У них цех, арендованный на территории шарикоподшипникового завода. Хозяин, Дима, снял помещение, завез станки, нанял работяг и стал ляпать мебель. Нормальный бизнес, заказов хватает, уже вторую машину поменял. Молодой, в общем-то, парень, двадцати семи лет. Наглый, оборотистый, чуть шепелявый.
Костик у него третий год работает и до сих пор, в основном, кормится обещаниями. Перебивается с хлеба на воду, выслушивает нотации жены, мучается собственной случайной несостоятельностью. Выпивает изредка. Наконец, дожатый всем вышеперечисленным, подает заявление на увольнение. Как подает, говорит Диману:
-- Я увольняюсь. Хватит.
-- Чего это?
-- Хватит и все.
-- Да?
-- Да.
-- Как скажешь, тока ты это… я тебе статью вкачу, понял?
Костик понял, сходил, посоветовался с мужиками. Те говорят, мол, он со всеми так, человек такой говнистый, попробуй с ним договориться, что отработаешь две недели и на расчет полный не претендуешь. Типа по-хорошему.
Написал Костя заявление, бросил Диману на стол, а сам на больничный ушел. Не то чтобы закосил, в его годы всегда болячки найдутся, но поговорил душевно с участковым врачом Риммой Евгеньевной и получил бюллетень аккуратно на две недели.
В назначенный день закрыл больничный, сунул его в карман, проверил на месте ли ключи от дома, паспорт, сигареты и поехал увольняться. Пока добирался, все прикидывал, сколько Диман заплатит. По расчетам выходило что ни сколько, цена мирного расставания, но если все же даст денег, то тысяч семь-восемь, не больше.
Приехал, поздоровался с мужиками, те спрашивают:
-- Все?
-- Все.
-- Молодец, Костян.
-- Ну а вы то?
-- Да куда нам…
В кабинете Дима-хозяин ему заулыбался, руку пожал, как дела спросил, как здоровье.
-- Больничный принес, Константин Иванович? – Когда Диман говорит, немного слюной брызжет.
-- Ага.
-- Сейчас.
Сбегал куда-то, трудовую книжку притащил, опять улыбается, пиджак новый по лацкану оглаживает. Костик глянул – статьи нет, но вот уволен не сегодняшним числом, а две недели назад, в день подачи заявления. Не учел Дима больничный, поторопился рассчитать. Только хотел Костя возмутиться, а хозяин деньги протягивает – двадцать тысяч, пятисотками.
-- Будь здоров – говорит.
-- Спасибо.
Костя сразу понял, что там больше, чем он мог надеяться, а когда пересчитал в закутке, с души аж камень свалился.
Вышел на волю.
На улице погода отличная, солнце светит, птички поют, весна идет. В кармане грудном двадцатка сердце греет, пожрать сейчас купит, вот Нинка-то обрадуется.
Шел, насвистывал, окружающим пейзажем любовался – забором промышленной зоны и грязью разбитой в дробадан дороги. До тех пор, пока ему сзади не врезали по голове куском водопроводной трубы.
Метров триста успел от проходной завода отойти.
Очнулся в лесополосе или как ее тут называют. Тут же вырвало. Все тело болело неимоверно. Одежда в грязи. Очень холодно. Темно. На разбитых часах четыре часа, видимо, утра, а вышел из цеха в три часа дня. На ногах стоять не мог, сел прислонившись к дереву, потрогал голову – густая подсохшая кровь. На автомате проверил деньги. Нет денег. И больничного нет, а паспорт на месте, только переложен заботливо из грудного кармана в задний на джинсах. Наверное, когда он лежал, им туда удобнее было его сунуть.
К матери, жившей в этом районе, добрался в восемь часов утра. Мать запричитала, конечно, но Костя отмахнулся, умылся, приложил кусок марли к ране, и лег на диван. На все вопросы отвечал вяло и неохотно.
-- Но как же, Костенька?
-- Ладно, мама, чего теперь. Нине позвони, объясни.
Нина тоже в крик, даже отсюда слышно как ревет в трубку.
-- Она говорит в милицию надо – мама смотрит на Костю.
-- Что я им скажу?
-- Как?
-- Мама.
-- Ну, полежи-полежи, я врача вызвала, сейчас придет.
-- Не надо врача, все нормально.
-- Да какое «нормально», сынок, всю голову разбили.
Костик закрывает глаза и за закрытыми веками начинается кружиться хоровод цветных пятен.
Опять тошнит.