Укрывшись под щербатым навесом от нудного дождя, на скамейке автобусной остановки воробышками нахохлились бабульки. Тихонько ведали друг дружке заботы домашние, поскрипывали да покряхтывали. А в самом конце скамейки приютился мужик – локтями в колени упёрся, кулаки в подбородье и глазами в никуда. Задумался.
Мужик как мужик. Большой. Лицо грубо тёсаное, неприветливое. Может и не до приветливости ему теперь. Может с женой не поладил, или отпрыска выдрал – переживает. Видно, что не в себе мужик. Может даже на грудь пару соток принял. Что такому та пара соток – так, душу успокоить. Сидит себе и сидит. Мозгует чего-то. Бабульки от него интервал держат, сторожатся. Гляди, мол – руки крюки, морда яшшыкм. Можа и впрямь бандит какой. Возьмёт да и зарежет дОсмерти.
А дождь-нудяк всё сыплет и сыплет. А из под куста, что чуток позади навеса этого, вдруг тихонько так, жалостно замяукало.
Бабульки услыхали. Тут же и дискуссия о гуманизме, об жестокости человеческой. – Натащат в дом для развлечения, а потом и выкинут. Ни жалости, ни сострадания. – Сурово осуждают. А мужик-то, большой – сидит себе, будто его это и не касается. Совсем равнодушный. В общем симпозиуме не участвует. Грубый сердцем.
А оно там мяукает и мяукает. Поднялся мужик, пошел в куст. Напряглись бабки – удавит бандит. Идёт назад, на своё место сел. Кто займёт-то? А в ладонях у него комок чёрный мяучет. Взял мужик котёнка за шкирку, об себя аккуратно вытер, да и сунул за пазуху, под куртку. Бабки в сторону мужика зыркают. А мужик опять в никуда уставился. И не видят бабки, как он лицом обмяк, и не слышно им, как тихонько замурлыкал у него на груди чёрный комочек с белой звёздочкой во лбу.
Так и ушел к своему автобусу мужик, придерживая куртку левой рукой. Большой. Лицом добрый. Может домой, жену обрадовать. А дождь всё сыпал и сыпал, и на скамейке нахохлившись молчали старушки.