Соленое хмурое утро постучалось в стены, залетевшим в окно обезумевшим теннисным мячом и захотелось в тот же миг совершить две совершенно противоположные по своему значению в этой жизни вещи: проснуться и умереть. При чем одновременно. Каждое из таких безрадостных утр не приносило с собой ничего кроме бесконечного холода под ложечкой и ощущения тяжести Господней пятки, которой он вставал на меня, желая придавить, как на кухне таракана, чтобы вызвать во мне желание бесконечно трепыхаться и цепляться за это существование, как самого заядлого экстремала.
Что можно подумать про себя, отрывая голову от мокрой от слез подушки и глядя в серый омут собственной комнаты, когда стрелка часов едва приблизилась к девяти, а все передовое человечество уже ушло на работу, чтобы выполнить свою сверхзадачу: прославиться, заработать, пробиться в люди, чтобы в последствии красиво жить, красиво отдыхать, вкусно есть и неплохо смотреться на пляже, когда судьба настигнет тебя в виде нежданно-негаданного смерча? Что можно ощутить, когда просыпаешься с таким неистребимым чувством тоски, вызванной странным и плохо поддающимся трактовке с точки зрения Фрейда сном и понимаешь, что ты снова плакала? Даже во сне. Просто так. Без объяснений. Без каких бы то ни было причин.
Ну, в конце концов, что из того, что он уехал в неизвестность, однажды вечером, молча собрав сумку, и выйдя во двор, прошагал по грязному сморщенному от осеннего дождя бульвару, пиная носком ботинка груды желто-коричневых кленовых листьев и даже не оглянулся, чтобы помахать тебе рукой на прощание? Что из того, что ты ничего о нем не знаешь уже полгода, а твое сердце не подсказывает тебе ровным счетом ничего из того, чтобы ты могла понять, что происходит в его жизни в данную секунду? Жив ли он? Сыт ли он? Одинок ли он? Какая разница?
Какая разница теперь, когда он уехал, оставив тебя одну, смотреть на дисках заумные фильмы вечерами, литрами поглощать кофе со своими друзьями, вечно думающими только о высоком: то есть о литературе и бабах, в каких-нибудь затрапезных кашефках, где завсегдатаями являются только студенты журналистских факультетов? Когда он бросил тебя, умчавшись навстречу какой-нибудь ветреной сумасшедшей ноте, зовущей его покорять пространства и вершины, несокрушимые и такие же невозможные, как и сам он, когда он проскользил вдоль времени на трамвае, произнося только твое имя, как мантру невозвращения? Когда он выпил до конца историю вашей совместной улыбки на старой цветной фотографии, где вы так безмерно счастливы, что всем остальным, глядя на вас хочется немедленно застрелиться?
Никакой. Никакой разницы. Он уехал, ничего не сказав. Просто сгинул в никуда, не оставив о себе никаких сведений и даже не удосужившись поменять номер своего мобильного телефона. Ведь если ему позвонить, то он наверняка возьмет трубку, точно так же, как и взял тогда, когда я набрала его номер только для того, чтобы удостовериться, что он уже давно выбросил сим-карту в первую попавшуюся урну. Но он ответил. А я нет. Я просто не нашлась, что сказать ему на такую наглость, не обнаружила в себе сил, чтобы вылить на него поток ругани и чисто девичьей истерики по поводу того, куда он гад такой подевался, почему не звонит и не пишет, почему, если он ушел, то до сих пор не забрал свои вещи, а если умер, то почему не является ко мне ночью, гремя цепями и моля о прощении?
И вот он живет где-то в какой-нибудь захудаленькой провинциальной гостинице, где нет даже телевизора в номере, сидит молча на краешке кровати в белой майке и штанах на подтяжках, курит, выпуская дым через ноздри, и смотрит перед собой в простую корявую мертвенно-желтую стену, покрашенную масляной краской, слушает джаз, льющийся из его маленького магнитофончика, который он захватил с собой, пьет виски или может быть что-нибудь попроще, на что хватило денег, портвейн, например, и думает о своей жизни и том куда она катится, если катится вообще... А я? Я каждое утро просыпаюсь с мыслью о том, что однажды он вернется и все будет по-прежнему, что может быть уже сегодня наступит тот самый чудесный и сказочный день, когда дверь распахнется и он переступит порог некогда нашего, а теперь уже просто моего одинокого дома, где его вещи висящие в шкафу все еще хранят его запах, а вечно сырая от изобилия влажности в воздухе постель каждое утро принимает форму его тела, лежащего на другой половине кровати, туда куда я обычно кладу руку, чтобы ощутить его уже навсегда утраченное тепло.
