Оазис голубого марева

повесть фантастика
..................

Посвящается сыну Ивану


........................



... Когда устанут от войны
И всем захочется покоя,
Запросят птицы тишины,
Чтоб спеть волшебное такое...

.........................


Сегодня ОНА опять мне приснилась…

Нет, не так…

ОНА приходит ко мне во сне, сколько себя помню. И… я никогда ЕЁ во сне не видел!

Было: наплывами, размыто, едва различимо - зелёное, голубое, розовое…

запахи… - какие-то чистые и солнечные…

и звуки… на грани слышимости… - то ли щебет птиц, то ли ручья журчание…

и всегда - знаешь, ощущаешь, уверен на все сто: ОНА здесь, рядом, может, чуть за спиной, если оглянуться.


Малым, я думал, что это снится мама. Всем снились мамы. Всем - по-разному. А мне - всегда один и тот же сон. Все верили, что это - мама, вот так, во сне, показывает, что помнит, что любит и… обязательно заберёт. Никто не хотел верить в свою брошенность, ненужность.


Старшие посмеивались. Старшим уже мамы не снились. Снились знакомые тёти, девчонки.

Девчонки снились и мне. Но иногда повторялся всё тот же сон, в котором за наплывами красок, запахов и звуков всегда присутствовала невидимо ОНА.

И я уже не понимал - кто это мне снится? Рассказать кому - да вы что?! Это ж вам не  когда Ленка из 6-Б или Светка пионервожатая снится…

И я просто привык, что есть у меня такой вот странный сон, который снится всю жизнь - два, четыре раза в год…

А сегодня я впервые видел ЕЁ во сне.

И сон был совсем другой. То есть, сперва всё так же: краски, запахи, звуки…

А потом будто туча на солнце нашла - потемнело, вонь пошла, как от окалины, и вдруг - лязг, скрежет какой-то. И непонятно откуда.

И сквозь сон я подумал: гроза, что ли - жара стоит несусветная, вот уже несколько недель, неплохо бы.

А во сне из-за грани видимости стала выползать, лязгая и скрежеща, какая-то громадная уродина, вся чёрная, вся в светящихся фарах, с немыслимым количеством стволов, от махоньких, как пистолетных, до прям как у мортиры. И все они - на меня нацелены. А я стою среди зелёненькой полянки в цветочках, рядом с рябеньким от мелких волн, чистеньким до почти невидимости ручейком…

И ОНА должна бы присутствовать как всегда невидимо, за спиной. Но, оказалось - встала прямо на пути у железной лязгающей громадины, тоненькая, в платье белом длинном, шарфик по плечам и по вытянутой вперёд и в сторону руке трепещет, прозрачный, голубенький.

А оно ползёт, вот-вот стрелять начнёт! Это что же, ОНА меня закрывает от него?!

Сорвался я с места, рванул к ней, отбросил назад, на лужайку, за спину… Только чирикнуло что-то, только мелькнуло голубое с золотым, и запахом чистым, солнечным обдало…

И как не было сна!


А через час я уже и забывать о нём начал - дел невпроворот. Только время от времени вдруг накатит: как вспомню эту лязгающую, в меня и в НЕЁ целящуюся громадную уродину… Ну, приснится же! Да ну!.. О деле думать надо!

**************************

Я отпустил Лёвушку, с его тачкой, на полчаса. А он, лох волохатый, уже на десять минут задерживался. Но я не психовал. Дело выгорело классно, Крамарь будет доволен. Мы с Лёвушкой привезли товар оптовику и я хотел было даже воспользоваться случаем: Лёвушке зачем-то срочно понадобилось куда-то мотануть, - сбить с нового клиента малость лишних «бабок», в свою, разумеется, пользу. Но вовремя остановился: этот же лох, при случае, обязательно намекнёт Крамарю, за сколько взял товар. А с Крамарём мне ссориться ни к чему. Мы славно сработались трое. И, как ни крути, я всего лишь исполнитель. Все связи, все договоренности - дело Крамаря. Наше с Лёвушкой - поедь, возьми, сдай, получи. Выручка - честно на троих. В известных пропорциях, понятно.

Короче, я сразу откинул дьявольские мыслишки. Сейчас внутренний карман моей афганки приятно грела небольшая, но весомая печечка «зелёных». И я ждал Лёвушку, чтобы отвезти выручку Крамарю. А там...


Жара стояла несусветная и я, с условленного места, решил отойти в тень придорожных акаций. Недалеко, метров за двадцать. Лёвушка сразу меня засечёт, как подъедет. А пока я вложил в уши «микробики» (это я так микронаушники своего плея именую) и наслаждался пением Фреди. Крамарь, правда, вечно шумит, что я плеем увлекаюсь. Но чего, спрашивается... Наверное, просто потому, что сам он Фреди не понимает. Для меня же Меркьюри - кумир. Фреди - это бог! И голос его... блин, я просто балдею! Когда голос Фреди звучит у меня прямо в мозгах, да ещё эта музыка... не, я балдею! Какие слова могут передать это ощущение полной подчинённости своему кумиру, своему богу?! Пусть слова придумывают яйцеголовые, а я просто растворяюсь в этом, дышу в такт с этим, и тело моё начинает жить по своим понятиям, но тоже подчиняясь ритмам, мелодии, голосу...

Я знаю переводы всех песен Фреди, но когда слушаю его пение - на хрен мне переводы: я просто сам сливаюсь со всем этим и... балдею, балдею...

**************************

Вдруг земля затряслась под ногами, дикий, несусветный рёв перекрыл звучание музыки и мимо меня прогремел ободранный, вроде как обгорелый, с бронёй, изрытой какими-то вмятинами, бронетранспортёр. Шёл он не спеша, а потому, слегка покачиваясь на всех колдобинах битой-перебитой дороги. Гусеницы его, там и сям выблёскивающие новенькими траками, лениво жевали размякший от жары асфальт, налипающий на них, чтобы потом, с мягким шлепком, вновь оторваться, отлетев чуть не до тротуара.

Один такой «блинчик» шмякнулся прямо у моих ног, перевернулся вверх щебёночной изнанкой и я непроизвольно отпрыгнул назад: среди щебня, намертво приклеенный расплавленным битумом, щерился собачий череп в клочьях полусгнившей шерсти, с выехавшей далеко вбок нижней челюстью. В одной глазнице застрял камешек зеленоватого цвета, а другую прикрыло, каким-то чудом сохранившееся длинное ухо, какие бывают у одной штатовской породы собак (я в них не секу). От этого «подарочка» запашок пошёл... Или воображение разыгралось?.. Но уж слишком явственно ощутил эту вонь и привкус крови во рту... Бр-р-р...

Следом за первым броневиком по дороге прочапали ещё штук шесть, таких же конопатых, от бесчисленных вмятин на броне. Потом пошли машины с кузовами под брезентом. И все, падлы, как сговорились, проезжая мимо меня газовали, выпуская целые тучи вонючего, едкого сизого дыма. Матернувшись сквозь зубы, я отступил в сторону чахлого скверика, посреди которого, закольцованный в дорожку, когда-то посыпанную песком (сейчас её с успехом заменяет пылюка), расположились руины фонтана времён «детства счастливого нашего», которого на мою долю уже почему-то не досталось.

Видимо потому, что одна девочка слишком долго любила играть: сначала «в куклы», потом «в любовь», после чего перешла к более серьёзным и увлекательным играм. Попутно скинула, так мешавшего ей в этих играх, неизвестно зачем и неизвестно от кого появившегося живого «куклёнка» на попечение казённых мамочек. По своей неопытности, или безалаберности, эта девочка забыла написать заявление, освободившее бы её от множества последующих неприятностей. И когда я, кое-как одолев восьмилетку в последнем своём интернате, появился на пороге квартиры, в которой заботливое государство сохранило мне право на одну комнату, открывшая дверь... (за все годы так и не придумал, как её называть) попросту застыла. Так что, я её легонько отодвинул с прохода, дабы не мешала пройти.

Комнаты, к счастью, оказались раздельными, я честно выбрал себе меньшую, аккуратно перенёс из неё все вещи и мебель. Работал под звучание словечек, иные из которых я, как ни странно, слышал впервые, отчего временами даже застывал, с интересом разглядывая существо, их выкрикивающее. Это существо, между прочим, наградило меня жутчайшей аллергией на спиртное и табачное. Как сказал доктор, откачавший меня после первой демонстрации «мужественности», изредка такое бывает, что у алкашей появляются дети с физической непереносимостью «наркосодержащих веществ». И посоветовал беречь зубы: выдёргивать их без новокаина очень больно.

*  *  *

Ну, потом, правда, пару раз пришлось высаживать двери, после чего появился в квартире мужик не сказать, чтобы внушительный, но... внушительный. Мы с ним тихо-мирно обсудили ситуацию и после этого «существо» закрылось и заткнулось, ну, и пошло у нас такое-эдакое... сосуществование.

Кухню её я трогать не стал, купил себе мини-таганок - чайник греть, питался по закусочным, столовым. Санузел, после своего пользования им, тщательно убирал, так что, не было абсолютно никаких поводов для общения. Мужик тот предложил работать с ним в паре, даже оформил меня официально дворником в нашем ЖЭКе, чтобы менты не пристёбывались. На самом же деле я был в постоянных разъездах, сначала с Крамарём (это был он), потом появился Лёвушка. Когда пришла повестка в военкомат, Крамарь, которому вовсе ни к чему было рушить сложившуюся группу, лично устроил мне «белый билет». Так что, угроза загреметь куда-нибудь в Афган, надо мной не висела. Надо было только дважды в год отстёгивать кое-кому в военкомате, чтобы мой «белый билет» внезапно не «покраснел» - уж слишком не соответствовал мой внешний вид выводам медкомиссии. Ну, и я от всего этого краснеть не собирался. Да и похоже, на военные игры аллергия у меня не меньшая, чем на спирт.

И сейчас, пока по развороченному бронетранспортёрами асфальту, пытаясь заровнять добавившиеся рытвины, газовали и газовали военные грузовики, мне стало до того муторно и тошно, - и от газов этих, и от непроходящего привкуса крови и, почему-то, горелого мяса, что я присел на разваливающийся бортик бассейна и, без конца отплёвываясь, закрыл глаза, зажал ладонями уши, вдавив в них «микробики». Но кассета закончилась, Фреди помочь мне не мог.

**************************

Почувствовав толчок в плечо, я отнял ладони от ушей, поднял глаза на стоявшего рядом мужика в афганке, точно такой же, как у меня, только сильно выгоревшей и разящей потом, порохом и, опять же, кровью. Впрочем, кажется, это - уже глюки: отравили, падлы, выхлопами! Мужик что-то говорил. Я помотал головой, ничего не слыша, потом догадался снять «микробики».

- ... взвода?! - уловил последнее и переспросил:

- Какого хрена тебе?

- Встать! - заорал вояка. - Документы!

Ну, прикол! Он меня за своего принял. Я молча показал ему средний палец. Конечно, этот козёл ни хрена не понял: жест я углядел по видаку, сам в первый раз не докумекал, Лёвушка растолковал, что оно значит. А этот разве ж сам видак когда видел, за своими «боевыми заслугами»? Ясно, не понял. И продолжал орать про документы. Даже жалко стало его, обделённого судьбой.

Никаких документов я ему, понятно, показывать не стал. Просто ткнул пальцем в лейбл на нагрудном кармане своей афганки. Здесь он почему-то оказался более понятливый, сразу мирный сделался, смяк.

- Ну, закурить дай тогда, что ли, - попросил.

- Не курю и не тянет, - промычал я, всё ещё чувствуя себя очень хреново. - Откуда вас занесло сюда? Всю дорогу разворотили.

- Дорогу... - процедил он, - морды с задницами поразворачивать бы кое-кому... - и вздохнул. - На отдых идём, - он так сказанул это «на отдых», что мне мигом представилась шикарненькая вилла посреди бесконечного кладбища. Жутчайшее несоответствие! А вояка снова процедил: - Расформировывать, видно, будут - потерь много, - он жутко скрипнул зубами и ещё жутче выматерился. - Уйду на хрен! Не могу больше! - и убежал к стоявшей на дороге машине.

Я тупо смотрел ему вслед. «Кто тебя туда гнал? - подумал. - Ге-е-ро-ои! Воины-интернационалисты, куды ж там! Сам же выбрал свою тропку, чего теперь скулить «не могу!»

Машина оказалась последней в колонне и, когда рёв её двигателя затих, вокруг опять зазвенела душная, знойная тишина. Только вонь от бензина так и увязла в липком стоячем воздухе. Я перевернул кассету и, включив плей, вновь вложил «микробики» в уши. Какое-то время ещё продолжал сидеть, бессмысленно глядя на пустую дорогу. Потом, вспомнив, подскочил и, всё больше «уплывая» в музыку, побрёл назад, чтобы Лёвушка меня не потерял.

*  *  *

Ох, ну и жара! Над дорогой и даже здесь, под деревьями, марево так и дрожит. Всё плывёт и струится, словно послушно ритму, льющейся мне прямо в душу, музыки.

