирались в первую столицу. А зачем? На, не скажу дословно, но вроде какой-то пролеткультовский слёт. Коль формулирую не точно, извиняйте. Суть в ином. К той поросли горланов-главарей прилепился и классик. Будущий. Само собой, ни сам он, ни другой кто тогда и не догадывался, какой он великий станет после. По пути в Москву классик никак себя не проявил. Хотя нет, в ка-аевском купе парень коньяку на халяву ухрюкался… А ухрюкавшись, давай тушить папироски о бортик стола, о стекла, о стаканы… Окурок, где опал, там коврик и прожёг. Ка-аев бы и рад вшей взашей, да токмо порядки-то революционные, сердитые. Они, знаешь ли, не позволЯт трудовым элементам хвосты крутить. А тут ещё, потом то бишь - на слёте, всем разъяснили, что молодой сей агитатор – не какая-то помойка, а «верный классовый кадр литературы освобожденного труда». Вот и выходит, что Ка-аев на свое же счастье укорот дал буржуйскому своему чистоплюйству. Знаю, всё то ныне звучит невнятно, это мне, старому, понятно всякое, - и то, что важно, тоже. А в хронике моей важно то, что оставил я этого грядущего классика на ночву у Ка-ева, где он возьми и наблюй в зазор меж диваном и стенкой… Вот и все от него следы в вагонной истории: жжёные и вонючие. Звали юное дарование Костик»…
***
В день 90-летия Кистеня Кобызяка стал классиком. Классиком законным. Незаконным он пребывал всю сознательную жизнь. И мало кто знал, почему. Хотя нет, кто-кто вспомнил, как смолоду Кистеня - тогда ещё просто Костя - взялся на спор за великую книгу. Замысел свой он выразил радикально: «В день по строчке». Правда, много позже человечество перекроило его на: «Ни дня без строчки».
Но так или иначе, почти весь ХХ век чернильный цех страны знал или хотя бы слышал, что Кистеня Фермопилович пишет. По строчке ли в день, не по строчке ли, но точно пишет. Что-то.
Что?
То!
Вот так, плюя на годы и невзгоды, Кистеня писал, писал и писал. А время пришло, и обо всём этом позабыли. Однако это время тоже прошло, беспамятство велели отменить и о позабытом - вспомнить. А, вспомнив, взялись научно изучать. Изучение и показало, что…
…Никто не помнит, как, но кое-кто слышал, что о задумке своей красный агитатор Кистеня Кобызяка объявил утром, не похмелясь, в день своего двадцатилетия, чем зараз выделил дискантирующий свой зык из безъязыкой какофонии трибунов Пролеткульта. С вечера был пьяный зык, а утром – уже Язык. Диалектика.
Зык заметили. Первыми - классики соцреализма. Они и вострубили. Глас подхватили сочувствующие радикальные авангардисты, а уже через них - вполуха, под виски с джином - и «потерянное поколение». Те уже мировой резонанс раздули. Ну, а где такой мажор, там без всякой команды вдруг, откуда ни возьмись, выстраивается рота штатных кистеневедов. Опять же диалектика.
Кистеню заметили, и ещё как!
«Но за что?» - зело терзало незамеченных. На что сам Кистеня тряс скаткой рецензий, аннотаций, риторически упирая на недюжинность замысла и необычность заявки. И был прав: писали, наверное, все и, скорее всего, ежедневно, а запатентовать это дело догадался только один.
Он!
Мир узнал Кистеню. Кистеня увидел мир. О том, как мир опознавал К.Ф. Кобызяку, свидетельствуют обои его рабочего кабинета в Переделкино, преизобильно уклеенные фотографиями, где наш герой: «с А. Безыменским, Д. Бедным, Ем. Ярославским и Дан. Андреевым играет в домино», «с Буниным, Фадеевым, Борхесом и Гайдаром охотится на марципана близ вулкана Гекла», «с Казандзакисом, Нерудой и Хомейни обменивается мыльными пузырями в Ватикане по случаю запуска пасхального дирижабля «Джордано Бруно»», «с Бажовым, Джамбулом, Сейфуллиной и Сельмой Лагерлёф грызёт кедровые семечки из Малахитовой шкатулки при закладке целинного полустанка»…
При всем известных писательских слабостях, Кистеня имел и довольно сильный плюс: при любых обстоятельствах он оставался верен своему зароку. Во всяком случае, наутро, по озвучении великого почина, он буднично вписал первую строку в будущий бестселлер, вернее: в бестселлер будущего, поскольку современники тотчас усекли, что открыть великий фолиант суждено лишь тем редким счастливцам, кто переживёт маэстро. Маэстро, между тем, на здоровье не жаловался и свято блюл неоткрываемость шедевра. За 70 лет ни слова, ни полслова, ни четверти намёка насчёт продукта своей бурной и содержательной жизнедеятельности.
Говорят, за написанием первых кобызякинских клякс следил сам Корней Иванович Чуковский. Теперь этого уже никому не подтвердить, поэтому потомкам ничего не остаётся, как довериться литературным хрестоматиям. А по ним без малого лет 70 кочевала картинка. Корней Иванович всплёскивает руками над умывальником, Кистеня Фермопилович чего-то крапает в тетрадь, а из неё высовывается рыжий и усатый таракан. Вспомнили?
Так зарождался перл и тот редкий случай, когда никто не видел, но всякий знал – это перл. За долгую жизнь творец эпохального полотна побывал в почётных президиумах самых важных симпозиумов, конференций и форумов. Любой начинающий писатель почитал за честь великую залучить благословенье патриарха. И горе не удостоенным.