Возможно, если бы мы поженились все бы было куда проще. Он был бы обременен мной, как частью своей жизни, отягощен нашими общими детьми и таким привычным и ненавистным бытом, к которому впрочем очень быстро привыкаешь и понимаешь свою его простую и житейскую прелесть. Но мы отчего-то не поженились. Наверное, просто упустили время, когда нам обоим этого хотелось и навсегда обрекли себя на свободу, как на возможность однажды вечером просто вот так вот взять и исчезнуть. Но все же одна вещь у меня от него осталась, которая говорила, всегда говорила мне о нем, как о родном человеке, как о муже, которого я всегда берегла в своем сердце, где он занимал и занимает столько места, что в нем не помещается больше никто и ничто. Ни аквариумные рыбки, ни редкое солнце в моем распахнутом настежь окне, ни мои безумные друзья, приходящие мне на выручку каждый раз, когда мне хочется купить веревку и мыло, чтобы как водится помыться и податься в скалолазы, ни даже сама я, настолько неизвестная и незнакомая самой себе, что иногда становится страшно, как я вообще сама с собой уживаюсь в едином теле.
И каждый раз, когда я думаю о нем, я кручу это тоненькое золотое колечко на безымянном пальце, будто бы пытаюсь трением вызвать из него, заключенного в его сердцевине джина, чтобы загадать желание и вернуть назад своего навеки любимого человека, но все это, безусловно глупости, потому что я знаю, что он не вернется. Никогда не вернется. Он ушел, чтобы спокойно исчезнуть из бытия, где-нибудь подальше от этого прекрасного мира, в котором мы оба существовали и не отягощать своей депрессией ни меня, ни нашей общей памяти, хранящей в себе столько прекрасных и радужных минут, проведенных вместе, что хватило бы на целую дюжину влюбленных студентов.
Я поняла, что вижу его в последний раз, еще когда он только начал собираться в тот вечер. Я даже не пыталась заговорить с ним, потому что всегда знала, что все принятые им решения не обсуждаются и он всегда поступает только так, как хочется ему и только ему одному, а поэтому я всего лишь стояла, прислонившись к дверному косяку и смотрела, как он собирает свои вещи, придавая этому значение скорее как ритуалу, нежели как действительно осмысленному действию и старалась запомнить его таким каким он предстал передо мной в ту секунду. А он был незабываем. Красивый, как никогда раньше, небритый, голодный и сумрачный, одетый в черное пальто поверх простой черной футболки, он стоял в ботинках на нашем чистейшем ковре и я видела, как после его шагов на нем остаются частички земли и песка, что означало, что он провел весь день на побережье, он бросал свои футболки и джинсы в сумку и даже не смотрел в мою сторону, чтобы, наверное, поймав мой взгляд не расплакаться и не остаться.
А я и не пыталась его окликнуть, не старалась растормошить его, чтобы вывести из этого странного состояния отчуждения и тоски, в которые он был заживо погребен, не молила о пощаде, как висельник на эшафоте и не тянула к нему своих в миг похолодевших рук, чтобы согреть их о его как всегда теплую, пахнущую ромашкой и розмарином шею. Я просто ждала, что будет дальше и в тайне от самой себя, надеялась, что все это закончится как можно быстрее и после его ухода у меня будет прекрасная возможность перебить всю посуду в доме и вдоволь нарыдаться, как и подобает всем нормальным истеричкам, которых оставляют их любимые мужчины.
И вот он собрался и, выходя из спальни, прошел мимо меня, как обычно проходят мимо табуретки или тумбочки, на которой стоит ваза, с какой-нибудь дурацкой икебаной и проследовал в прихожую, чтобы там переступить последней рубеж в виде порога входной двери и раствориться в пространстве другой неизвестной жизни уже навсегда. Я не стала догонять его. И дело было вовсе не в гордости, просто так было надо. Он сам мысленно продиктовал мне правила игры, по которым я и играла, как старая тряпичная кукла с веревочками, привязанными к пальцам кукловода и требовалось терпение и сила только для одного: не показать, что это меня задевает и не позволить своему левому глазу, который начало предательски пощипывать, пустить слезу слабости и отчаяния.