Но где же Лёвушка?! Не хочется с ним ссориться, но Крамарю я всё же скажу за эту отлучку. Впрочем, нет: ведь Лёвушка тогда обязательно заложит меня за плей...

**************************

Удар настиг меня на самом высоком ритме музыки и она оборвалась: «микробики» мигом выскочили у меня из ушей следом за сорванным плеем.

Вы получали когда-нибудь шариком на цепочке по балде? И не советую: черепушку может враз проломить. Меня спасло, что от жары я кепку-афганку развернул козырьком назад и шарик, попав по козырьку, спружинил. Но не намного легче мне от этого было. Я быстро развернулся, готовый к бою. Их было пятеро, все с цепочками - шантрапа Кора. Ох, не зря меня ругает Крамарь за плей: не будь «микробиков», я бы их услышал. А так, оглушённый, против пятерых... Драться я умею. Пояса нет, правда (не за поясами гоняемся на тренировках), но каратека неплохой, да и кик... Но пятеро с шариками... А! На фиг! Начну, а щас и Лёвушка подскочит. Да вдвоём мы их... Но где же Лёвушка, гад, козёл... ведь знает же, что я с «бабками»...

*  *  *

Ой, как они меня отделали, суки! Левую руку наверняка перебили: не шевельнуть. Когда я свалился, - пошли ногами...

Не знаю, что их спугнуло, но очухался я один, посреди пустой дороги, мордой - прямо к вывороченному из-под асфальта собачьему черепу... М-м-м...

Пополз на тротуар. Всё плывёт, всё в мареве. Не понять уже: то ли от ударов - в башке, то ли от жары. А вон там марево вовсе какое-то голубоватое. Словно накладывается одно на одно. Наверное, там - тень... И я пополз туда: встать не получилось. Ползти почему-то было трудно, как навстречу сильному ветру. Но ветра не было. Была жара. Было марево. И я в мареве. Потом под рукой я ощутил траву и отключился.

Когда я опять оклемался, то уже мог сесть. Рука оказалась в норме, болела, правда, сильно, но кость целая. Осмотрел себя, проверил все карманы и аж взбесился: они ж, гады, всё забрали! Что я Крамарю скажу?! Он не посмотрит, что морда битая, скажет - плати. А мне такие баксы в одиночку зашибить - снова родиться.

Я подскочил, в бешенстве. И тут же снова сел в траву. Не от боли - я про неё и забыл враз - от ошарашенности дикой. Сидел и обалдело смотрел туда, откуда приполз: трава была примята и уходила в марево. А за маревом... там не дорога была. Там была пустыня. Ну, да, обыкновенная пустыня. Правда, я её только в кино и по ящику видел, но чего ж не узнать дюны эти, или, как их... барханы. Сидел так, смотрел, словно с этих барханов ко мне сейчас караван слонов... тьфу ты!.. верблюдов спустится. Потом всё-таки снова встал и уже вокруг огляделся.


Как вам это нравится? Пятачок зелёной, сказочной такой лужайки, метров сто в диаметре. По ней - кустики какие-то. Одно дерево, правда, есть - большое, ветвистое. Платан, что ли... Под деревом этим - вроде озерцо, с корыто величиной, посреди которого торчит конусом валун. Вокруг - марево. Голубое, плывущее, словно накладывается одно на одно. А сквозь марево - пустыня. Сколько куда ни смотри - пустыня. Глянул вверх и ничего не разобрал: то же марево. И невозможно определить, сколько времени: часы ж, гады, тоже сняли. Я их только на днях купил. «Ролекс», не какую-то там «Монтанку»: увесистые, в золочёном корпусе...

Снова бешенство накатило, такая меня злость взяла! Сейчас бы автомат - догнал бы, перестрелял сволочей! Козлы вонючие!

И так явственно себе представил, что стреляю в них из «калаша», что даже ощутил ладонями тяжесть оружия, его характерную вибрацию от очередей...

*  *  *

Я опять оглядел этот райский оазис. Жара здесь совсем не ощущалась. Но страшно хотелось пить, во рту всё пересохло.

Подошёл к озерцу. Странный какой-то валун этот был: весь словно в раковинах. Вода из него сочилась, с верхушки конуса и стекала из раковины в раковину, а потом в озеро.

Я наклонился умыться - рожу саднило - и отшатнулся: запах от воды шёл приторный, церковный какой-то. Но потом умылся - делать нечего. Напился - вроде ничего. Даже нормально. Вода была холодная и приятная на вкус. Только этот запах... Ну, да хрен с ним...

Я посидел под деревом, пытаясь сообразить, где в нашем задрипанном городишке существует этот райский уголок. Что пустыня - мираж от марева - понял точно. Но места такого не знал. Да и находиться я, вроде бы, должен максимум в том чахлом сквере, где пережидал проход колонны. Ни хрена не понимаю!

Перед глазами закрутилось происшедшее. Эти козлы Кора... сволочи, шакалы! Всё унесли... а со мной, как с кутёнком, разделались. Я вскочил и посмотрел на тропинку, бегущую через поляну. За этим маревом хрен поймёшь, куда идти. Ну, да ладно! Раз тропа протоптана, по ней и пойду. Дальше города не выйду. А там... Найду этих шакалов...

Я подошёл к струящейся завесе. И снова стало странно неловко идти - как навстречу ветру. Но, гады, перестреляю всех! Я сжал кулаки у груди, вновь ощущая в них тяжесть оружия и рывком прошёл сквозь марево.

**************************

Грохнул взрыв. Мама миа! Я упал, стукнувшись локтем об острый камень. Города не было! Была каменистая долина. Была дорога. Колонна машин на дороге. Передняя - только что взорвалась. Я ошалело огляделся. Всюду из машин выскакивали солдаты - в афганках, касках, бронежилетах. Они отбегали от дороги, рассеивались среди камней.

Рванула задняя машина. По ней стреляли. Откуда - не видел, но понял: услышал какой-то свист, шелест. Рядом со мной тяжело плюхнулись трое воителей в полной экипировке. Я посмотрел на их красные, потные морды и мысленно благословил свой «белый билет»: чтоб я, в такое пекло, на каких-то идиотских учениях...

- Ты что, твою мать?! - заорал мне тот, что был поближе. - Каску надень! Башка запасная?!

Они укрылись за валунами и начали стрелять куда-то за машины. И тут я обнаружил, что у меня в руках - тоже автомат! Но почему-то не удивился, словно так и положено было. Я пригляделся и увидел мелькающие вдалеке, за машинами, пёстрые фигурки. Они перемещались от валуна к валуну и стреляли в нашу сторону. Тут и вовсе уж стало не до размышлений - что, где, почему. Автомат задёргался в моих руках: я тоже начал стрелять. По этим движущимся мишеням. Как в тире, где мы с Лёвушкой и другими пацанами регулярно отводим душу. Так что, стрелок я вовсе неплохой. И сейчас тоже не сплоховал: в том направлении, куда целился, три-четыре фигурки упали и больше не показывались. Мне стало забавно: таких снов я ещё не видел! Какой-то зуд появился в ладонях: стрелять, стрелять, убирать мишени!


И в это время справа от меня, где лежали те трое, раздался взрыв. Что там взорвалось, не знаю. Но стало тут мне тошнёхонько: их там разорвало в клочья.


Нравится вам, когда сверху на вас падает кровавый дождь с кусками мяса - оторванных рук, ног, челюстей? Мне тоже не нравится. Меня тут же вывернуло наизнанку. А пока выворачивало, что-то твёрдое и очень неприятное, ткнулось меж лопаток и голос раздался, глухой, рокочущий, непонятный. Я попытался обернуться, но почувствовал там, меж лопаток, резкий удар, а за ним - ещё и по кумполу шарахнули чем-то. Оборачиваться расхотелось. Только мелькнуло что-то пёстрое и я ткнулся мордой прямо в то, что только что вывернул из себя.

*  *  *

Очнулся я от холода. И увидел звёзды. Яркие, крупные, незнакомые. Башка раскалывалась. Потянулся пощупать затылок и охнул от боли в руке. Опять левая! скосил глаза и увидел кошмарный пейзаж. Камни, кусты какие-то чётко вырисовывались в ярком лунном свете. Дальше - дорога, на которой дымилось то, что днём было машинами. Перевернулся на брюхо, ощущая дикую боль в спине. Вокруг всё было липко, тошнотворно воняло кровью и горелым мясом. Я представил себе, что это за мясо, и меня снова начало выворачивать.

Подняться я не смог и пополз подальше от этого ада. В сторону от дороги, от того, что осталось от моих соседей по дневной перестрелке. Постоянно попадались острые камни, левая же рука совсем не работала. Ощупав её, обнаружил, что она прострелена. Кость, кажется, не была задета. Но больно было до жути. И ещё в спине. Наверное, туда тоже ранен.

К утру я отполз довольно далеко. Выдохся до предела. Пить хотелось жутко. А в звенящей голове только и крутилось:


... As don't time for rouse,
As no plaice for rouse...


Когда взошло солнце, я был совсем в отключке. А оно, падло, сразу жарить начало, как ошалелое. Камни быстро нагрелись и поплыло всё в мареве. Как мошкара перед глазами. И так балда не варит, а тут ещё - марево. Не разберёшь ни хрена. Где-то над головой стрекотало. Я подумал - вертолёт. Но сил не было, вверх глянуть. Вперёд только. А впереди - марево, куда ни глянь. Пополз туда, где было более тёмное: там, наверное, тень от большого валуна. Ползти становилось всё труднее, как навстречу ветру. Но ветра не было. Была жара. И марево. Голубое, плывущее, словно накладывается одно на одно. Я ощутил под ладонью траву и отключился.

*  *  *

Долго так лежал, то теряя сознание, то просто бездумно разглядывая траву у самых глаз. Пока до меня не дошло. Что жары уже нет, а боль в голове и руке потихоньку стихает. Спина, правда, болела ещё жутко. Но я всё же приподнялся на локте и увидел уже знакомое дерево посреди поляны. И сразу снова захотелось пить. Пополз по траве к озеру. На этот раз запах уже не был таким тошнотворным: я попробовал других запахов. Заполз прямо в озеро, едва уместившись в нём, напился из нижней раковины валуна, сунул голову под журчащие струи. Холодная вода приятно освежила тело. Я даже смог перевернуться на спину и лёг так, что голова оставалась на берегу. Кажется, немного задремал. Очнулся, продрогнув. Колотун тряс. И я, быстро перевернувшись, на карачках выбрался из воды, лёг под деревом. Потом сел, вдруг поняв, что рука уже совсем не болит, а спина только саднит. Снял афганку, осмотрел руку. На месте ранения виднелся свежий, затянутый тонкой кожей, рубец. Долго отупело его разглядывал, потрогал осторожно пальцами. Как это так быстро зажило?! А, впрочем, во сне и не такая чертовщина случается! Стянув футболку с изображением Фреди, я обнаружил, что  на спине она разорвана. Дыра была с кулак, края её опалены. Закинув руку за спину, ощупал место против дыры в майке. Там тоже ощущалась гладкая тонкая кожа шрама. Я пожал плечами: чертовщина сплошная!

Сполоснул в озере афганку и майку, расстелил их на траве для просушки и задумался. Точнее сказать, попытался это сделать. Мысли в башке гонялись друг за дружкой, не умея связаться в одно целое. Тогда я решил просто думать о чём-то одном. Так было легче.


Сразу полезли воспоминания последних событий: оптовик, баксы, опоздание Лёвушки, драка (скажем откровенно: избиение младенца, который как осёл заткнул уши «микробиками»).

Но лады, кумушки! Ну, отделали они меня, обчистили, бросили на дороге. А дальше что?! Судя по тому, что я сейчас где-то в нереальном мире, этот мир - видение в побитой башке. Так что ж, я так и валяюсь на дороге?! И вместе с тем зализываю раны, в бою полученные! - в райском оазисе.

А бой? Что за бой? Откуда это? Сон? Да какой... твою... сон?! Я до сих пор ощущаю на языке ту тошнотворную вонь крови и горелого мяса. Человечьего мяса!!!

... И трое ребят... Один ещё крикнул мне: «Каску надень!» А потом их - в клочья! Те, пёстрые... Почему - пёстрые? Ах, гады! То ж наши пацаны были, в афганках. И машины - я теперь вспомнил - тоже наши. Колонна где-то в каменистой долине шла. Где?! Вроде, я видел это уже. Как в кино, или... Да, по ящику же! Это ж в Афгане и было! Нет, что-то не то: не могли по ящику такой бой показать. Непонятно... А те - в халатах. Да, в полосатых халатах - потому и пёстрые. Это ж они колонну разгромили, пацанов тех - в клочья... Ах, шакалы!

Я подскочил, с внезапным решением немедленно бежать туда, в ту долину, стрелять, стрелять в эти поганые бородатые морды под чалмами...

Судорожно натянул футболку, подхватил куртку, даже кепку обнаружил внезапно под кустом и выскочил на тропу.

