Когда-то неподалеку от Никольских ворот Кремля стоял восьмиконечный крест, на котором у ног Спасителя виднелась скорбная фигура Богоматери. На кресте надпись: «Отче, прости им, не ведят бо, что творят».
На этом месте в феврале 1905 года был убит великий князь Сергей Александрович, дядя царя.
Являясь генерал-губернатором Москвы, великий князь снискал к себе симпатию ее жителей. Обывателям жилось спокойно, мастеровые в общем-то были своей жизнью довольны.
Но разночинная молодежь, удаленная генерал-губернатором из Москвы, простить ему этого не могла. Заграничный комитет социал-революционеров приговорил его к смерти.
Великому князю стали посылаться разные письма с угрозами, оставляемые им без всякого внимания. Правда, письма очень встревожили его супругу Елизавету Федоровну.
Дел было много. И не только московских. В 1881 г. Сергей Александрович съездил в Палестину, после чего создал в Петеобурге Палестинское общество, существующее и поныне. Благодаря обществу в Палестине открылись больница, школа и странноприимный дом, оказывалась помощь русским богомольцам. За счет великого князя производились раскопки близ храма Гроба Господня в Иерусалиме и найдены Судные врата, что явилось доказательством подлинности места Голгофы. Там был воздвигнут храм св. Александра Невского. Благодаря Сергею Александровичу реставрировался храм близ Назарета, обновлялись иконостасы.
Не лишним будет вспомнить, что за участие в блокаде Плевны при войне с турками его наградили орденом св.Георгия.
Ясным зимним днем карета с великим князем отъехала от одного из подъездов кремлевского дворца и покатилась к Никольским воротам. Гуляющих по территории Кремля было мало, и кто-то обратил внимание на молодого человека, рассматривавшего пушки. Когда карета приблизилась, человек двинулся ей навстречу. Они поравнялись, и неизвестный, сбежав с тротуара, бросил что-то под ноги лошади. Раздался взрыв. От него задрожали даже стены исторического музея, из окон посыпались стекла. Многие подумали, что упала кремлевская башня или взорвался порох.
Увидели мчащуюся лошадь с обломками кареты. А на снегу, среди кусков одежды и частей экипажа, лежали кровавые останки великого князя. Его разорвало буквально на куски, уцелели только голова и грудь. Снег далеко вокруг залило кровью. Рядом бешено скакала другая лошадь и стонал, лежа навзничь, кучер.
Убийцу схватили мгновенно. Лицо его было в крови от осколка. Он размахивал руками и кричал: «Свободу! Всем свободу!» Полиция отделила его от толпы, уже было накинувшуюся на террориста, и повела.
Останки собрали на чью-то шинель.
От Николаевского дворца с непокрытой головой бежала Елизавета Федоровна. Народ расступился. Несколько офицеров с полицейскими подняли шинель и понесли ее во дворец.
Площадь оцепили, удаляя народ. Нужно было собрать все останки. Одна женщина, уходя, увидела далеко от взрыва что-то красное: это оказался оторванный мизинец. Завернув его в платок, она вернулась в Кремль: «Отдайте самой матушке-княгинюшке в руки».
Пять дней перед погребением супруга великого князя Елизавета Федоровна неустанно молилась, потом пришла в каляевскую камеру и принесла ему Евангелие.
— Я стану читать Евангелие, если вы прочтете записки о моей жизни. Они помогут вам понять, почему я убил вашего мужа,— сказал Каляев.
— Нет, я не буду их читать. Мне остается только молиться за вас.
Елизавета Федоровна послала царю письмо с просьбой помиловать Каляева. Тому было сказано: если он попросит, ему оставят жизнь. Но Каляев заявил: «Я хочу и должен умереть, моя смерть будет еще полезнее для моего дела, чем смерть Сергея Александровича».