У самого порога, он сунул руку в карман и извлек из него ключи от нашей квартиры. Подойдя к тумбе для обуви, он положил ключи на нее и прежде чем взяться за ручку двери все-таки оглянулся. Вид у него в тот момент был еще более сумрачный, чем когда он собирал свои вещи в комнате. В ту секунду могло показаться, что он просто уезжает ненадолго в какое-нибудь путешествие или командировку, и что эти грусть и обреченность ничто иное, как хандра вызванная мыслью о расставании, но я знала гораздо больше, чем он думал, чтобы растрактовать его действия именно так, и чтобы поверить в то, что это расставание будет недолгим.
- Я возвращаю тебе ключи. - сказал он надломленным голосом, глядя куда-то в пол. - Мало ли что... Пригодятся.
- Ты вернешься? - спросила я тогда, прекрасно зная правду, но он только горько усмехнулся и на одно мгновение поднял на меня глаза.
- Как бы там ни было, помни, я всегда любил и буду любить только тебя. Это мое наказание. - когда он говорил эти слова в глазах его сверкнуло что-то предательски влажное и блестящее и он не стал продолжать это дурацкое прощание, чтобы мы не кинулись навстречу друг другу, как в банальных голивудских фильмах и не разорвали свои тщедушные тела на мелкие лоскуты в порыве бесконечной нежности и безудержного нежелания расставаться, а открыв дверь, отвернулся и бросил уже куда-то в сторону: - Пока!
Вопреки своим ожидания я не бросилась тотчас крушить посуду и реветь белугой, запрокидывая голову, и поливая мебель фонтанами слез, а сразу же метнулась к окну, чтобы запечатлеть в памяти момент его исчезновения из моей жизни, в которой он останется навсегда моей единственной и самой сильной любовью. И вот, содрогаясь в нервных судорогах, я следила за тем как метр за метром, шаг за шагом, он покоряет путь темного и мрачного бульвара, опустив голову и наверняка роняя слезы, похожие на большие стеклянные бусины, которыми плачут все сильные и не привыкшие к расставаниям мужчины. И когда его фигуру полностью поглотил наступивший вечер, я и поняла, что видела его в последний раз в жизни и в тот момент мое сердце отказалось мне повиноваться.
Уже на следующее утро я хотела почувствовать себя свободной от своего любимого мужчины покинувшего меня, свободной от его власти надо мной, от его влияния на мою жизнь и от его образа, как такового, чтобы открыться для нового чувства, нового увлечения, если мне не суждено было бы прожить еще одну любовь, но мое сердце не позволило мне сделать этого. Оно уснуло. Уснуло точно так же как засыпает рыба выброшенная на берег, зажав в холодной пасти драгоценное кольцо с бриллиантом, оброненное кем-то в море много веков назад. Сердце уснуло, храня в себе его бесконечно теплый образ, его терпкий и такой мужской запах, странные взгляды его круглых светло-голубых глаз, его вечно взъерошенные светлые волосы и его голос, ржавым органом звучащий в доме и слышный даже в самом укромном его уголке, даже когда он говорил шепотом. Мое сердце уснуло в обнимку с этими воспоминаниями, как я обычно засыпаю теперь в обнимку с подушкой и не собиралось расставаться с ними даже сейчас, когда с момента его исчезновения прошло уже больше полугода.
И вот я проснулась сегодня утром на мокрой от слез подушке и, вглядевшись в это новое для меня и неизведанное еще утро, поняла, что должно быть именно сегодня случилось то, что должно было произойти еще несколько месяцев тому назад. Что-то оторвалось. Ушло в никуда. Оборвалось, как натянутый над пропастью нерв и чувство утраты обволокло меня, как кусочек подсушенного ржаного хлеба, опущенного в разогретое сырное фондю. Только сегодня я поняла, что он отпустил меня, а я отпустила его. Что все наконец закончилось и должно быть это мое большое счастье, что я переживаю все это на расстоянии, а не если бы он уходил от меня постепенно, растворяясь по капле в чужом и враждебном для каждого живущего на этой земле мире и я бы, держа его за руку, чувствовала, как постепенно холодеют кончики его пальцев и как он постепенно отдаляется от меня, променяв мое горячее и притягательное присутствие на общество совсем другой холодной и жестокой женщины, чье имя известно любому даже отягощенному атеизмом скептику.