Да, я шёл по ней в ту сторону, тогда... Там же, наверное, сейчас опять - колонна. А те, морды бородатые... Мама миа! Я ж утром, пока ползал там, краем глаза видел - таились за валунами, выжидали, видно... А вертолёты верхом прошли, не заметили.

Я ж сейчас... я сзади них выйду... гады... сволочи... таких пацанов - в клочья!.. Поубиваю! Снайперски: по одному, но - верно...

*  *  *

Как сквозь ветер, я проскочил сквозь синее марево, сжимая от бешенства кулаки, в которых ощущал явственно холодную тяжесть оружия.


Ноги мои разъехались, и я упал на живот, утонув локтями в песке. Горячий воздух ворвался в лёгкие, и я чуть не задохнулся. Оглядевшись, увидел, что оказался в пустыне, на вершине бархана. Справа и слева от меня, полузарывшись в песок, лежали солдаты. Форма у них была совсем другая, мне не знакомая. Может, такое подразделение?

А есть в Афгане пустыни? Но сейчас не до географии.

Я глянул вниз, куда, направив автоматы, напряжённо вглядывались мои соседи, и увидел дорогу между барханами. На дороге ничего и никого не было, однако ощущалась какая-то вибрация: песок осыпался, струился, стекал с вершины бархана. Потом послышался гул. Равномерный гул множества машин. Колонна! Сейчас начнётся! Но что такое?! Это же должна быть наша колонна... Почему же солдаты, приготовившиеся стрелять, - тоже наши? Я повернулся к ближнему справа, тихо позвал:

- Эй! Что там?

- Тише! - ответил он одними губами. И добавил: - Как первая пойдёт вон там, - он указал рукой - бей сразу по скатам. Мы этих жидов быстро в ловушку возьмём!

«Каких жидов?» - мелькнуло, но появилась головная машина и я весь превратился в глаза. Осторожно переложил удобнее винтовку со снайперским прицелом и приготовился. Когда машина подходила к указанной точке, я услышал справа свистящее: «Давай!» - и, прицелившись, выстрелил по ближнему, левому скату. Потом сразу - по правому. Машина резко стала. За нею - вся колонна.

И - началось!

Горохом посыпались из кузовов фигурки в незнакомой форме, пальба пошла со всех сторон. По ту сторону дороги тоже наши были. Так что, колонна действительно оказалась в ловушке: далеко справа вспыхнула последняя машина и дорога оказалась закупоренной. Я стрелял по мелькающим внизу мишеням. Полосатых, в чалмах нигде не было, а те были не разбери-поймёшь: то ли арабы какие-то, то ли около того.

- А! - закричал мой сосед, чернявый парнишка с горбатым носом, - жиды, гады, мать вашу, поджарились! Получай!

И вдруг с той стороны я услышал ту же мать-перемать и ошалело, перестав стрелять, сел.

- Ты что?! - заорал на меня носатый. - Стреляй, гад!

- Там же свои, - пробормотал я, - по-русски ругаются.

- Какие свои?! Всадят тебе сейчас мину в задницу - будут «свои».

И, поднявшись на колено, пошёл поливать из автомата матерящихся, таких же, как он сам, чернявых крючконосых ребят.

Я ощутил знакомый зуд в ладонях, прицелился в бегущего прямо на нас, по сыпучему песку, чужого-своего солдата. Стреляя, с удивлением заметил мелькнувший на рукаве его формы значок, чем-то смахивающий на звезду американского шерифа. Снова опустив винтовку, я оглядел взбирающихся по склону бархана солдат. Многовато, однако, «шерифов». Да и звёзды на рукавах, а не на груди.

- Стреляй! - услышал я опять над ухом.


И тут нас накрыло. Меня и чернявого. Каркнул таки он мину. Она рванула прямо перед ним и на меня, находящегося чуть сзади, полетели клочья окровавленного мяса вперемешку с осколками. Падая, он навалился на меня и я, задохнувшись от тошнотворной вони крови, отключился.

**************************

Опять я видел над собою звёзды. Крупные, яркие, незнакомые. И луна - полная, огромная, - только вставала из-за барханов. Тяжесть во всём теле была неимоверная. Словно засыпало меня этим песком, одни глаза наружу торчат. Пошевелил рукой. Ага! Твою мать! Опять левая. Попробовал правой - ничего. Потом понял: тяжесть - от тела длинноносого, лежащего у меня на груди. Осторожно выполз из-под него, глянул и тут же отвёл глаза: от головы у него только затылок остался, все кишки по песку раскиданы, как клубок змей белёсых, отблёскивающих в красноватом свете восходящей луны. Я ощупал себя. Несколько осколков царапнули левый бок, щёку располосовало, левую руку хорошо зацепило: осколок торчал в предплечье. Закусив губу, чтобы не заорать, выдернул его. Кровь тут же полилась. Пришлось позаимствовать у парнишки кусок гимнастёрки, чтобы затянуть рану. А вот ноги - совсем хреново. Обе ниже колен просто посечены.

Полежал я, отдохнул. Ну, ладно, - подумал, - побуду Мересьевым. И пополз вниз с бархана. Вот уж, никогда не думал, что в натуре они такие огромные!

Нутро всё пересохло. Пить хотелось до жути. Губы растрескались, а нижнюю я ещё прикусил до этого...

В общем, когда солнце взошло, я был где-то в стороне от вчерашнего боя, на вершине другого бархана. Ох, как же мне было хреново, мама миа! Вот уж точно, Фреди:


Здесь не место для роз...

*  *  *

Солнце, поднимаясь, жарило немилосердно. И укрыться ж нигде нельзя! Подумав, я скатился на западный склон бархана, где ещё не так раскалился песок, зарылся в него, оставив только голову, прикрыл лицо кепкой и то ли заснул, то ли отключился.

Очнулся, когда солнце уже надо мной прямо было. И я подумал, что изжарюсь в этом пекле. Кое-как выбрался из песка, пополз, обжигаясь, задыхаясь - не важно, куда. Ну, хоть туда, где что-то голубело. Может, там - тень? Хоть какая-то, призрачная, но - тень?! Немного не дотянул и потерял сознание.

*  *  *

И снова звёзды. И луна окровавленным куском мяса катится на меня с вершины бархана. Нутро всё горит, во рту гадостно, словно наждачки нажрался. Ног уже и не чувствую. Мересьев, твою мать! Хрена ты от дороги уполз?! Там же тень была от машин. А в машинах - и вода же, хоть в радиаторах! Лох ты волохатый! Давай, ползи назад, чурка неумная!

И пополз. Долго не выдерживал, отключался часто. Но между отключками полз. Хрен знает, куда. Вроде, на восток надо, да луна, собака, уже куда-то смылась. Тучи там, что ли? Глянул вверх - нет, марево только... Какое, хрен, марево - ночью?! Протри глаза: какая ночь?! Это у тебя мозги уже расплавились, день от ночи отличить не можешь... О! Травушка!.. родненькая... зелёная, прохладная... Сейчас... сейчас я к тебе доползу! Вот сейчас, через этот барханчик перекатимся... Куда же ты?!.. Где?!!


Я перекатился на спину и беззвучно засмеялся: «Миражи кругом, миражи кругом...»

*  *  *

Марево... голубое марево...

Но ты-то не убежишь от меня, как трава миражная? Ты-то - вез-де...

Нет, там - прозрачное... там - жёлтое... А! На хер жёлтое! Хочу голубое! Голубое небо... голубое море... голубое марево... Ну, пусти же! Нету ветра! Есть жара... Есть марево... и я в мареве... Вот трава... настоящая, прохладная, под обожжённой ладонью... Вон он, платан над озером... Ведь ты уже - не мираж, а?.. Ты же - мой дом теперь... Видишь, я опять к тебе вернулся... С войны вернулся... раненый...

**************************

Здесь, в оазисе, не было ни ночи, ни дня. Всё время одно и то же сумрачное освещение. Так бывает в пасмурный летний день. Только эта пасмурность имела какое-то голубоватое свечение, почти неуловимое глазом, но не меркнущее. Я не мог определить, сколько времени в этот раз зализывал раны. Как добрался до озера - совершенно не помню. Оно, я понял, целебное: не сразу, постепенно, в зависимости от глубины раны, но все они залечились. А от старых и вовсе следа не осталось. Всё время, пока лечился, старался (да там и стараться нечего было!) ни о чём не думать.

Когда совсем очунял - вымыл в озере барахло - свою полную афганскую экипировку - высушил на траве, осмотрел... Мама миа! Штаны все рваные, куртка - тоже... И в этом - мне на люди выходить... Видела б меня Томка, тёлка моя! Но здесь, как я понял, не увидит никто. И шастал по своему оазису, как Тарзан по джунглям.

От нечего делать, обшарил все кусты - ничего там интересного. Попытался влезть на платан, да ноги ещё болели. Подтянулся на нижней ветке и в развилке увидел вроде как дупло. Позже забрался туда, пошарил и целый клад обнаружил: бобину ниток с парой иголок, десятка полтора пуговиц разнообразных, даже напёрсток. Но он мне только на мизинец подходил, я оставил его там, нитки и пару пуговиц с иголками взял. Пуговицы пришил взамен утерянных ещё в скалах. Как сумел, заштопал все прорехи на штанах и куртке. Только майку невозможно было зашить. Но я обметал края дыры, чтоб не лезло дальше: смены мне не предвиделось.


Между тем, ко мне всё чаще стали приходить мысли: что же это всё-таки такое? Ну, начнём сначала. Значит, гаврики Кора бросили меня на дороге. И туда я больше не попал. Получается: всё, что со мной происходит дальше - это мой бред. Выходит, я так и валяюсь на дороге?! Да нет! Лёвушка ж вот-вот должен был подъехать, он бы забрал. Или кто другой. Может, я уже в больнице где-то, в реанимации. Ведь не прекращаются видения - значит, в сознание не прихожу. И тут мне стало жутковато: а если они там, в реанимации, решат, что я уже откинул концы?! И - похоронят меня... Мне до того не по себе стало, я аж взвыл от тоски и ужаса. Но потом взял себя в руки. Решил: раз видения продолжаются, значит, я живой - там: дышу, пульс есть. Так что, пусть они возвращают моё бренное тело к жизни.


Ох, тело моё!.. Всё в шрамах... И расхлябался - не качался давно. Постой! Как же я могу качаться, если я - в реанимации?! Тут уж я решил, что шизанулся и сунул голову в озеро. Держал там, пока дыхания хватило, а затылок заломило от холода. Побегав, чтобы согреться, пришёл к выводу, что неважно, где я ТАМ, а ЗДЕСЬ распускаться нечего. Потому что, если опять попаду в какую-нибудь заварушку, а в этом я был почти убеждён, надо быть хотя бы в форме.

*  *  *

Полянка в моём оазисе - не английский газон: трава здесь растёт самая разная. Есть даже цветочки какие-то, кусты, о которых я уже упоминал. Только впечатление такое, словно вырвано всё это из времени, и цветы не отцветают, трава не желтеет и тоже, по-своему, не цветёт, листья и на кустах, и на платане есть крупные, но много и словно недавно появившихся, но так и замерших, больше не увеличивающихся: я, от нечего делать, специально за ними понаблюдал. Есть на полянке и несколько валунов, в землю вросших. Я выбрал из них более подходящий, пряжкой от ремня выкопал, очистил от земли и начал использовать вместо штанги. Неудобно, правда, было поначалу. Один раз выронил его, прямо на ногу, взвыл! И поскакал скорее к озеру - лечиться. Эту ерундовину вода в момент поправила. Хорошая водичка! А что церковью отдаёт - так, наверное, волшебная вода и должна.

*  *  *

Ну вот, подкачался я хорошо и, почувствовав себя снова в форме, собрался, как полагается. И никто же, вроде, в шею не гонит, а чувствую: надо идти. Надо! Хоть и страшновато. Похлопал не прощанье платан по стволу его серовато-жёлтому, напился водицы из раковины - как причастился - и вышел на свою тропку. Пошёл опять в ту же сторону. Когда подошёл к мареву, подумал: если за ним опять война - хорошо бы мне автомат... И вошёл, как в поток встречного ветра, ощущая в ладонях надёжный холодок и знакомую тяжесть оружия.

**************************

Я шарахнулся в строну, зацепился за что-то в темноте и плюхнулся, во весь рост, в тёплую лужу. Надо мной пронёсся смерч огня, окатив жаром. Вспыхнули деревья. Незнакомые деревья, тесно стоящие, опутанные лианами. С шипением падали, обрываясь, горящие ветки и куски лиан в стоячую, под деревьями, воду. Где-то сзади и справа слышалась пальба. Я вскочил и побежал в ту сторону. Впрочем, это громко сказано - побежал. Сквозь пылающую чащу приходилось то зайцем скакать, то ужом протискиваться. Снова услышал гул и шипение, успел упасть в воду, пропустив над собою струю огня. Ага, огнемёты... Кто и в кого?