Княгиня распустила свой двор и основала знаменитую и ныне Марфо-Мариинскую общину. Сестры общины ухаживают за больными,
В 1918 г. великая княгиня была выслана в Алапаевск. Ее держали под стражей в местной школе вместе с другими Романовыми — тремя сыновьями великого князя Константина, известного поэта, писавшего под псевдонимом К.Р., друга Фета, Достоевского. Их в Алапаевске и убили, тела бросили в шахту.
Именем Каляева в начале Советской власти была названа одна из центральных улиц Москвы.
Давайте же проследим его путь.
Родился Иван Каляев в 1877 г. в Варшаве. Отец — из унтер-офицеров, околоточный надзиратель варшавской полиции, мать—полька из разорившейся шляхетской семьи. Так что первые слова, которые стал говорить Янек, были польские. Он и потом по-русски говорил с польским акцентом.
В семье было семеро детей. Жили в нищете.
Но все-таки Янека удалось определить в гимназию. Он увлекся Белинским, знал наизусть Пушкина, Фета, Мицкевича, пробовал переводить Горация. Стал писать романтические стихи.
Девять лет пролетели быстро. Сестры Каляева повыходили замуж, братья работали — кто на заводе, кто в конторах,
Каляев поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Жилось трудно, безденежно. Но тут старший брат получил работу токаря на петербургском заводе, и Каляев перевелся в Петербургский университет, где стал посещать юридический факультет.
Втянутый, как многие другие, в студенческие волнения, Каляев был арестован и после трехмесячного заключения выслан на два года под надзор полиции в Екатеринослав. Там ему удалось устроиться конторщиком на железной дороге.
Прежний путь в столичный университет был для Каляева закрыт, и он поступил во львовский,
Вот как вспоминает о нем тогдашний знакомый: «Невысокого роста, худой блондин с молодой, едва заметной бородкой, меланхолическими глазами, утомленным лицом и тихим, несмелым голосом, Каляев сразу возбуждал к себе симпатию и доверие. Его убеждения или, вернее, политические мнения казались мне еще не вполне зрелыми. Этим я и объяснял себе, что в разговоре со мной он никогда не причислял себя к убежденным сторонникам той или иной революционной партии. Он всегда стоял на общественной точке зрения, высказывая свои сужде¬ния смело, но едва ли связывая их в одно цельное политическое мировоззрение... Говорил он по-польски с типичным акцентом поляка, долгое время жившего в пределах России...»
Каляев решил съездить в Берлин, благо, это было недалеко, но на границе его по ошибке арестовали прусские власти. При обыске нашли несколько революционных брошюр. Каляева передали на русскую сторону, а там он три месяца просидел под следствием в Варшавской тюрьме. Потом его выслали под надзор полиции в Ярославль.
«Выйдя из тюрьмы,— пишет знакомая будущего террориста,— Каляев еще с большим жаром отдался своим эстетическим и метафизическим исканиям. Он говорил своим тихим и низким, с польским акцентом голосом:
— Люди устали от старых слов. Старыми словами не выскажешь сложной души современного человека.
Худой и стройный, несмотря на бедность своей одежды, изящный и гордый, он, горбясь немного, пристально смотрел на меня своими голубыми глазами, и их нервный блеск говорил о сложности его внутренней жизни. И когда он молчаливо, почти печально, слушал наши споры о партиях, о программе, о тактике, казалось, что этот молодой человек с бледным лицом и горящими глазами знает что-то большое и важное. Он уважал личность другого, и замыкался в самого себя, и жил в строгом уединении. И в его тихих и мятежных, утонченных мечтаниях, в его влюбленности в красоту и в его стремлении к мистическому и бесконечному было что-то чарующее и обаятельное».
Вчитаемся в эти строки. Ведь перед нами предстает не кто иной, как шизофреник. Копящаяся энергия натуры рано или поздно должна была взорваться.