Я думала об этом уже позже, когда лежала в горячей соляной ванной и с утра пораньше пила красное вино, колыхающееся в моем бокале, который я держала в одной руке, в то время как другой то и дело размазывала по лицу очередную дорожку, струящихся из глаз слез, говорящих только об одном - все кончено. И мне не нужно было получать уведомлений по почте, не нужно было тревожных телефонных звонков говорящих циничными и официальными голосами каких-нибудь чиновников о том, как все произошло, о том, что он говорил или просил мне передать или о том где и как я смогу... Впрочем все, это должно было последовать в течении ближайших суток и я всячески оттягивала этот момент, чтобы подольше побыть наедине со своим уснувшим сердцем, которое хранило в себе столько красок, цветов, ароматов и отзвуков нашего чувства, что как только наступил этот день они просто полились из него рекой.
Мне не хотелось прощаться с ним, потому что я осознавала, как может осознавать животное, что наше истинное расставание произошло именно сегодня, именно в тот момент, когда утренний свет теннисным мячом влетел в мое окно и ударил мне в висок смертельной болью и осознанием всей моей горькой участи, а поэтому, выйдя из ванной и надев одну их его любимых рубашек, я выдернула из розетки шнур телефона и забравшись на подоконник с ногами долго сидела, уже не плача, а просто потягивая вино и смотрела на утренний весенний, расцветающий всеми бирюзовыми красками, смазанными легким дождем, бульвар, которым он спасался бегством в тот проклятый вечер и вспоминала все что только приходило мне в голову.
Сначала мне в память постучалось робкое воспоминание нашего первого свидания, какими дураками мы казались самим себе, произнося какие-то нарочито сложные тексты, чтобы казаться поумнее, как мы неудачно шутили и рассказывали бездарные анекдоты, прочитанные заранее во вчерашних газетах, как встретив меня у метро, он принес вместо букета смешной и толстый пучок молодой и нахально оранжевой морковки с зеленой, как глаза юной португалки пушистой ботвой и вместо приветствия задал мне совершенно неожиданный вопрос: “Есть хочешь?” И дело было вовсе не в том хотела я есть или не хотела, я просто их чистого принципа ответила “да” и мы пошли в ближайшую дешевейшую кафешку, где съели по пирожку с мясом и выпили по чашке ужасной бурды именуемой в данном заведении “кофе с сахаром и сливками”, потому что ни на что большее у него денег не было.
А потом мы целый день бродили по городу, как желающие избавиться от клинический депрессии особи, до жесточайшего изнеможения, до боли в суставах и мышцах и до остервенелого желания обниматься, в котором ни я, ни он не смогли друг другу признаться, а поэтому когда он, уже еле держащийся на ногах от усталости, довел меня до двери моего подъезда мы даже не поцеловались, а просто ткнулись друг в друга губами, как слепые котята мордами, после чего разошлись совершенно окрыленные от невозможности пережить такое счастье и расстались на самое большое в истории нашего совместного житья время - на три дня.
Когда, покинув свой насиженный теплый подоконник, я принялась ходить по комнате и медленно одеваться, чтобы выйти на улицу и вдохнуть этот воздух смирения и праздности, который обычно приносит с собой весна, мне вспомнилась еще одна картинка из того прекрасного “навсегда” что когда-то было между нами. Помнится мы встречались уже около двух месяцев, когда он вытащил меня в какой-то странный ночной клуб, где играли только музыку 50х-60х годов, начиная боссой, заканчивая рок-н-роллами и уговорил меня танцевать с ним, хотя сразу же признался, что делает это впервые в жизни. И мы с ним танцевали, как два полоумных папуаса, разувшись, чтобы было удобнее и в последствии так уделав себе пятки, что невозможно было их ни отмыть, ни отчистить даже самыми жесточайшими моющими средствами. Мы прыгали, кричали, веселились, так что моя юбка развевалась, как самый настоящий парус, какого нибудь пиратского корабля, а его и без того драные джинсы трещали по швам и это было так здорово, что наверное, не было в моей жизни больше ни одного такого вечера, когда бы я была так безгранично счастлива.