Ощутил на языке привкус крови и горелого мяса. И решил, что я - за тех, кого жгут. Значит, стрелять надо туда, откуда огонь. Но в сплошной темени, сквозь пламя ни хрена не разберёшь. А! Пропадай наша! И пошёл поливать из «калаша» плюющуюся огнём темноту. Бегал, прыгал, слышал выстрелы, крики на незнакомом языке - что спереди, что сзади. Так никого и не увидел. Не успел увернуться от очередной струи гудящего пламени, опалило - аж завизжал! Хорошо - вода под ногами: плюхнулся, сбил огонь. Но руки и рожу попечь успело. Взбесился от боли, полез напролом туда, откуда огонь бил: «Мать вашу, перемать! Вы что ж, гады, делаете?! Да я вас щас!..»
Тут вдруг стихло впереди. Слышу, кричит кто-то не по-нашему: «Раша, гоу!» Мама миа! Фреди мой! Это ж английский! И остановился. Куда меня занесло?! Когда и где наши воевали с англичанами? И почему «наши»? Кто там - сзади и справа?

Опять тот же голос позвал: «Гоу, раша!»

- Пошёл ты! - крикнул я в темноту и дал туда очередь. Ага, кажись «пошёл»... А сам - в лужу и попоз-поплыл назад и вправо: надо ж посмотреть - за кого я. Но не успел. Опять настигла струя огня, по самой заднице прошлось. Я мигом перевернулся, чтоб не поджарится, и так, на заднице, всё отползал, прямо к горящим деревьям. У самой стены огня встал. От жара марево пошло. Я огляделся, высмотрел родное, голубое, послал их всех и ушёл в свой оазис.

**************************

На этот раз легко отделался. Водичка моя, волшебная, душистая, быстро залечила ожоги. Но я, уже и в норме, не торопился уходить. Валялся под платаном, купался в озере. Нет, вода эта была-таки просто поразительной! Вот уж сколько я здесь, а ни мыла, ни шампуня не нужно: вымывает начисто!

До умопомрачения качался валуном-штангой. А что мне было ещё делать? Барахло, правда, нужно ещё починить: обгореть не успело, но штанину обо что-то разодрать сумел. Полез на дерево, сунул руку в дупло - нитки достать, и вдруг замер: под пальцы попало что-то длинное, рубчатое. Что это может быть?! Ведь в прошлый раз, точно помню - всё поштучно пересматривал - ничего подобного не было! Очень осторожно вытащил и... рассмеялся: это была расчёска! Вот кстати! А то «площадочка» моя вандаммовская уже заметно видоизменилась.

Я вообще под Жана всегда косил, потому что похож на него очень. Даже шрам на брови. На другой, правда. И не в драке полученный, а в сопливом возрасте - об ушко ведра саданулся, рассёк. Но я же про то никому не говорил. Да вот только волосы у меня светлые, но Томка, парикмахерша, для полного сходства, всегда мне их подкрашивала в тёмный.

Да... но откуда эта расчёска здесь оказалась?! Кто её положил за тот час-другой, пока я по джунглям прыгал-бегал? Ой, что-то здесь, кумушки, не чисто... Я даже зябко поёжился, вообразив, что сижу здесь, в этом оазисе, как муха под банкой: ничего вокруг не вижу, а за мной, может, наблюдают, да подсовывают нужные предметики в нужные моментики... Ерунда, конечно, бред собачий... Однако, заштопав вещички, натянул их и Тарзана больше из себя не изображал. Не то, что бы... но как-то неловко стало: мало ли...


Тревога от этой непонятки довольно быстро прошла, решил просто принять к сведению, а сам продолжил жить своей, оазисной, жизнью. Нашёл себе новый вид спорта: бегал кругами вдоль границы марева, стараясь поменьше мять траву, но там, где бегал, всё же проложил тропку по кругу. И ещё думал.


Думал, что вот уже сколько времени я здесь, а жрать совершенно не хочется. И с голоду не помираю. Только воду пью. Ну, ладно, там, в реанимации, меня ж, наверняка как-то подкармливают, а здесь - достаточно воды. Иной раз я подолгу лежал под платаном совсем без всяких мыслей, тупо ожидая, когда ж там меня вытащат с того... то есть, с этого... или, всё-таки - с того?.. света.
А они не спешили. Или не получалось у них. Эх, медицина у нас, мать её!..


Потом вспомнил, что от долгого отсутствия общения можно разучиться говорить. Испугался и начал думать вслух. Ничего - вроде, язык слушается. Песни пел. Фреди. Но всё же английский - не свой. И я перешёл на русские, даже до «Катюши» докатился. Своих мыслей у меня было, оказывается, совсем мало. А без конца долдонить одно и то же, да ещё и слушать всю эту муру - долго не выдерживал. Тогда начал все сказки, какие помнил, сам себе рассказывать, где забывал - своё придумывал, да ещё старался из жанра не выходить. Ну, в самом деле, представить только, как Ванька-царевич, жабу надыбав, говорит: «Во, блин, влип, в натуре!» Смешно, конечно, но я специально мозгам своим работку потрудней задавал, придумывал, как бы они там, в сказке говорили. После сказок перешёл на другие произведения, так же припоминая, про что там и своими словами, опять же, не выходя из жанра...

Вот тут я и понял, что ведь, ёлки-палки, практически ничего не читал! А, оказывается, довольно интересно было бы, если даже просто придумывать - и то... А, может, придумывать - ещё лучше? Вот же ж, писателям, наверное, интересно жить!

Однажды, причёсываясь, я отметил, что волосы у меня довольно сильно отросли и теперь я, если и был похож на Жана, то - из «Патрульного времени». Светловолосый Жан Ван Дамм... С тёмной оторочкой по концам волос от былой краски... Да ещё - с бородкой... Видела б это Томка!

Вспомнил про неё и подумал, что она, наверное, приходит там ко мне в больницу. Может, даже сейчас вот сидит у моего неподвижного, всякими проводами и трубками опутанного, безжизненного тела и рыдает, размазывая тушь и помаду. Подумал, и аж сам прослезился от умиления и жалости к себе и к ней. А потом вспомнил, как она, сучка, всегда глазки Лёвушке строила... Это ж, она не у моего тела сейчас, а, скорей, под другим телом... Дал себе по морде и сунул башку в озеро, остудиться.


Кстати, насчёт «остудиться»... Впрочем, поскольку никаких проблем... выходит - не одну голову водичка эта «остужает»... Ну, да ладно... нет проблемы - значит, нет проблемы... Пойду лучше, побегаю...
И вышел на круг.

*  *  *

И мысли пошли почему-то уже совсем другие. Я бегал и думал, что вот, наверное, опять скоро выходить. И более чем уверен - опять в войну... Ну почему, почему меня всё время выносит именно в войну?! Будто нет мирных времён, будто по всей земле постоянно идут войны...

А может, так и есть?

А, интересно, если бы люди не воевали, если бы вообще оружия не изобрели, как бы оно было?

Да ну-у... в фантастику уже повело! Надо передохнуть... Я остановился на кругу, отдышался, упершись ладонями в колени, а потом взял, да и шагнул прямо с того места за завесу марева.

**************************

Вышел я на какую-то лужайку. Огляделся - это был двор. Большой такой, ажурной решёткой огороженный. И ворота - аркой. Я стоял посреди газона. Кругом - клумбы, розарии, фонтанчики веером рассыпаются... Дальше был дом. Симпатичный такой, вроде правительственной дачки средней величины. С башенками, балкончиками. Веранда, с ажурными же арками. Три широкие ступени спускались прямо в газон. На веранде столик стоял, с гнутыми ножками, возле - пара стульев таких же. А в глубине - диванчик, из лозы плетённый. Всё - беленькое, голубенькое... Сказочка - да и только!

А на диванчике сидела ОНА... Глянул... и сердце моё ухнуло куда-то ниже пояса, но не удержалось, и пошло носиться скачками ошалелыми по всему телу, от темени, до пяток. А я только воздух губами хапал и хапал, пока не догадался головой хорошо потрясти. Видение, однако, не исчезло, напротив, стало более отчётливым.


ОНА... ЕЁ иначе назвать просто невозможно: ОНА является однажды и - навсегда остаётся именно ОНА... Боже!!! Ну, почему ОНА явилась мне в бреду?!

Я не назвал бы ЕЁ красивой. Нет. Скорее - наоборот: худенькое личико без всякой косметики, непропорциональные черты его - остренький носик и великоватые припухлые губы, чуть раскосые глаза. ОНА была в белом кружевном, сильно открытом, так, что тонкие ключицы до плеч видны были, длинном платье. На голове, поверх луковичкой уложенных золотистых волос и по плечам - прозрачный, голубенький, как марево, шарфик. ОНА читала книгу, держа её на коленях.

Я подошёл, как беспородный драный кот к ангорке, в штопанной своей афганке. И, как наивысшую нелепость, ощутил в ладони холод финки. Откуда она взялась?! Я же не думаю про оружие, выходя!

ОНА посмотрела на меня, улыбнулась и... Я не сказал бы, что ОНА красива. Нет, ОНА была прекрасна! ОНА была - Богиня! Перед такой - упасть на колени... нет - на брюхе ползать за один взгляд, за эту улыбку...

ОНА увидела финку и какая-то тревожная боль мелькнула в ЕЁ фиолетовых глазах. Мелькнула и - слезинкой скатилась на дрогнувшие губы, смывая улыбку.

Я повернулся и молча ушёл.


Долго шёл, всё равно, куда, среди редко стоящих, красивых сказочных домиков с арками, газонами, садами. Потом увидел марево, рванулся к нему, но оно было прозрачным... Я вертелся, искал, гончей рыскал по округе... Ночевал где-то в парке, под деревом, другую ночь - просто, сойдя с дороги, в высокой траве...

Три дня и три ночи я мотался по этому мирному краю.

Людей встречал - улыбчивых, приветливых. Все они здоровались со мною и непрочь, вроде, были заговорить. Но, увидев финку, становились печальными, переглядывались с видом непостижимого для меня понимания и обходили стороной.

Чужой...

Я был здесь не просто чужой - чуждый, случайно заброшенный непонятным образом в этот мир, не знавший оружия.


Так, значит, он существует, всё-таки... Так, значит, вот он какой... Мне выть от всего этого хотелось! Они все, как жалели меня! А я уже жалел, что финка у меня, а не автомат: расстрелял бы эти печально-жалобные улыбочки - все!!!

*  *  *

И ещё: мне впервые за это время хотелось жрать! До ужаса! До диких спазм в желудке. А я нигде ничего не мог найти! Ни ягод, ни фруктов на кустах и деревьях. Словно их в этом краю и не существовало. Или всё съедобное, при виде меня, пряталось и маскировалось. В конце концов я так озверел от голода, что готов был траву жрать. Но, наконец, нашёл своё: прошёл дождь, а после - солнце припекло.

И встало оно - моё - голубое... Ох, и рванул же я к нему! Только успел добежать - уже рассеиваться начало. Так я, с разбегу, прыгнул тройным - наверное, рекорд побил - но к озеру прорвался.

*  *  *

И сразу - пить! Напился - и голод исчез. И финка, между прочим, тоже. А злость не исчезла. И, подумав про автомат, я пошёл по своей тропе.

**************************

Я ещё не прошёл сквозь толщу марева, но оттуда, из-за него, уже полыхнуло в лицо гудящее пламя. Запах пороховой гари, запах крови и горелого мяса... Он был настолько дик после мирного, благоухающего края, что я невольно отступил. Не мог решиться так сразу войти в это пламя. Стоял перед струящимся голубоватым занавесом и не мог заставить себя пройти вновь эти несколько шагов. Назад, зная, что там, за маревом, меня ждёт платан, озеро с целительной водой, я бы прошёл. Но вперёд... В неизвестное... Впрочем, если это те же горящие джунгли, там под деревьями - вода.

Я отступил на несколько шагов, ещё колеблясь, ещё решая: может, лучше остаться, согнать злость, качаясь до умопомрачения... Но словно невидимая сила гнала: надо! Я должен выйти! Не знаю, зачем, куда, для чего... Должен! И прыгнул с разгона сквозь упругую завесу.

**************************

... И свалился в окоп. Прямо на голову какому-то солдату. Тут такой мат-перемат начался! Я аж разулыбался: свои! А он меня по этой идиотской улыбочке - кулаком:

- Ты что, сволочь, не видишь?!

От неожиданности, я к противоположной стороне окопа отлетел. Кепка наехала на глаза, ничего не вижу, только рёв, гул, пальба и слышны.

Я поднялся, сдвинул кепку. Солдат уже отвернулся от меня, стрелял короткими очередями куда-то вперёд. Я подошёл сбоку, выглянул, и тут же мою кепку как ветром сдуло. Нагнулся назад, поднять и получил кулаком по кумполу:

- Ты, девица красная, мать твою! Чо локоны распустил?! Жить надоело? Каску надень!

- Где я тебе её возьму?!

- Да вон, у него, - он кивнул вбок, продолжая стрелять.

Я посмотрел в ту сторону и поёжился: там лежал убитый солдат. Каска, как недавно у меня кепка, наехала ему на лицо. Раскинутые в стороны руки судорожно вцепились в землю, словно в последней попытке удержаться на ней. Не удержался...