Каляев знакомится с Е. Брешко-Брешковской. К этому периоду относятся сохранившиеся страницы рассуждении Каляева:
«Для всякого, начинающего сознавать свой долг перед родиной интеллигента, кто бы он ни был — крестьянин ли, Желябов или князь Кропоткин,— всегда был и будет наиболее мучительным вопрос: куда идти? Этот вопрос стоял и. перед нами. Марксизм торжествовал тогда победу, но посмотрите, сколько в ней было призрачности. Чем победил марксизм народничество? Он перенес всю умеренность культурной работы из деревни в город. Таковы, по крайней мере, были первые шаги наших экономистов с их кружками для развития рабочих, с их пропагандой на почве нужд фабричных.
Стачки 1896 года открывают новую эру — более широкой пропаганды и агитации, а столкновения с полицией ставят вопрос политический... Создавалась иллюзия, что вот, наконец, наши заграничные домоседы стряхнут с себя гнет безвременья, чтобы пойти в унисон с нами... Но это была только иллюзия... хотя мы еще долго продолжали верить, что из «Искры» возгорится пламя. Наши заграничные марксисты слишком одряхлели за 15 лет безвременья. Статья Веры Засулич поразила нас своим безверием и благонамеренностью... «Искра» забилась в тупой угол ортодоксии, увлекая за собой всю социал-демократию. Апофеозом этого торжества на собственной логике был II съезд... Теперь мы, пережившие все муки родов нового революционного течения, с полным правом можем сказать: социал-демократический период кончился, наступил период социально-революционный».
Каляев желал Видеть лишь свободы блеск пурпурный, Рассеять мрак насилья вековой, И, маску лжи сорвав с лица злодея, Вдруг обнажить его смертельный страх и бросить всем тиранам, не робея, Стальной руки неотразимый взмах...
К этому времени относится увлечение учением Ницше, Каляев считал его чрезвычайно революционным из-за презрения к страданию, презрения к настоящему ради создания будущего. Каляев непроизвольно совместил ницшеанство с воинствующим социализмом:
Христос, Христос! Тернисты все пути,
Идущие на мрачную Голгофу,
Наш стон не слышен Богу — Саваофу.
Ах, сколько жертв еще нам принести?..
По рекомендации Брешко-Брешковской Каляев едет в Женеву, где становится членом «Боевой организации» партии социалистов-революционеров. Это было при Плеве. Организованный террор, начатый Гершуни, вступал во вторую фазу. Впервые после «Народной воли» заговорил динамит.
Каляев принимает участие в первом покушении на Плеве. Он был сигнальщиком. Тогда покушение не удалось.
По заданию «Боевой организации» Каляев по подложному паспорту крестьянина Подольской губернии Иосифа Коваля получает патент на торговлю табачными изделиями. Он снимает угол на Фонтанке, наблюдая за домом Плеве. День Каляев проводил на улице, ходя с папиросным лотком, ночью спал, не раздеваясь, в грязной, забитой людьми и клопами комнате. «Не смейтесь,— писал он в одном из писем,— бывало хуже, чем об этом можно рассказать, душе и телу; холодно, неприветливо и безнадежно за себя и за других, за всех нас, дальних и близких».
Так Каляев прожил два месяца.
Распорядок Плеве был изучен. Решено приступать к покушению. Как ни настаивал Каляев, первым метальщиком назначили Сазонова. Каляев должен был бросать бомбу, если первая не взорвется. Но Сазонов опоздал на несколько минут, и Швейцер не успел передать ему бомбу. Только у Каляева была бомба. С нею он вышел на Измайловский проспект и увидел Плеве. Но бросать бомбу Каляев не стал. Он прошел мимо министра и бомбу отдал Швейцеру. Каляев в данном случае подчинялся плану, разработанному комитетом, партийной дисциплине.
Наконец, в июле Плеве убили. Бросал бомбу Сазонов. Каляев написал стихи:
Замер в немом смятеньи гранит,
Волны все мчатся, волна волну гонит.
Скоро девятый вал набежит,
Крепость насилья в волнах похоронит...