Хотя нет. Был еще один. Одевшись в строгий брючный коричневый костюм и белую рубашку, в которых я была похожа на секретаршу из какого-нибудь офиса, я вышла из дома и пошла по улице по направлению к центру, где очень быстро смешалась с толпой и просто принялась бродить по городу имея перед собой одну единственную цель - подавить в себе тягу к смерти и внутреннему разрушению. Мне очень не хотелось вспоминать больше ничего, но мое уснувшее сердце, как через сито сеяло на ветер все новые и новые воспоминания, все более и более тонкие и противоречивые ноты из моей странной истории и именно тогда я и вспомнила еще один вечер, который стал краеугольным камнем во всей последующей дороге нашего чувства к вершине мира.
Он части заходил ко мне в гости и мы подолгу болтали, сидя на кухне моей квартирки, ели какую-нибудь ерунду, вроде жареной колбасы с картошкой, а то и просто хлеб намазанный вареньем, пили кофе, чтобы не уснуть и вели бесконечные беседы о том, что в принципе не имеет никакого ни практического, ни философского смысла. Так мы засиживались далеко за полночь, наслаждаясь истинным и невинный обществом друг друга, а потом я выпроваживала его домой и мы целовались у порога, но уже не как пионеры на переменках в школе, а как настоящие взрослые люди, чтобы потом еще долго ощущать послевкусие поцелуя и несли его на губах до следующего утра пока он не растворится в надежде на новый такой же теплый и нежный поцелуй.
Однажды осенью на меня вдруг напала какая-то необъяснимая тоска, с которой невозможно было бороться никакими медикаментозными методами, а поэтому весь день я одетая провалялась на диване с грустным взглядом и невозможностью представить дальнейшее развитие своей будущей жизни в лазурных розовых лучах. А вечером пришел он и, обнаружив меня в таком подавленном состоянии, не нашел ничего умнее, как улечься со мной рядом на диван и вторить каждому моему слову, когда я говорила о том, какая все-таки гадость эта жизнь и что ничего хорошего впереди на не ждет. Но в скором времени мое дурное настроение как-то само собой улетучилось, мы включили музыкальный центр и продолжали лежать в обнимку на диване и смотреть друг на друга под Эллу Фицджеральд, даже и не думая о том, что между нами может произойти нечто большее, чем просто это беспечное совместное валяние на диване.
Так ничего между нами и не произошло. Точнее в тот вечер не произошло. Мы еще долго говорили о чем-то очень хорошем и добром, потом целовались, а потом так и уснули в обнимку, как Адам и Ева еще не вкусившие запретного плода. И это был наверное самый замечательный вечер в моей жизни потому что именно тогда я поняла, что очень сильно люблю этого человека, при чем настолько сильно, что не могу представить без него своей дальнейшей жизни, а поэтому утром, когда мы проснулись и посмотрели друг на друга прежними глазами обожающих друг друга друзей, я позволила ему сделать то, на что он мог только в глубине души надеяться и он взял меня со всеми присущими только ему одному благодарностью и нежностью. Так мы стали по-настоящему близки и каждый из нас осознал, что обрел одно огромное сокровище, ценность которого несоизмерима ни с какими богатствами мира. А на следующий день он где-то занял денег и купил мне это тоненькое золотое колечко в знак того, что я отныне часть его сердца и его души и когда-нибудь он заменит его на более дорогое и по-настоящему обручальное.
Сегодня днем, сидя за столиком в полупустом дневном кафе, я продолжала теребить пальцами это колечко и думать о том, что не заслуживаю всего того, что произошло со мной потом. Точнее того, что произошло потом с нами. Что наши веселые беззаботные нищие дни, проведенные в праздности и попытках заработать хоть какие-то деньги, наши выворачивающие наизнанку душу ночи, в которых мы полностью отдавались друг другу и молили Бога лишь о том, чтобы это никогда не кончалось, что наши детские мечты о поездке автостопом по всей Европе, о настоящих дорогих и теплых ботинках на зиму, о видеокамере, на которую мы бы снимали мгновения своего счастья и о ребенке, которого захотели иметь вопреки своей бедности, неустроенности и бесшабашным характерам, но который отчего-то несмотря на все наши старания у нас так и не появился, что все это в один момент рухнет, когда он однажды легко и просто упадет без сознания посреди улицы, не услышав ни вздохов удивленных прохожих и не увидев моего перекошенного лица.