Пересилив неприятный озноб, я подошёл к нему, потянул каску. Голова убитого откинулась, глухо стукнувшись о выбитое дно окопа. Вздёрнулся вверх подбородок в лёгком русом пушку. Щёки впалые, закопчённые пороховой гарью; брови, вздёрнутые страдальчески; а под ними...


Красиво пишут: «подёрнутые смертной дымкой глаза»... Какая... твою... дымка?! Ужас двух бессмысленных, безмысленных бездн! И отталкивают, и завораживают, втягивают в пустоту свою Вселенскую. На миг я увидел себя где-то там, в реанимации, с такими же вот безднами вместо глаз. Они наложились, слились вместе с глазами убитого солдата... И меня потянуло, закружило... Не-е-е-ет!!! Закройте глаза мёртвому! Закройте глаза мне там, в реанимации! Я не хочу это видеть! Не-е-хо-о-очу-у-у-у!!!


Рука моя дрогнула, каска, загремев, покатилась по дну окопа, подняла облачко пыли и та, взметнувшись, осела на стеклянистой пустоте. Мне показалось: сейчас пылинки канут в бездну.

- Ну, чо ты там? Сдрейфил? - крикнул рыжеусый пожилой мой знакомец. - Отвоевался пацан, - и, дав очередь, добавил. - Прикрой глаза-то ему. Что пылью порошить?

С замершим сердцем, я протяну руку, коснулся окоченевшего холодного лица. Провёл ладонью вниз, как видел в кино. Но застывшие веки не желали опускаться. Тогда, пересилив себя, придавил немного и натянул их на незрячие глаза. Потом, перевернув кепку козырьком назад, надел сверху шлем, обдавший жаром нагретого на солнце металла, через плотную ткань, и выглянул из окопа.

Пространство впереди всё было перепахано воронками. Среди воронок, там и сям лежали неподвижные фигуры. Убитые - понял я. Окоп тянулся ломаной линией вправо и влево. По всей его протяжённости поблёскивали тускло на солнце каски солдат, стреляющих из винтовок и автоматов.

Я поднял, оброненный при падении в окоп, автомат. Это был древний ППШ с диском. Я даже пошарил по дну окопа глазами в поисках калаша. Но другого оружия, кроме винтовки убитого парня, не было. Я пожал плечами: выходит, я получаю оружие, подходящее к месту и ко времени. Ну, ладно. Более-менее, мне этот старичок знаком.

Спасибо теперь, клятому когда-то, школьному военруку Егору Михалычу (или попросту Нахалычу). Тот, припрятывая новенький «Калашников», гонял нас на военном деле с таким вот, дисковым. Мы всегда прикалывались с него, что он просто не знает системы Калашникова, боится опростоволоситься. Но сейчас его уроки мне пригодились: получив в руки это древнее оружие, я имел понятие, как с ним обращаться.

- Эй, девица-красавица! - окликнул меня рыжеусый, - Стреляй, мать твою! Не видишь - прут, гады!

Я посмотрел вперёд и различил бегущие в нашу сторону фигурки в чужой серой форме. Расположился поудобнее и дал длинную очередь. Полюбовался на дело рук своих: пару мышастых скосило. Снова нажал курок, но автомат тихо крякнул и умолк.

- Садани, садани его под зад! - крикнул мне опять сосед. Я стукнул по прикладу. - Снизу, снизу дай - по диску, разъедрит его малина! И короткими давай: заедать не будет. Да и патронам экономия...

Я улыбнулся, вспомнив из кино: «Каждый патрон стоит два доллара...» и стал стрелять одиночными. Погано, правда, прицеливаться: мушка мала. Но я уже говорил, что стреляю классно. Так что, скоро на нашем направлении близко врагов не осталось.

Рыжеусый сдвинул каску на затылок и присел на корточки у стенки окопа. Глянул на меня, усмехаясь в усы:

- Ты откуда ж свалился такой... стрелок? Метко стреляешь, - похвалил и тут же прищурил зелёные глаза подозрительно: - Постой! Что за форма у тебя такая, не наша какая-то. Ты кто?! - и навёл на меня автомат.

- Наша это форма, - ответил я безразлично. - Афганка называется.

- Афганка? Не слыхал такой. Это что ж, хочешь сказать - афганцы уже, как Америка, «второй фронт» дают?

- При чём здесь Америка? - удивился я. - И афганцы ни при чём. Наша это форма.

Тот недоверчиво качал головой, не сводя с меня автомата.

- Да ты что, не веришь?! Вот, смотри!

Я скинул кепку и показал с внутренней стороны: «Кооператив «Mercuri», Ленинград, 1987».

У него глаза на лоб полезли:

- Ах ты, вошь американская! Шпион! А ну, повертайся живо! Щас к политруку пойдём...

- Ты чего?! - ошалел я. - Я ж тебе ясно показал: «Кооператив «Меркурий», Ленинград, год выпуска»...

Мама миа! Я вдруг отчётливо понял, на какую войну попал!

Медленно поднялся, глянул в сторону боя. И обмер: прямо на наш окоп ровным строем шли танки. Танки с крестами! Фашисты!!!

- Дед! - крикнул я, - танки!

- Ну что ж, внучок, значит дадим им прикурить, - спокойно откликнулся он, тоже поднимаясь. - Только ты всё равно к политруку пойдёшь. Сдавай автомат, гнида шпионская!

Я устало-обречённо сел на дно окопа.

- Фиг, - сказал спокойно.

- Пристрелю, гада! - заорал он.

- Ну и стреляй, - всё так же спокойно ответил я, - всё равно я уже давно убитый. А два раза не умирают.

- Как так - убитый?! - изумился он и даже автомат опустил.

- Да так... Дали шариком по кумполу и убили, - криво усмехнулся я. - Полетел я, было, на небеса, да Господь остановил: «Ты, говорит, парень боевой, а там у наших запарка. Пойди, говорит, подсоби, повоюй маленько. Чем задаром помирать». Ты ж сам видел - с неба я свалился.

Тут дед мой, поверите, побелел. Но мужественно так, торжественно посерьёзнев, истово-широко перекрестился, глянул на меня строго:

- Ну, коли так, - говорит, - Богом посланный помогать? Так помогай, мать твою перетак! Прости Господи! Говоришь: убить тебя нельзя? Так вон - бач: танки вражьи идут. Бери гранаты и останови их.

Теперь я, наверное, побелел. Доигрались в войнушки, мальчики!

- То-то, - продолжал солдат, - смотрю: патлатый, аки ангел небесный. Ну, что вылупил зенки-то? Бери, говорю, гранаты, пошли!

Он сунул мне в руки связку гранат, себе тоже взял и подтолкнул меня к брустверу:

- Полезай, ангел Господень!

Делать нечего, пришлось. Выполз, оглянулся - он за мной. А танки уже близко. Приостановятся, пальнут, и дальше наворачивают. И из пулемётов всё впереди прошивают. А за танками, прячась за их бронёй, бегут автоматчики. Вороты мышастых гимнастёрок расстёгнуты, рукава по локоть закатаны, а на башках каски квадратные. Как в кино. Только пули, летящие с этого экрана, и снаряды убивают тех, кто рядом со мною, по-настоящему.

Я глянул вдоль окопа. Во многих местах начали вылезать через бруствер солдаты со связками гранат и, где ползком, где перебежками, направлялись навстречу бронированным чудищам, навстречу своей гибели.


Видя подобное в кино, я был убеждён, что это режиссёрский трюк. Ведь ничего нелепей нет, вот так, безнадежно, часто не успев завершить намеченное, идти и идти под пули, под снаряды! Но вот идут они, не киношные артисты - настоящие, живые солдаты... Идут и - гибнут, гибнут... Почему? Зачем?! Ведь с танками не люди должны сталкиваться! Ведь есть пушки, самолёты, те же танки... Но, видно, всё оказывается не вовремя и не на своём месте...

И ползут, бегут, даже просто идут в рост! Чтобы остановить... Чтобы погибнуть... Чтобы даже ценой своей жизни, пусть на крохотное мгновение, остановить бойню, её железный, ломающий плоть и душу, вал.

Я посмотрел вперёд. Прямо на нас ползли две крестованные уродины. Поливали землю перед собой свинцом, ожидая, видимо, обильного кровавого урожая. Я видел, как попадали под широкие тяжёлые гусеницы погибшие и ещё живые. Брызгала в стороны кровь, с гусениц обрывались клочья мяса и окровавленных тряпок... И такая ненависть к этим тупорылым гадам меня взяла, что рванулся, готовый сам улечься под его траковые лапы, только бы остановить!.. Обернулся к рыжеусому. Тот полз к левому танку, ловко передвигаясь по-пластунски. Я подумал: сейчас он погибнет, как и все, с кем рядом я оказываюсь на войне. Будто это я несу им гибель.

- Эй! - крикнул я. - Как тебя зовут?

- Никола, - отозвался он. - Никола-чудотворец. Вот, глянь, какие мы чудеса творим! - и, поднявшись в рост, швырнул связку под гусеницу.

Подбитая машина закрутилась на месте. А мой Никола-чудотворец упал, скошенный пулемётной очередью «моего» танка, попав головой под уцелевшую гусеницу. Сквозь рёв моторов и скрежет металла я услышал явственный хряск раздавливаемого черепа; с гусеницы полетели в меня окровавленные ошмётки.


Я опустил голову. Два чувства заполонили мою душу: тоскливый щенячий скулёж и, до яростного рыдания, - ненависть. Мне было страшно. Страшно до дикого ужаса, когда не то, что бежать, - пошевельнуться невозможно. Но всё же ненависть к этим железным безмозглым тварям была сильнее. Маленький, трясущийся от страха, щенок забился в глубину, куда-то под ложечку, царапая там коготками.


Я поднял глаза. «Мой» танк надвигался, нависал уже надо мной. И я, как в кино, проскользнул под днище, пропустил его над собой и, картинно поднявшись, швырнул связку ему в корму, в бензобак. Полыхнул, голубчик!

Но больше я его уже не видел: осколки гранат, горящая солярка с одной стороны, колючие, обжигающие жала автоматных очередей - с другой, оборвали для меня это видение.

**************************

Боль... Пекучая, острая, тупая, дёргающая, непрерывная... Боль. Боль везде, по всему телу: ни одного сантиметра - без боли... Впрочем, чувства юмора я не потерял: зубы не болели. И только так подумал, вдруг трясонуло, зубами клацнул, - хоть какая-то - и там появилась.

Я на чём-то ехал. Нет, это меня везли. Судя по рокоту и завыванию, скрежету сцепления и какому-то металлическому стуку в моторе - в кузове машины. Крытом кузове: над головой тьма неживая. Сквозь лязг и завывание - мат, бред, стоны и скулёж: меня не одного везут. Закрыл глаза - чего изучать тьму. Отключил слух: и так башка раскалывается - ещё слушать чужие жалобы... Потихоньку, осторожно, проверяю, - всё ли на месте и куда ранен. Голова, поскольку болит и мало-помалу соображает - на месте. Шея, - попечённая, - ещё держится на плечах (левое ранено сзади). Руки... левая, как в огне, правая вроде оцарапана, но в норме. Ноги... опять «Мересьев»... Ну, остальное и главное - тоже на месте.

Ух, опять тряхануло! Стали. Потащили, спиной обожжённой, раненой, к краю, сняли, на носилки уложили - поплыли. Куда - не видел: отключился.

*  *  *

... Очнулся от гадостного ощущения: по огнём горящей, левой руке, от кисти к плечу ползёт-прыгает холодная мокрая тварь. Открыл глаза - вокруг столпотворение белых халатов. По одному, по двое суетятся у раненых, сидящих и лежащих на носилках. Около меня, у самого входа в помещение (палатка, что ли?), - двое: медсестра, укрывающая меня зачем-то одеялом, и мужик в очках - морщинистые щёки мешками свешиваются со скул, глаза за очками, как у ньюфа - щупает мне руку. Я скосил глаза и внутренне ахнул: вся рука - сплошной лопнувший волдырь. Местами кожа болтается обгорелыми лохмами.

- Резать! - как каркнул док.

- Фиг! - отвечаю.

Он перевёл красные глаза на меня и добавил:

- И ноги... обе! Кости раздроблены, поверхность обожжена. У меня нет медикаментов. Нет транспорта. Пока будет - ты сгниёшь... Резать!

Хотел я было заорать, протестовать... Но подумал: а на хрена? Настоящему мне ничего не сделается, а в видениях - всё возможно.

Лежу, болю, наблюдаю, как готовятся к операции. Других, со мною привезённых, перевязали, куда-то поуводили. Я один остался лежать на носилках у откинутого брезентового полога-входа.


Мама миа! Ну и обстановочка! Стол - козлы деревянные, к брезентовому потолку керосинки подвешены... Хоть наркоз у них есть? А то, слышал такие рассказы, - без наркоза резали, только спирт давали. А я ж спирт не переношу, как и наркоз тоже. Так что, непонятно, от чего подыхать лучше - от операции, или от её отсутствия.