Он уехал за границу. Там Каляев познакомился с Михаилом Гоцем, племянником миллионера-чаеторговца Высоцкого, обретя себе непосредственного учителя. Обратимся к запискам Бориса Савинкова:
«Гоц, тяжко больной, уже не вставал с постели. Лежа в подушках и блестя своими черными, юношескими глазами, он с увлечением расспрашивал меня о всех подробностях дела Плеве. Было видно, что только болезнь мешает ему работать в терроре: он должен был довольствоваться ролью заграничного представителя «Боевой организации»... На самом деле она была важнее. Не говоря уже о том, что и Гершуни, и Азеф советовались с ним о предприятиях, мы на работе в России непрерывно чувствовали его влияние. Азеф был практическим руководителем террора, Гоц — идейным. Именно в его лице связывалось настоящее «Боевой организации» с ее прошедшим. Гоц сумел сохранить боевые традиции прошлого и передать их нам... Его значение для «Боевой организации» трудно учесть: он не выезжал в Россию и не работал рука об руку с нами. Но, мне думается, я не ошибусь, если скажу, что впоследствии его смерть была для нас потерей не менее тяжелой, чем смерть Каляева».
Именно Гоцем был предложен устав «Боевой организации», где говорилось:
«Цель «Боевой организации» заключается в борьбе с существующим строем посредством устранения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы. Устраняя их, «Боевая организация» совершает не только акт самозащиты, но и действует наступательно, внося страх и дезорганизацию в правящие сферы, и стремится довести правительство до сознания невозможности сохранять далее самодержавный строй. Кроме казней врагов народа и свободы, на обязанности «Боевой организации» лежит подготовка вооруженных сопротивлений властям, вооруженных демонстраций и прочих предприятий боевого характера...»
Комитет «Боевой организации» составляли Азеф, Швейцер и Савинков.
Швейцер под видом грека снял в Париже квартиру. Там же поселились младший брат Азефа — химик и Дора Бриллиант. В этой квартире изготовлялся динамит.
Дора Бриллиант выросла в еврейской купеческой семье. Училась в херсонской гимназии, потом на акушерских курсах. В эсеровской партии с 1902 г. Своим фанатизмом убивать поражала даже товарищей. В Петропавловской крепости стала заговариваться и в 1907 г. умерла.
Комитет решил организовать одновременно три покушения на местных генерал-губернаторов: в Петербурге — на Трепова, в Москве — на великого князя Сергея Александровича и в Киеве — на Клейгельса. «Боевая организация» состояла в то время из Азефа, Швейцера, Боришанского, Доры Бриллиант, Дулебова, Савинкова, Каляева, Моисеенко, Ивановской и Леонтьевой.
Татьяна Леонтьева, дочь якутского вице-губерйатора, не миновала эсеровской романтики. Ее тоже готовили к покушению: на одном из придворных балов, где она должна была изображать продавщицу цветов, Леонтьевой следовало выстрелить в царя.
Вспоминает один из руководителей охранного отделения А. Герасимов:
«Наблюдения навели нас на дальнейшие следы: одно из подозрительных лиц принесло таинственный чемодан на квартиру некоего высокопоставленного лица, вращавшегося в знатном обществе при дворе, и оставило там этот чемодан для передачи племяннице этого лица, молодой девушке Татьяне Леонтьевой. Я не знал содержимого чемодана, в нем могли быть и невинные вещи, но я должен был сам в этом убедиться.
Полицейский офицер, которого я туда направил, вернулся с пустыми руками. Высокопоставленный хозяин квартиры возмущенно возражал против полицейского обыска в его квартире; мой офицер был обескуражен и вынужден уйти.
Мною овладело подлинное возмущение. Мы преследуем опасную террористическую группу, а тут сановная особа становится на пути нашего расследования. Я посылаю вторично офицера, даю в его распоряжение несколько полицейских чиновников и уведомляю, что настаиваю на непременной выдаче чемодана. Если он не будет выдан добро¬вольно, я возьму его силой. На этот раз офицер проявил решительность; он получил чемодан, открыл и нашел его до краев наполненным динамитом и составными частями бомб».