Летели годы, давая всходы, творя и беды, и победы. Унося коллег по РАППовскому литцеху в репрессивные 1930-е… Кося однополчан по перу в военные 1940-е… Возя однокупейников из агитбригад в целинные 1950-е… Тряся колоду клевретов по высоколобию оттепельных ветров в гагаринские 1960-е… Подвесив его портрет среди икон по лит-бюро в застойные 1970-е… Понося культ «буревестников» соцреализма в меченые 1980-е…
Всё было в этой жизни у человека, кроме одного - звания классика. Так и проходил. Смолоду - полуклассик, к старости - полклассика.
Ну, а в 1991 году в книге века была поставлена точка. Точкой стала смерть Кобызяки. «Косая» угадала ровнёхонько на 90-летие. Впрочем, долгожданный миг торжества наступил не сразу. Когда же он наступил, то сперва издатели, а потом и весь резко съёжившийся читающий мир узнали, что Кистеня Кобызяка не соврал. Он не прожил ни дня без строчки. Строчка в день была его норма, его кредо, его крест. И сестрою классику служила краткость.
Первая строчка, от 1921 года, была такой:
«Проснулся с 8 чч. в тапочках биря марш-рут в ваную кабинету».
Вторая строчка приходилась на 8 часов 3 секунды следующего календарного дня:
«Умывался и морщился нето спохмела, нето сотражению зеркала».
Без обмана продолжала эпопею и строчка номер 3:
«Чисстя зуб как усегда сташнило (клякса) на вид в зеркале и пах».
Верность слову прижизненный полуклассик хранил и 3650 строк спустя - иными словами, через 10 лет, то бишь на 92 странице опуса:
«В обед внимал радиу о заседании партии. Меня не замают! На то выпью».
Ещё через 3650 строчек проклюнули нотки незнамой тревоги:
«Балуясь чайком в полдни развлёкся сводкой с фронта.
Стала страшно и сладко. У меня броня и сахар», - сообщали строчки за №№ 7391 и 7392 от 1941 года.
Более свежее словосочетание адресуется 1985-м:
«В ужин апеттитно слушал, потому-что вверха закреплен Миша, справный ставропольский парубок».
И ещё строк через сто:
«Теперя после клизьмы крепко жду Ленинки. Обе Государыни пошли в дачу, а тут поди спасай внука за наркоту».
Строчка предпоследней страницы засвидетельствовала скорбь:
«Получил Героя соцтруда, Ленинку обратно (клякса) зажали. Гады. Ем плохо».
И так вся книжка. Ни дня без строчки. Каждый божий день - десяток слов. Что закономерно, запись в день следующий продолжалась с той самой минуты или даже секунды, на какой автор закончил запись про день предыдущий. По мнению верных кистеневедов, в этом и заключалась «творческая изюминка, авторская находка» или, как говаривал справный парубок Миша, «ноу-хау»! На что другая часть критиков улюлюкала: это, мол, вам изюм, а людям - тараканы. Что тоже не диво: всяк видит в булке свой начин.
Худо ли, бедно ли, а более чем 25 000 предложений сострочили книженцию в 600 страниц с хвостиком, а если крупным шрифтом – то вся тысяча. Таков 70-летний плод комсомольских клятв и ежедневных штудий. Личный подвиг, то есть - подвиг ради личного.
Другое дело, что между строчек куда-то... Исчезла индустриализация… Крякнула коллективизация… Выветрилась война… Просквозила Победа… Канул Космос… Затерялся застой…
Последние две строчки:
«Грустна (клякса) Горбач не (клякса) позвонил на юбилей поздравить. Телевизер говорит он в Форосе - а по Москве танки. А я? ЗАБЫЛИ (клякса)…».
На следующий день про Кобызяку никто не вспомнил. Рукопись его погрузилась в пыль и забуду. Грустно, но типично…
Однако ж, вышло и у этой истории диалектическое продолжение. И заводчиком стал, разумеется, Бобби Гранов - отпрыск Кистенин… Ну, тот, которого народ полвека уж метит Бобиком Драновым. Двинув папашиной стезёй, Бобик без малого полвека пускал многостраничные назидательные сопли о созидательной миссии советской интеллигенции.
Потом без малого три пятилетки Бобик в клочья драл культ своего папаши. Но вот очередной вираж со ставкой на социалистических реалистов, - и достойный сын грустно воет о честном имени родителя. Гранов упорно и неустанно переиздает его «патриотическую глыбищу», причём, всякий раз под новым соусом, но неизменно гордо и застенчиво: «Когда строка куёт свободу», «Ни дня без борьбы с сатаной» в 2 томах, «Державный дневник советского Дон Кихота» в 3 книжках.
И как ни странно, клюя на очередную обманку, читатель упорно берёт. Снова и снова. То же и то же… И плюётся, плюётся… Последнее ваяние пахнуло эпикой: «Отцы и дни, или думы о былом».
По нему, говорят, мега-сериал затеяли. Каждой строчке – серия. Актерские династии, рубясь за роли, «свиньёю» строятся. С наследной разблюдовкой на правнуков...
***
От повествователя: «А вот это диалектика третьего рода, а, может, даже третьего тысячелетия».
2006
Продолжение в цикле "Билеты встреч и разлук":
http://proza.ru/avtor/plotsam1963&book=1#1