Смотрю, сестричка кружку несёт. Таки нет наркоза... Взяла она меня тоненькими, но крепкими такими, пальчиками под затылок, голову приподняла, кружку к губам подносит:

- Пей, родненький! Так не очень больно будет...

Я в её глаза заглянул и сердце ёкнуло: до того знакомый этот чуть раскосый фиолетовый взгляд! И слезинка, горько-печальная, ползёт к губам великоватым, чуть припухлым, вдоль остренького носика... Боже ж ты мой! Что за наваждение?!

- Откуда ты? - спросил.

- Пей, пей, родненький! - и кружку жестяную прижимает мне к губам.

А я от одного запаха спиртового задыхаться начинаю. Вывернул голову, хотел ей сказать, что лучше уж без всякого спирта. Но тут грохнул взрыв где-то совсем рядом. Дрогнули руки сестрички, спирт мне на грудь плеснулся...

Следом - ещё взрыв... ещё... Вся палатка ходуном заходила, одна керосинка оборвалась, упала прямо на подготовленный, простынёй застеленный, стол. И потекло жидкое пламя, мигом пожирая всё, к чему прикоснётся.

Ойкнула сестричка, кинулась тушить, одеяло с меня сорвала, давай огонь сбивать. Да где там! А взрывы продолжаются, рёв послышался - танки рядом. Немецкие танки: я узнал их голос. Бросила сестричка одеяло, подскочила ко мне, под мышки сзади подхватила, тащит с носилок подальше от горящей палатки, к кустам, едва различимым в предрассветной мгле. Док мелькнул мимо. Сунулся прямо в огонь, выскочил - плечи горят, в руках ящичек металлический - с инструментом, видно. Тут очередь автоматная, чужая, ударила - и закрылись воспалённые глаза ньюфа. Прощай, док, не удалось тебе меня порезать...

- Сестричка, - говорю, - кинь ты меня, беги!

- Что ты, родненький! - плачет она, - Не брошу я тебя, ни за что не оставлю!

И упала мне на грудь в последнем объятии, смешивая свою кровь с моей.


Лежал я под ней, маленькой, лёгонькой, неподвижной, и ни пошевелиться, ни охнуть. Только глазами и замечаю, что творится.

Что творится!.. Гады!.. Сволочи!.. Звери!.. Прорвались с танками в тыл. Госпиталь этот палаточный... Боже мой! Раненых, живых - гусеницами... Не крик - вой сплошной, дикий, так, что волосы на голове шевелятся, - сквозь вой и скрежет. Уже и не стреляют: давят, давят... Вот один наехал на загоревшуюся только что палатку, откуда выползал на карачках раненый, с головой бело-красной, от бинтов и крови. Всё - под гусеницы! И кружится, гад, на месте: давит! Только летят в стороны клочья горящие, горячие...


Сестричка милая моя успела оттащить меня в заросли кустарника, прикрыла собой - не зацепило больше ни огнём, ни танками. Только дёрнулось однажды ещё её тело, когда пробегавший мимо в мышастой, с закатанными по локоть рукавами, форме фашист дал по нам, по ней, мёртвой, но прикрывавшей меня и теперь, очередь.

**************************

... Ушёл, откатился куда-то рёв, гул. Остался только треск горящих деревьев. Остался запах крови и горелого мяса. И запах спирта, пролитого мне на грудь. И тонкий, щемяще-нежный запах горячего солнца и ромашек от золотистых волос сестры, рассыпавшихся из-под сбитой косынки мне по лицу.

А я лежал, придавленный её невесомой тяжестью, не умея пошевелиться, и плакал. Плакал, кусая в кровь губы, захватывая зубами её волосы. Терял сознание от боли, от запахов этих, от бессилия... Приходил в себя, и снова плакал, заливая слезами виски и уши.

*  *  *

То ли проснулся я, то ли очнулся от очередного забытья, в полной тишине. Ветер лёгкий повеял, уносил в сторону дым и чад побоища. Солнце довольно высоко стояло, пробивалось лучами сквозь листья. Ветерок шевелил волосы медсестры у меня на лице, щекотал ими. Кое-как высвободил я правую руку, подтянул к лицу, осторожно убрал волосы, пригладил их на маленькой головке, безжизненно лежащей на моей груди. Потом потихоньку, стараясь не растревожить сильно боль в ранах, обхватил тело сестрички, скатил её с себя. Упала она рядом, придавила правую, более-менее здоровую руку. Долго не мог я освободиться. Но как-то получилось. Посмотрел на неё в дневном свете. Лежала она на спине, лицом к солнечным лучам. Некрасивая, прекрасная... Богиня из иного видения. Пришла из того видения, спасла меня и... Снова горький комок подкатился к горлу, спазмом сжало - заорать, завизжать хотелось. Промолчал. Только губы, ещё утром искусанные, закусил зубами.

*  *  *

Надо уходить, подумал. А куда? Как? Как я в эту войну, Отечественную попал? Куда мне уходить? Пришёл из оазиса, пройдя сквозь марево, по своей тропе. И перед этим было ещё несколько раз. И возвращался в оазис, уползая, уходя в марево. В странное, голубоватое марево, плывущее, струящееся, словно накладывается одно на одно. Но ведь его найти ещё нужно. А пока найду, надо здесь, в этой войне, куда-то идти, ползти, передвигаться... Куда? Куда мне вообще, в моей афганке, в кепке, где на наклейке стоит дата выпуска - 1987 год.

А, может, остаться здесь, помереть вот так, в этом кошмарном видении, и ожить снова в оазисе? Ведь как я попал в него первый раз? Избили меня, а, может, - убили? И уполз я куда-то в марево - в оазис.

Нет, что-то здесь не то. Я ведь очнулся тогда, на дороге. И, пусть чумной, но полз сознательно. Значит, надо двигаться. Пусть ноги, считай, мёртвые, левая рука не действует, но как-то надо ползти. Куда-нибудь, где может быть марево. Там, за маревом - мой дом, моё спасение.

*  *  *

И пополз. Опираясь правой, на спине выполз из кустов. Чуть приподнялся на локте, огляделся, увидел тропку, уходящую куда-то за деревья. Поняв, что на спине не получится долго, как взяв себя за шкирку, перекинулся через правый бок на живот. Удачно: левая зацепилась на спине, не упала на землю. Попробовал ногами: до колен живые же. Больно, до умопомрачения! Но помощь правой всё же какая-то. И пополз я по этой тропе. То теряя сознание, то в полубеспамятстве, то размышляя о всех своих злоключениях.


Как впервые в оазисе вышел на тропу, ведущую в войну. Я хотел убивать, мечтал об оружии, и - получил оружие.

А если бы я подумал о любви, о мире? А если бы я вышел в другом месте? Куда и с чем бы я вышел?

А если найти сейчас то место, в котором впервые попал в оазис - куда я выйду?

И ещё: я попадаю в разные войны. Первый раз была колонна в каменистой долине. Ребята в афганках... Вертолёты... Афган. Да, это был Афган.

Потом - пустыня. «... А, жиды!..» Война с евреями... Когда наши воевали с евреями?

Потом - джунгли. Горящие джунгли. Голос английский: «Гоу, раша!» Их поразил мой русский - они стрелять перестали. Значит, не с русскими они воевали. Англичане в Индии? Но - огнемёты... Американцы во Вьетнаме? Возможно...

В какое пламя, в какое время я не решился выйти?

Теперь - Отечественная.


Получается, с каждым выходом из оазиса, я ухожу всё дальше в прошлое. А если по этой тропе пойти в противоположную сторону? Попаду в будущее? Да-а... Но надо сперва каким-то образом попасть в оазис. Надо найти марево. Голубое марево. И успеть в него войти.

*  *  *

... Я полз уже вторые сутки. Но не думаю, что уполз очень далеко: часто терял сознание, подолгу отдыхал.

Пить хотелось до невозможности. Почти как тогда, в пустыне. Ночью была роса и я, свалившись вбок с тропы, лизал, обсасывал траву. Даже пытался жевать её, но попалось что-то пекуче-горькое - еле отплевался.

И голод. Голод донимал опять. Но слабее, чем в том, мирном краю: боль и усталость перебивали его.


Не однажды, очнувшись от очередного забытья, ощущая рукой траву, с трепетом поднимал голову и тут же ронял её, не видя знакомого платана.

В середине третьего дня наткнулся на болотце. Выглядело оно так прекрасно! И так было похоже на мой оазис: пятачок зелёной, сказочной травы, и даже дерево какое-то посередине. Я и рванулся к этому дереву, да попал рукой в болотистую трясину, отпрянул, остановился.

Долго лежал так. Солнце поднялось высоко, светило прямо над болотцем, припекало. Мошкара, комары сплошняком стояли, облепляли лицо, раны. Не было сил их отгонять.

И тут я увидел его. Прямо перед собой, метрах в двух, на болоте. Уже не размышлял. Рванулся к нему, утопая в вонючей жиже, скрывающейся под красивой травой. Может, там, где оно - бездонная трясина... Пусть!.. Подохну там... Пусть!.. Доползти, доплыть, докарабкаться... Только бы успеть!.. Вот оно: плывёт, струится, словно накладывается одно на одно!.. Вот уже выкинутая вперёд правая вошла в него... Ещё немножко... ещё чуть-чуть подтянуться, подтащить неживые, тяжёлым грузом тянущие в бездонную глубину, ноги. Рука ухватилась за траву. За сухую траву! Ещё немного... скорей: оно рассеивается!.. Я заорал от дикой боли, но выбросил вперёд искалеченную левую, ухватился ладонью без кожи в спасительную траву там, за маревом, на последних остатках сознания рванул себя из болота... И всё исчезло...

**************************

Я снова слышал рёв, гул, выстрелы. Вой дикий, жуткий до шевеления волос на голове. Видел шлепки, рядом, окровавленных, с гусениц беснующихся танков отлетающих, кусков. Ощущал всё те же тошнотворные запахи. Наверное, это теперь моё проклятие: вечный запах крови и горелого мяса. Он преследует меня с первого моего выхода в войну. Сейчас к нему добавился запах спирта, пролитого мне на грудь и тонкий, до щемящей боли нежный, запах горячего солнца и ромашек от волос медсестры, щекочущих мне лицо.

И снова меня тащила она, маленькая, тоненькая, в платье белом, кружевном, сильно открытом, так, что остренькие ключицы видны были до плеч. Шарфик голубой сбился с головы на плечи, волосы рассыпались.

- Сестричка, милая, брось ты меня! Беги! - бормотал я.

Только щебет птичий отвечал мне. Птицы? На войне?! Я вслушался. Боя не было слышно. Была тишина. Спокойная, уверенная тишина. И птиц не слышно. Открыл глаза и увидел перед лицом маленькие, с пальчиками тоненькими, ладошки, ковшиком сложенные. Приблизились к губам моим, полилась-заструилась из них вода с запахом церковным, чистым, очищающим. Снова птицы защебетали. Взгляд фиолетовый, чуть раскосый, горько-болящий... Исчезло... Опять ладошки перед лицом... Я разлепил спёкшиеся, до сплошной раны искусанные, губы, ловил живой серебристый ручеёк, захлёбываясь, закашливаясь, теряя сознание от напряжения и восторга.

Потом я долго лежал, то слыша тихое журчание воды в раковинах источника, то ощущая её, прохладную, целящую, ручейками стекающую по лицу, телу, ногам, в которых появилась знакомая, до потери сознания, боль.

**************************

... Я открыл глаза и увидел над головой раскидистые, в листьях крупных, ветви платана. Долго смотрел на них, на их загадочную в полном безветрии игру. Приподняв голову, увидел полянку знакомую, тропку в траве примятой и лёгкую белую тень: мелькнула, ушла в марево. Попытался подняться, но боль в ногах, в левой руке, - острая, пекучая, - повалила меня снова.

Сознания, однако, я уже не терял. Переждав, пока стихнет боль, вновь приподнял голову, посмотрел на озерцо, чуть замутнённое и, как тогда из кустов, опираясь правой, пополз на спине к нему. Закатился в воду, прохладную, живительную, дотянулся губами до нижней раковины. Пил долго, с перерывами, подставляя лицо под серебристую струю. Напившись, оглядел себя в воде. Одежды на мне не было. Переведя взгляд на полянку, увидел, что всё вымыто, расстелено на траве. И полусапожки с покоробленными подошвами, обгорелыми шнурками, но так же чисто вымытые, стояли рядом.

Тряхнул головой, пытаясь сообразить, вспомнить - калейдоскоп какой-то провернулся перед глазами, с бешеной скоростью. И я отказался от попыток разбираться в этих чудесах. Мокрые пряди упали на глаза. Светлые, белёсые. Почему - белёсые? Захватил одну, чуть отвёл от глаз: по русому - сплошняком седина.