Леонтьеву арестовали, но после нескольких месяцев в Петропавловской крепости она душевно заболела. Семье удалось добиться ее освобождения и отправить в швейцарскую лечебницу. В Цюрихе Леонтьева опять сошлась с террористами.
Она поселилась в курортном отеле, где проживал некий семидесятилетний господин Мюллер. Несколько дней Леонтьева наблюдала за ним, потом однажды, встав из-за столика ресторана, подошла к Мюллеру и несколько раз выстрелила в него.
Богатого французского торговца она спутала с очень похожим на него бывшим министром внутренних дел Дурново.
Швейцарские власти посадили Леонтьеву в тюрьму, где она окончательно сошла с ума.
Петербургское покушение вел Швейцер, с ним были Дулебов, Ивановская и еще восемь новых навербованных членов.
Трепову вообще «везло» на покушения. На приеме посетителей него стреляла курсистка Алларт, но револьвер дал осечку. Акцизный чиновник Михалевич пытался убить Трепова ножом. В 1905 г. девянадцатилетний Полторацкий на Николаевском вокзале дважды выстрлил во входящего в вагон вместе с великим князем Сергеем Александровичем Трепова, но промахнулся. Его приговорили к пяти годам тюрьмы. За попытку к бегству и смертельное ранение тюремного надзирателя Полторацкого в 1908 г. казнили. В 1905 г. эсеры готовы были на все для убийства генерала, но боевая группа провалилась в последний момент. Годом спустя по ошибке вместо Трепова в Петергофском парке убили генерала Козлова. Но, видимо, особенно не горевали — тоже царев слуга.
В Киев поехал Боришанский, там он для покушения завербовал супругов Козак.
Покушением на великого князя руководил Савинков. С ним находились Дора Бриллиант, Моисеенко и Каляев.
В воспоминаниях, датированных 1917 годом, Савинков пишет: «В то время «Боевая организация» обладала значительными денежными средствами: пожертвования после убийства Плеве исчислялись многими десятками тысяч рублей». Он не открывает, кто же были эти жертвователи. Очевидно, те, кому было неугодно твердое русское правительство, кому стояла поперек горла слитность народа, самодержавия и православия, кого сила русской империи пугала.
Итак, участники покушения на великого князя приехали в Москву, привезя с собой динамит.
Для начала нужно было узнать, где живет московский генерал-губернатор. Спрашивать у прохожих не решались. Моисеенко поднялся на колокольню Ивана Великого и стал спрашивать сторожа о московских примечательностях. Так выяснили дом великого князя.
Теперь нужно было следить. Моисеенко и Каляев приобрели лошадей и записались извозчиками. Моисеенко особо не давал себе труда притворяться: по воскресным дням уходил гулять, для ухода за лошадью нанял человека. Каляев же с удовольствием входил в роль, мо¬лился, рассказывал о своей прошлой жизни лакея. Встречаясь с Савинковым в трактире на Сухаревке, он говорил:
— Сделал я себе паспорт на имя подольского крестьянина, хохла Коваля, чтобы объяснить мой польский акцент. И ведь бывает такое несчастие! Вечером спрашивает дворник — ты какой, говорит, губернии? Я, говорю, дальний, подольский я. Ну,— говорит,— земляки будем... Я сам, мол, подольский. А какого уезда? Я говорю: ушицкий. Обрадовался дворник: вот так раз, я ведь тоже ушицкий. Стал он спрашивать, какой волости, какого села, слыхал ли про ярмарку в Голодаевке, знаю ли деревню Нееловку... Ну, да ведь меня не поймаешь. Я раньше, чем паспорт писать, зашел в Румянцевскую библиотеку, прочитал про Ушицкий уезд,— смеюсь. Как не знать, говорю, бывали, а ты в городе-то бывал, в Ушице, собор, говорю, видел? Еще оказалось, что я лучше дворника родину знаю...