Сейчас, сидя на столиком в кафе и глядя сквозь стекло на проходящих по улице людей, я уже с трудом собираю мысли и едва могу припомнить самое главное. То каким образом я узнала, что жить ему осталось около трех недель. Как мне сказал тогда его врач, саркома мозга - это очень редкое заболевание в том плане, что в основном подобные болезни обычно протекают достаточно вяло и чаще всего есть шанс вовремя сделать операцию и приостановить разрушительные процессы в мозге еще до того, как человек начнет испытывать мучительные головные боли. Но в случае с моим самым дорогим человеком все произошло совсем иначе. Он вопреки всем диагнозам никогда не испытывал боли, а поэтому даже не успел понять, что болен, когда ему сказали, что он уже практически мертв. Весь мир тогда перевернулся в его глазах... Весь наш общий мир. И улыбка всегда беззаботная и смешная с его лица исчезла. Навсегда исчезла.
Мы никогда не говорили с ним о его болезни и том, что будет дальше с ним и со мной, поскольку и так прекрасно знали, чем все закончится. А поэтому мы сделали вид, что ничего не произошло и попытались жить как прежде, каждый спрятав в своем сердце свое огромное горе соизмеримое разве что только с гибелью человечества. А спустя неделю он пришел домой вечером и собрал свои вещи, ну а дальше... Дальше, он покинул меня без каких бы то ни было объяснений, потому что не хотел одного - не хотел, чтобы расставание было иным, не хотел, чтобы я видела, как он умирает, как мутнеет взгляд его чистых голубых глаз, как ослабевает биение пульса в тонкой синенькой жилке на его виске, как холодеют кончики его пальцев, как он с сожалением смотрит на меня и не может ничего сделать, чтобы хоть как-то задержаться в этом мире, чтобы остаться со мной хотя бы еще на секунду...
Сегодня утром, проснувшись на мокрой от слез подушке, я вдруг поняла, что это произошло сегодня. Он умер не тогда, спустя три недели в моих объятиях, а только сейчас, спустя полгода, этой ночью, где-нибудь в холодной гостиничной постели, окруженный одиночеством и мраком провинциального городка, где на всю улицу только один фонарь и где не дозовешься врача... Он умер сегодня и мое сердце сказало мне об этом, вылившись потоком слез в бездонный и мучительный сон, оборвавшийся только в девять.
И вот я уже иду по улице, обдуваемая теплым весенним ветром, который цепляется за полы моего короткого пальто, вот я смотрю перед собой, не видя людей идущих мне навстречу и слышу, как просыпается мое сердце, но не для новой любви, а пока что для новой боли, имя которой - потеря. Но вопреки здравому смыслу и вопреки своему отчаянному горю я улыбаюсь. Улыбаюсь, потому что знаю, что снова свободна и что эта любовь, которая жила во мне все это время и будет жить во мне вечно, не хочет, чтобы мой мир разрушился с приходом вести о его смерти. Господь создал нас для созидания и для радости, а поэтому, повторяя в уме молитву, я иду по горбатому мосту через реку и чувствую, как человек, которого я любила и буду любить всегда смотрит на меня откуда-то сверху и так же улыбается, как раньше своей некогда утраченной улыбкой, как бы говоря мне: “ Ты свободна.” и я чувствую, как сердце мое наполненное болью и горечью постепенно оттаивает и в нем зарождается вера в то, что когда нибудь, может быть через сто веков, может быть в новой жизни мы обязательно снова встретимся и все начнется заново.
А может быть я узнаю его черты в новом человеке, который полюбит меня так же сильно, как и он, а может быть я назову его именем своего сына, который у меня когда нибудь родится, но главное, что все равно со мной останется до скончания моих веков - это моя любовь к моему единственному и неповторимому герою, с которым мне довелось прожить самый яркий и радостный отрезок своей жизни и с которым я израсходовала свой единственный патрон, патрон любви, с которым однажды пошла в разведку.
Дойдя до середины моста, я медленно и грустно сняла с безымянного пальца тоненькое золотое колечко, подаренное мне как символ бесконечности и, вытянув руку над темной бурливой водой, разжала пальцы. Все. Только золотой отблеск и след на воде. Прощай, мой любимый! Прощай и здравствуй. Жизнь бесконечна, как это оброненное кольцо, а любовь еще длиннее, поскольку уснувшее сердце всегда станет хранить тебя в себе, ровно столько сколько будет биться.