Я выполз из озерка, опять лёг под платаном, засмотрелся на зелёные ладошки листьев над головой. Думать не хотелось ни о чём. И всё равно, без спросу, лезли и лезли в голову эпизоды, смешиваясь, сливаясь в один кроваво-огненный кошмар - из всех войн, из всех боёв, в которых я побывал. Я гнал эти видения, выл, катался по траве, сжимая до умопомрачения виски, специально вызывал боль в ногах, чтобы потерять сознание. Но оно сохранялось.

И вновь, и вновь летели в меня кровавый дождь, куски оторванных рук и ног, смотрели из этого ужаса, прямо в душу, карие безмысленные бездны глаз с мальчишеского, в пушку, лица. И - запах крови и горелого мяса... И привкус его во рту... И нет спасения от этого! Я бросался в озеро, до озноба, до дикого колотуна сидел в нём, подставляя голову под серебристые струи. Но с каждым разом сознание становилось всё яснее. Всё тише была боль. Вот уже рука левая, опалённая, перестала болеть, одевшись в новенькую, тонкую ещё, кожу. Ступни ног также обновились, были в такой же розоватой кожице - нетронутой, младенческой.

*  *  *

Долго ещё пришлось залечивать раздробленные кости голеней, пока все кусочки встали на места, срослись. Какие-то мелкие не попали на место, - вышли с гноем, прорвавшись наружу. Вышли с ними три осколка - маленькие, с краями острыми, - обломки сгоревшего танка. Я собрал их, промыл и сложил на широком лопушином листе под платаном.

*  *  *

... Ещё с больными ногами, сидя, начал потихоньку качаться. Сперва просто гимнастику делал. Потом, исползав полянку, нашёл камешек поменьше, выкопал его, очистил, использовал как гантели. Постепенно к большому камню-штанге перешёл. Ноги разминал, массажировал: понимал, что сразу, на обновлённых и залежавшихся лапах много не похожу.

Когда впервые сумел подняться, цепляясь за гладкий ствол платана, даже засмеялся от ощущения пьянящего счастья. И упал от боли в ступнях. Но эта боль была - с отвычки. И я снова и снова поднимался, учился ходить. Палку бы какую... Да где её взять. Кусты ломать не хотел даже под этим предлогом.


Так, понемногу, постепенно, разработал и ноги. С ковылянья - на шаг, потом лёгкой трусцой бегал по кругу, а там и вовсе на бег, прыжки перешёл. Всё это по времени долго, конечно. А я и не спешил. Куда мне спешить - на новую войну? Я всегда на неё попаду. И именно в тот год, в тот миг, в то место, которые мне уготованы, когда бы я ни вышел из оазиса.

*  *  *

... Больше всего мне досаждала борода. Патлы, отросшие уже до лопаток, я научился заплетать в косу, завязывая кусочком ткани, которой когда-то перевязывал руку в пустыне. Ногти на руках просто обгрызал. На ногах приходилось осторожно обламывать. А с бородой, идиотски рыжей, ничего не мог придумать. Не нравилась она мне! И срезать нечем...

Можно представить мой дикий восторг, когда я, уже хорошо разработав ноги, забравшись на платан, чтобы достать из тайника нитки, пуговицы, неожиданно обнаружил там и ножницы. Маленькие, с округлёнными концами. Откуда они там взялись - и думать не хотел: учён уже, на расчёске. Схватил их и тут же, сидя на толстой ветке, начал с остервенением, лихорадочно обрезать космы на лице. Успокоился, только когда последняя прядь упала на землю. Провёл рукой по лицу и, по ощущению, вообразил, как выгляжу. Ну, смех разобрал, идиотский! Чуть дерева не свалился. Захватил всё, что мне нужно, спустился. Стал на колени у озерка, попытался увидеть свою физиономию. Но это невозможно было! Слишком оно мало, а вода струится непрерывно - рябь постоянная на поверхности.

И только сейчас, почему-то, я удивился: куда же девается вода из озера? Ни ручейка, никакого отверстия в дне я не обнаружил. Испаряется, что ли? Тем и марево подпитывает? Ну, не знаю! Думать над этими вещами - мозги свихнуть!


Однако раз завелись ножницы, надо подумать и о каком-то зеркале. Сделал рядом в песке углубление подходящего размера, набрал на полянке земли, смочил, хорошенько утрамбовал камешком-гантелей, дал высохнуть. А потом, ладонями зачерпывая, наполнил эту чашу водой из озерка.

Подождал, пока муть осядет, вода прозрачной станет. И тогда, впервые за всё это время, увидел я свою физиономию. И поразился: через лоб пролегли две глубокие ломаные морщины. Волосы, убранные за спину в косу, на висках были совсем белые, а на голове - сплошняком смешались русые с седыми. Усы рыжие на губу налезают: о них я, кромсая бороду, забыл. А борода... Ох, не могу! По всей роже - клочья рыжей шерсти, где почти до кожи срезанные, а где кустами торчат. Ну, отсмеялся опять и аккуратно всё подровнял, насколько позволяло. Потом подумал, и волосы тоже подкоротил, чтобы хвоста не было. Словом, привёл себя малость в порядок. И тогда взялся за экипировку.


С сапогами ничего не мог поделать. Только намочил их и ходил так, пока не высохли по ноге. Шнурки посвязывал из обрывков обгорелых, зашнуровал только на середине, на подъёме.

С одеждой было погано: сплошные клочья. Хорошо, хоть ткань не обтрёпывается. Постягивал прорехи. Однако шить я научился здесь довольно прилично.

Долго искал кепку. Думал уже, что оставил её там. Хорошо, если в болоте - утонет. А если в лесу? С её датой выпуска... Наконец, нашёл её у самого марева. Поднял, постоял... Так и хотелось высунуться наружу, посмотреть - что там, откуда вернулся с последней войны. Но не решился: не готов был ещё к новым перипетиям.

Пошёл домой, под платан. Посидел, повертел кепку в руках. Потом взял ножницы и срезал наклейку. Дыру сделал в подкладке, но приметал края аккуратно. Натянул её козырьком на брови и пустился в размышления.

*  *  *

Конечно, здесь, в оазисе, неплохо: тепло, светло и мухи не кусают. И жрать не надо. Но что же мне здесь, до смерти сидеть? Надо выходить. Куда вот, только? Опять в войну мне что-то не хотелось: кошмары так и не оставляли. Каждую ночь (когда спал - значит, ночь) всё повторялось. Как ни вертелся, как ни гнал от себя жуткие видения. Приходилось с этим свыкнуться.

Попробовать в другом месте? А куда я выйду? А не попытаться ли мне вернуться домой? Время прошло довольно много. Крамарь, видимо, про меня уже и забыл. А если я всё же прав в том, что всё происходящее - видения полутрупа в реанимации, то, выйдя туда, я просто очнусь в больнице. Вот только, где то место найти, в котором впервые попал сюда? Столько времени прошло - трава давным-давно поднялась, заровняла след. Да и сам я столько рыскал кругом... И к тому же... Я подумал: я же сейчас по времени где-то в сороковых годах... Ведь уходил всё время в прошлое... а если вернуться опять до своего времени - найду след в траве? Но возвращаться надо опять через войны... по тропе, ведущей в противоположную сторону.

*  *  *

... Долго, очень долго не мог решиться на выход. Всё тянул, откладывал.

Но однажды в кошмаре моём так явственно повторилось ночное побоище, сестричка, тянущая меня из горящей палатки в кусты, лицо её, в золотистом ореоле волос... Мёртвое лицо, к солнечным лучам обращённое. Некрасивое... Прекрасное...

Проснувшись, подумал, что она там так и лежит. Что, если я пойду назад, попаду опять в то же время и, наверняка, в то же место. И обязательно её похороню.

Подумал так, искупался в озере, напился водицы из раковины. Собрался: экипировку свою латаную-штопаную натянул, сапоги потуже зашнуровал, кепку на лоб надвинул. Прибрал под платаном, а осколочки во внутренний карман афганки положил - унести. Нечего им здесь делать. Поцеловал ствол платана и пошёл.


Пошёл по тропе протоптанной, только в обратную сторону. У марева остановился. Широко, как Никола рыжеусый, перекрестился, подумал про автомат и шагнул вперёд.

Только в последний момент пришла мысль, что может произойти детальное повторение прошлого выхода и приготовился к падению, как тогда, в окоп.

**************************

Я не упал, а продолжал идти. Причём, совершенно не видя - куда, где. Под ногами ощущалась всё та же тропа. Но не видно было абсолютно ничего: после ровного света оазиса, меня окружала сплошная тьма, глаза не могли сразу переключиться. Я остановился, чтобы немного освоиться. Вокруг стояла тишина. Ровная, спокойная тишина. Но, готовый ко всяким неожиданностям, я всё равно держал автомат наизготовку. Это опять был ППШ, и я понял, что если не с местом, то со временем выхода получилось, как я предполагал.

Не сходя с тропы, я оглядывался. Небо, похоже, было затянуто тучами: не видя, каким-то непонятным чутьём я улавливал их перемещение в вышине. Потом, вспомнив по книгам, присел на корточки, оглядел горизонт. На фоне тёмного неба смутными силуэтами более густой черноты вырисовывались какие-то кусты. Я решил пойти к ним и там дождаться рассвета, или иного развития событий. Но, сойдя с тропы, оказался в непролазных бурьянах. Понял, что не кусты это, а высокий, по грудь, бурьян. Осторожно вернулся на тропу. Опять оглядел горизонт. Кругом сплошные заросли бурьяна. Только тропа хорошо протоптана, довольно широкая. Я прощупал руками по всей её ширине. Оказывается, это - дорога: чётко обозначены колеи от узких колёс. Попадались округлые углубления, видимо, от копыт лошадей.

Подумав, опять на ощупь, отыскал эти округлые лунки, определил их направление и решил идти в ту сторону по дороге. Почему-то казалось, что эта дорога выведет меня в лес, к палаточному госпиталю, вернее, к его остаткам. Но чем дальше шёл, тем больше убеждался, что нахожусь совсем в иной местности. Даже в другом времени года. В прошлый раз я попал в разгар лета, куда-то в среднюю полосу. Сейчас, судя по особой, свежей упругости толстых стеблей бурьяна, по очень свежему запаху их, - весна. И нигде во тьме не различалось даже слабого силуэта деревьев. Я решил всё же остановиться и дождаться света. И в это время на что-то наткнулся.

Снова присев, высмотрел на дороге какие-то обломки: гладкие и необструганные доски и палки. Обходя препятствие на ощупь, определил, что это обломки повозки. И в тот же миг уловил знакомый запах крови, а руки наткнулись на тело. Неподвижное тело. Я отпрянул, резко откачнувшись, упал спиной в бурьян. Потом, прогнав неприятную дрожь, от неожиданности открытия, поднялся, подошёл снова. Оттащил труп на обочину. Стал проверять дальше.

Когда я укладывал там четвертое тело, уловил вдруг какое-то движение на дороге и тяжёлое, с присвистом, дыхание. Я замер. Осторожно перевёл на грудь закинутый за спину автомат. Движения больше не было. Но звук свистящий оставался. Тьма начала понемногу сереть. И я напряжённо всматривался вперёд, пытаясь различить - что, кто там. Услышал слабый, едва уловимый, стон и за ним бормотание. Потихоньку двинулся вперёд, готовый стрелять в любое мгновение. Через несколько метров наткнулся на лежащее вдоль дороги тело с выкинутыми вперёд руками.

Всё более светлело, и я увидел, что от остатков повозки к этому телу тянется тёмный след, словно неимоверно вытянувшиеся ноги. Самих ног не было. Я закинул автомат за спину, подошёл к раненому. Он тяжело дышал, уткнувшись лицом в колею. Был он без сознания, так как на мои шаги не среагировал. Я тронул его за плечо. В ответ послышалось какое-то бормотание, пальцы рук сжались, захватив землю, руки напряглись и подтянули тело на несколько сантиметров. Потом опять... Вот так он и полз от повозки, развороченной прямым попаданием.

Лошади, видно, оборвав упряжь, ускакали куда-то в бурьян: туда вёл след смятой, сломанной травы.

Я остановил бессознательное движение человека, перевернув его на спину. В сознание он не приходил. Но дыхание - тяжёлое, с присвистом, сохранялось. Ноги его были оторваны почти до основания. Видны были острые обломки костей, рваные кровоточащие лохмотья мяса вокруг них. Я подумал, что надо бы что-то сделать: перевязать, перетянуть култышки, чтобы хоть кровь остановить.

Вернувшись к разбитой повозке, покопался в сене, раскиданном по дороге, обнаружил два вещмешка, сапёрную лопатку, винтовку с раздробленным ложем. Бросив взгляд на сложенные у обочины трупы, увидел, что все они были ранены - в повязках. Значит, в какой-то мере я был прав: эта дорога вела к госпиталю, или в другое место, куда везли этих раненых. Теперь раненым был сам возчик, а те - все убиты.

Развязав один вещмешок, я нашёл в нём, кроме всего прочего, белую нижнюю рубашку. Взял её. Перерубив лопаткой, снял с мешка верёвку, разделил её пополам и вернулся к безногому.