Савинков, познакомившись с писателем Леонидом Андреевым, попросил свести его с неким князем. Для чего?
«Князь Н.Н. был выхоленный, крупный, румяный и белый русский барин. Он занимал в Москве положение, которое давало ему легкую возможность узнавать о жизни великого князя. Он был известен как либерал, но редко выступал открыто. Впоследствии он стал видным членом кадетской партии. Когда он вошел в ресторан, я по его тревожной походке увидел, что он боится, не следят ли за ним или за мной. Это обещало мне мало хорошего, но я все-таки вступил с ним в разговор. Я сказал ему, что слышал много о его сочувствии революции, и спросил его, правда ли это?
— Да, правда,— отвечал он,— но как вы думаете, здесь безопасно? Он в волнении заговорил, что его многие знают, что конспиративные дела надо делать конспиративно, и в заключение предложил мне прийти к нему на квартиру. Я хотел сказать, что он выбирает самый неконспиративный способ свидания, но промолчал и согласился прийти к нему домой... Он говорил, что убийство великого князя — акт первостепенной политической важности и что несомненно можно надеяться на его помощь... Все оказалось болтовней...
Я убедился, что мы должны полагаться только на свои силы...»
К покушению привлекли еще Куликовского, бывшего студента, но он вскоре сбежал. Бомбы же хранились у Доры Бриллиант.
Поскольку как метальщик Куликовский отпал, бросать бомбу должен был Каляев. У остальных нашлись веские причины не делать этого.
С бомбой, завернутой в платок, Каляев в два часа дня был в Кремле, у памятника Александру II. Когда к крыльцу подали карету великого князя, Каляев медленно пересек площадь, обогнул дворец и мимо здания суда прошел через Никольские ворота к историческому музею, Постояв немного, он пошел обратно. Навстречу ему ехала великокняжеская карета.
«Против всех моих забот,— писал он товарищам,— я остался 4 февраля жив, Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега в упор, и был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывается карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, на меня пахнуло дымом, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело... В шагах десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и вся она обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел,,. В это время послышалось сзади: «Держи, держи!» — и на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоточный и сыщик, противный... «Смотрите, нет ли револьвера? Ах, слава Богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же», — проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. «Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал»,— сказал я... «Давайте извозчика... Давайте карету!» Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: «Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!»
Меня привезли в городской участок. Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними... Меня привезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном».
Из стихов Каляева:
Благодарю Тебя, Всевышний,
За то, что я недаром жил
И, как скиталец, в мире лишний,
На бездорожье не почил...
Ты знал,— не мог спокойно видеть
Я чуткой совестью моей
Насилье зло и гнет цепей,
И не любить, не ненавидеть...
В камеру к Каляеву пришла великая княгиня Елизавета Федоровна:
— Жена я его,— прошептала она, и слезы покатились из глаз, Далее Каляев так описывал их встречу.
— Княгиня, не плачьте... Это должно было случиться... Почему со мной говорят только после того, как я совершил убийство?
— Вы, должно быть, много страдали, что вы решились...— заговорила она. Каляев прервал:
— Что из того, страдал я или нет. Да, я страдал, но мои страдания я слил со страданиями миллионов людей. Слишком много вокруг нас льется крови, и у нас нет другого средства протестовать против жестокостей правительства... Почему со мной разговаривают только после того, как я совершил убийство?.. Ведь если бы я пришел и теперь к великому князю и указал ему на все его действия, вредные народу, ведь меня бы посадили в сумасшедший дом или, что вернее, бросили бы в тюрьму, как бросают тысячи людей, страдавших за свои убеждения...
— Да, очень жаль, что вы к нам не пришли и что мы не знали вас раньше...
— Но ведь вы знаете, что сделали с рабочими девятого января, когда они шли к царю? Неужели вы думали, это может пройти безнаказанно? Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Я отдал бы тысячу жизней, а не одну: Россия должна быть свободной!..
— Разве вы думаете, мы не желаем добра народу, мы не страдали?
— А! Теперь вы страдаете!
Елизавета Федоровна стала говорить о великом князе, каким он был добрым, хорошим человеком.
— Не будем говорить о великом князе, я не хочу с вами говорить о нем, я скажу все на суде. Вы знаете, что я совершил это вполне сознательно. Великий князь был определенный политический деятель. Он знал, чего хотел,
— Да, я не хочу вести с вами политических разговоров. Я хотела бы только, чтобы вы знали: я буду молиться за вас...
Приход великой княгини, видимо, вывел Каляева из некоторого торжественного равновесия, в котором он пребывал. Но не в сторону раскаяния и самоупреков, а гордыни. Он пишет письмо Елизавете Федоровне:
«Великая княгиня!
После Вашего посещения я дважды просил у Вас свидания и оба раза безуспешно. Не считаю себя вправе входить в рассмотрение мотивов Вашего отказа, хотя в объяснение дальнейшего должен тут же заметить, что, по-моему, самый этот Ваш отказ от вторичного свидания плохо рекомендует бескорыстие первого,,.
Ваше посещение, имевшее место при интимной обстановке 7 февраля, было для меня такой неожиданностью. Я не звал Вас, Вы сами пришли ко мне. Вы пришли ко мне со своим горем и слезами, и я не оттолкнул Вас от себя, непрошенную гостью из вражеского стана.,, Вы были так бессильны в ничтожестве своего развенчанного величия перед лицом карающего рока... Впервые член императорской фамилии склонил перед народным мстителем свою голову, отягченную преступлениями династии...»
Судили Каляева весной.
— Подсудимый Иван Каляев, получили ли вы обвинительный акт?
— Прежде всего фактическая поправка — я не подсудимый, а ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — наемные слуги капитала и императорского правительства, я — народный мститель, социалист-революционер.
— Я вам запрещаю продолжать. Секретарь, прочтите список свидетелей.
Каляев настаивает, Председатель велит его вывести. Защита просит десять минут перерыва для разговора с подсудимым,
Председатель отвечает отказом. Защитник Жданов заявляет, что в таком случае он считает свое нахождение в зале бесцельным и удаляется для свидания с Каляевым.
То же делает и второй защитник — Мандельштам.
Спустя некоторое время приводят Каляева, который настаивает на привлечении третьего защитника. Председатель полагает, что достаточно двух.
После чтения обвинительного акта, где Каляеву ставилось в вину «принадлежность к тайному сообществу, стремящемуся путем убийств ниспровергнуть существующий в Российской империи установленный основными законами образ правления», убийство великого князя и кучера Рудинкина, председатель спросил его, признает ли он себя виновным.
Каляев: Признавая, что убийство Сергея Александровича совершено мною, виновным себя не признаю по мотивам нравственного содержания.
Председатель: Не можете ли вы их выяснить?
Каляев коротко назвал причины, по которым «Боевая организация» приговорила великого князя к смерти. По их мнению, это видный представитель реакции, культа Александра III в России, он ответственен за давку на Ходынке, влиянием великого князя отмечено все политическое направление правительства. Будучи московским генерал-губернатором, он закрыл просветительские общества, преследовал свободомыслие. И, наконец, влияние великого князя на государя. Вся жизнь Сергея — политика защиты династии. Главнейшими деятелями революции — убийством трех ставленников Сергея: Боголепова, Сипягина и Плеве — сделано три предостережения самодержавию. Убийством великого князя увенчивается здание этих предостережений.
Председатель: Так, значит, вы считаете себя одним из главнейших деятелей своей партии?
Каляев: В деле этом личность моя не играет никакой роли, не имеет никакого значения.
Председатель: А скажите, если бы вам удалось ускользнуть от преследования, вы продолжали бы вашу деятельность?
Каляев: Я исполнил свой долг и думаю, что и впредь бы исполнял его. Отвечая таким образом, я думаю, что снова исполняю его.
Допрос свидетелей ничего нового не дал,
Прокурор в обвинительной речи остановился на нравственной стороне дела. Принадлежность Каляева к партии социалистов-революционеров, сказал он, определяет, во что верит подсудимый, каковы его цели. Руководители партии, отличаясь самомнением и отсутствием каких-либо моральных критериев, легко жертвуют жизнями Каляевых, стремясь к разрушению государственности. Все страны борются против таких преступников, на женевском конгрессе постановлена международная выдача их.
Выступили защитники. Жданов, например, говорил:
— В этом тяжелом процессе совершенно не интересна, не важна фактическая сторона деяния. Слишком она очевидна.
Я обращусь лишь к выяснению нравственной стороны события, его мотивов, ибо для многих они остаются темной загадкой, и да простит мне Каляев, вверивший нам, защитникам, честь свою и судьбу, если не хватит у меня ни душевных сил, ни слов, чтобы остаться на высоте своей задачи,
В тяжелые минуты пришлось вам, господа сенаторы и сословные представители, разбираться в этом тяжелом деле. Безмерный административный гнет, полное экономическое разорение, полное банкротство военной системы… Волнуются все окраины, сотнями гибнут рабочие на улицах столицы, в дыме пожаров помещичьих усадеб ищет разрешения гнетущих вопросов крестьянин, и безумно страдает, мучаясь и умирая за всех, наша интеллигенция.
Столкнулись две великие силы: старый, веками утвержденный строй, и новая, так страстно стремящаяся к свободе Россия.
Теряется надежда на мирный исход этой борьбы, и все ближе надвигается чудовищный призрак гражданской войны.
Они гибнут.
Они губят, но гибнут и сами. Погибнет и он.
Но и вы отнеситесь к нему не как к преступнику, но как к врагу после сражения.
И свершая свой суд, помните, что в грядущие дни, кровавая заря которых уже виднеется на небосклоне, на чаше весов, коими будет мериться все прошлое, не последнее место займет и ваш приговор. Не отягчайте этой чаши. Крови в ней и без того достаточно...
Как видите, защитник-социалист перешел к прямым угрозам в адрес судей.
Каляев в последнем слове сказал, что не считает суд законным, ибо судьи — представители власти, против которой он борется. Единственный суд — это суд истории. Он верит, что деятельность партии увенчается успехом, видит грядущую свободу России и гордо умирает за нее...
Каляева приговорили к смертной казни через повешение. В ответ на приговор он воскликнул:
— Я счастлив вашим приговором и надеюсь, что вы исполните его надо мною так же открыто и всенародно, как я исполнил приговор партии. Учитесь мужественно смотреть в глаза надвигающейся революции.
Каляева привезли в Шлиссельбургскую крепость и поместили в комнату под названием «мастерская». Там была постель, стол, два стула, чернила, письменные принадлежности. Ему принесли одинаковый с заключенными обед. Съев его, Каляев сел писать и так сидел весь день, но потом все написанное густо замазал. После удалось разобрать лишь известные слова царя Петра перед полтавской битвой: «А о Петре ведайте, не дорога ему жизнь, была бы счастлива Россия!» Примерно за полчаса до казни Каляев написал письмо матери:
«Дорогая, незабвенная моя мать!
Итак, я умираю. Я счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к моему концу. Пусть же ваше горе, дорогие мои, вы все, мать, братья и сестры, потонет в лучах того сияния, которым светит торжество моего духа. Прощайте. Привет всем, кто меня знал и помнит. Завещаю вам: храните в чистоте имя нашего отца.
Не горюйте, не плачьте. Еще раз прощайте. Я всегда с вами. Ваш И. Каляев».
Он когда-то сочинял:
Пусть враг кровожадный на пир свой спешит,
Мое изуродует тело.
Я счастлив: простора искала душа
В борьбе за народное дело.
Пришедшему священнику Каляев сказал, что обрядов не признает и сам себя уже совершенно приготовил к смерти. «Искавшая простора» душа отлетела без покаяния.