Это был пожилой солдат. Волосы его, коротко подстриженные, так же как у меня, сплошняком пошли сединой. Но - по чёрному. Густые чёрные брови и такие же, вислые усы, порыжевшие на концах, видимо, от курева. Гимнастёрка на нём была старая, с несколькими, аккуратно наложенными, заплатами.

Я откатал обрывки его брюк на остатках ног донельзя, разорвал сорочку по швам на две части и, обмотав их вокруг култышек, крепко стянул верёвками. Солдат не приходил в сознание, только дышал прерывисто, да бормотал что-то в бреду. Вернувшись к повозке, я набрал охапку сена, перенёс к нему и уложил его на эту постель. Под голову подсунул вещмешок.

Потом оглядел окрестности. Повсюду, куда хватал глаз, были заросли бурьяна. Среди них вилась просёлочная дорога. Наверное, до войны здесь были огороды. Вдалеке я заметил пару пасущихся лошадей. Они держались вместе, так и связанные одной упряжью. По-прежнему стояла тишина. И трудно было поверить, что я опять попал на войну. Но оттягивал плечо старенький дисковый автомат, лежали передо мной тела, раненых, до этой нелепой гибели, солдат. И всё это доказывало: таки на войну. Просто или далеко от передовой, или сейчас затишье. Передовая, как видно, там, откуда они ехали.

**************************

Подойдя к погибшим, я некоторое время смотрел на них. Заметил про себя, что уже начал привыкать к виду мёртвых: нет той гнетущей тоски и ужаса, отвратительной дрожи в коленях. Только где-то глубоко-глубоко под ложечкой попискивал, царапал коготками щенок привычного страха и отвращения.

Ребята были молодые. Один, с лейтенантскими погонами, - моего, примерно, возраста (правда, кто бы сказал - какой у меня сейчас возраст?!), остальные трое - совсем пацаны: старшему не больше девятнадцати.

Почему мне всегда попадаются погибшие пацаны? Что - старшие более живучие? Впрочем, Никола пожилой был, да и этот, без ног, тоже. Но Никола погиб уже при мне, а этот и вовсе живой, хоть и раненый. Да вообще, на войне, наверное, погибают, в основном, молодые: бравада, отвага, порой и даже зачастую бессмысленная. Как тот, чернявый, в пустыне: ну, на хрена он поднялся?! А те, на бархан под огнём - зачем лезли в полный рост? А пожилые так не полезут. Разве только разозлить донельзя. Даже этим: пацаны гибнут, убивают их... Ах вы, сволочи! Да я вас! - и на последние минуты жизни становится пацаном...


У одного паренька, с перевязанной грудью, сохранилось на лице выражение горького непонимания. В открытых глазах его, тёмной пустотой безмысленной устремлённых в пасмурное небо, стояли слёзы... Какие слёзы?! То сырость ночная застоялась... «Прикрой глаза-то. Что пылью порошить...» - вспомнился прокуренный басок Николы. Пыли не было. Но и роса... «роса очи выест»... Я наклонился и закрыл глаза пацану, стараясь не заглянуть в эту жуткую, отталкивающую и влекущую бездну. Подумал, что чушь, вообще-то, ни в какой реанимации я не нахожусь, не сольются воедино два мёртвых взгляда, обрывая эту мою, полуреальную, жизнь. И всё же... Где же я - настоящий?! Не знаю, ох, не знаю!

Слишком уж всё вокруг меня реальное. Не может быть, ну, никак не может быть вот таких видений: с войнами, ранениями, болью. С ужасом. С этими глазами убитых. То пылью, то росою затуманенных. Но не смертью: смерть их только обезмысливает.

В этих глазах, остановившихся, стеклянисто поблёскивающих, - вся бессмысленность, нелепость гибели. Никогда не видел, но подумал, что у старых, умерших своей смертью, людей эти бездны не так ужасны. В них должно остаться успокоение завершённости.

Господи, а какие же они у детей, жизни ещё не знавших?! Я, неожиданно для себя, вдруг перекрестился: упаси Господь, увидеть глаза убитого ребёнка!

*  *  *

Очнувшись от этих мыслей, я взял сапёрную лопатку и, отойдя немного от дороги, вырубил ею подходящий участок бурьяна, начал копать могилу. Это было очень трудно: корни бурьяна пронизали прочными нитями корней весь слой дёрна. Так что, не копать, а прорубаться приходилось через их сплетения. Когда дёрн кончился, пошла более свободная почва, я всё равно уже довольно выдохся, и работа продвигалась медленно. Лопатка маленькая, а я хотел похоронить ребят как следует, чтобы ни лисы, ни кто тут ещё водится, не откопали.

Начал моросить дождь. А я весь запарился, скинул афганку, бросил её на край ямы рядом с автоматом. Потом, вспомнив, вылез, отнёс на дорогу и прикрыл ею раненого.


Уложил ребят в могилу, постоял. Надо засыпать, а я не мог решиться бросить мокрые, липкие комья на открытые лица. Полез во второй мешок. Там была пара новых, чистых портянок и тоже сорочка. Портянки отложил: понадобятся делать повязку раненому, а сорочку разорвал и, спустившись, накрыл обрывками ткани лица ребят. Потом ещё сеном сверху притрусил. И тогда начал забрасывать землёй. Забрасывал и думал, что вот так же и мою сестричку кто-то похоронил, или похоронит: не знал ведь - раньше, или позже по времени вышел сюда.

**************************

Когда земля уже почти доходила до края могилы, подумал: где-то здесь должны быть и ноги возчика. Как же это они, человечьи, будут валяться?! Отложил лопатку, взял автомат и начал осматривать место взрыва. Вскоре невдалеке, в бурьяне, наткнулся на одну, обутую в высокий, смахивающий на мои сапоги, ботинок. Странно и жутко было это: лежит в траве нога... Искал рядом вторую, но нашёл её под повозкой, засыпанную обгоревшим сеном. Ноги были тяжёлые. Я взял одну и неуклюже потащил в сторону могилы. Проходя мимо раненого, увидел, что он открыл глаза. Я остановился. Он попытался подняться на локтях, но не получилось. Взгляд его был прикован к моей ноше.

- Ты куды ж мою ногу?.. - просипел он.

- Хоронить... - растерянно ответил я.

- Як так - хоронить? А я як же без нэи буду?!

- Без обеих... - кивнул я в сторону повозки, где осталась вторая нога.

Он таки приподнялся на локтях и уставился на набухшие кровью тряпки на обрубках. Застонал и упал на сено. Я решил, что он опять потерял сознание и шагнул было дальше, неся свою жуткую ношу. Но он, отдышавшись, вдруг сказал:

- Ты ж хоч чоботы бы зняв... хороши чоботы. Мериканьски. Тильки вчора лейтенант подарував. Визьми их соби, коли мэни вже нэ по-трибни.

Я замер, ошеломлённый.

- Бэры, бэры! Бо в тэбэ, бач, яки драни, - и он скосил глаза на мои, покоробленные в огне, сапоги и затих. А из зажмуренных глаз выдавились и стекли по глубоким морщинам две мутные слезинки.

Я тоже посмотрел на свою обувь. Подумал, что другой мне нигде не раздобыть, а размер подходящий... Поколебался ещё немного, положил ногу на обочину, стал расшнуровывать ботинок. Притащил сюда и вторую ногу, так же разул её. Потом разулся сам, примерил «мериканские», с блестящими заклёпками по всей подошве. Подошли. Зашнуровал потуже, а свои начал натягивать на оторванные ноги солдата. Он смотрел, что я делаю, и какой-то намёк на улыбку промелькнул в его густых усах.

- Дед, - спросил я его между делом, - куда ты их вёз? Что там, впереди, госпиталь?

- Та ни. Госпиталь, той дали. А що воны?

- Все четверо, - махнул я рукой.

- И лейтенант?

- И лейтенант.

- И-эх-х! - глубоко вздохнул он. - Диты! Сами ж диты! А я, старый хрэн, бач, живый зостався. Сынку! - позвал меня, - там же, у ла-зарэти, фэршал... Лазарэт там - он кивнул в сторону - Ты допоможи мэни туды, га? Цэ тут, нэдалэчко, за другым яром.

- Конечно, дед! Вот только похороню их... И ноги твои...

- Ну, йды, робы... - он откинулся и затих.

*  *  *

... Выросший холмик я аккуратно утрамбовал лопаткой. Потом выбрал из обломков гладко оструганную слегу, короткую доску, снял со второго вещмешка верёвку и, натуго привязав доску с одного конца, всадил в податливую землю могилы. Получилось вроде креста. Надо бы хоть как-то отметить, кто здесь, но ничего пишущего не было. Порылся в вещмешке, но не обнаружил ничего подходящего. Тогда острием лопатки процарапал на доске:


«Лей-т и 3 ряд.»


Постоял над холмиком, сняв кепку, подровнял землю, утрамбовывая поплотнее у слеги, и пошёл к раненому. Он снова был в забытьи. Дождь моросил по-прежнему и грозил перейти в более сильный. Майка моя давно промокла, и я не стал снимать афганку с солдата: всё равно. Правда, после работы уже остыл и начал зябнуть, но представил, что надо же старика дотащить до этого «фэршала», а он же, небось, не лёгонький.

Но как же его тащить? На спине? Да под ноги не возьмёшь - нет ног. Хорошо бы тех коней поймать! Да получится ли? Я в жизни не имел дела с лошадьми. Посмотрев на промокшие повязки, вытряхнул оба вещмешка, осторожно вытащив первый из-под головы раненого, надел их на обрубки, заправил края ему за пояс. Получился он у меня, как упакованный. Пока я с ним возился, он снова очнулся.

- Що, - прохрипел - спелэнав старого? Як же ж нам, сынку, зибратыся на дорогу тэпэр? Там дощок якых не знайдэться?

- Чего? - не понял я.

- Ну, цю, волокушу якуйсь зробыв бы...

- А! Это ты, дед, хорошо придумал. Да растрясёт же тебя.

- Та ничого! Тут нэдалэчко...

Я выбрал два обломка досок от разбитой телеги. Но как скрепить их, не знал. Да и как тащить эту волокушу? Снова подумал про лошадей: на них же упряжь осталась, вожжи. Уж если с ними не справлюсь, так хоть вожжи как-нибудь снять... Хотел сказать деду, но, услыхав бредовое бормотание, пошёл так.

**************************

Лошади, пасясь, подошли уже ближе. Осторожно, чтобы не спугнуть, я приблизился к ним. Они замерли, насторожив уши. Одна, светло-коричневая, коротко заржала. Вторая, серая, со светлыми пятнами, фыркнула. Я на ходу обломил ветку бурьяна с ромбовидными салатовыми листьями и так подходил, держа это угощение перед собой. Когда трава была у лошадиных морд, серая потянулась и сорвала губами листок. Пока она жевала, гремя железом во рту, я осторожно погладил её по бархатному носу, потом по щеке, гриве и постепенно перешёл к делу. Поглаживая тёплую, влажную от дождя, шерсть животного, попытался разобраться в сложной системе упряжи. Но так и не понял. Тогда решился: зашёл опять спереди, взял серую за ремешок, к которому крепилась железяка у неё во рту и потянул в сторону дороги. Она послушно пошла, увлекая за собой рыжую. Ускоряя шаг, я вывел их на дорогу. Увидев лежащего на земле, обе лошади тихонько заржали, зафыркали, стали наперебой трогать губами его лоб, щёки...

И мне вдруг захотелось заплакать. Сесть на дороге, уткнуться лицом в колени и зареветь, как в детстве.


От лошадиной ласки возчик очнулся.

- Мои ж вы риднэсэньки! - хрипящим шёпотом произнёс он и стал гладить мокрые морды. - Сынку! - окликнул меня, - Цэ ж мои кони! Гнидко, Сирко! Повэрнулыся до старого!

Я не стал говорить, что это я привёл их, спросил его:

- А если я тебя на лошадь поперёк положу, дед, доедешь?

- А чого ж - ни?! Ты тилькы рукы мэни прывьяжи он там. А то у бэзпамьятстви можу звалитись.

Я вскинул на лошадь неожиданно лёгкое, без ног, тело, закрепил, как он показал, его руки и опять взял Серка под уздцы (вспомнил, как это называется), повёл по дороге. Афганкой вновь прикрыл деда, хоть дождь, вопреки ожиданиям, перестал. Автомат я повесил через плечо, так и шёл. Ботинки «мериканские» были тяжеловаты, но зато почти новые и не жали.

*  *  *

Через какое-то время впереди показалась развилка. Я не знал, куда сворачивать. Хотел спросить, но раненый был без сознания, тяжело обвис на привязанных руках. Я поправил его и свернул влево. Вскоре дорога пошла под уклон, спустилась в овраг. Склоны оврага были покрыты аккуратными рядами виноградника, уже зелёного от молодых листочков. По сравнению с зарослями бурьяна, здесь всё было чисто и ухожено: виноград подрезан, столбики, хоть и покосились, но держали подвязанные к ним лозы. Дальше дорога вновь свернула и пошла по дну оврага. Лошади послушно шли за мною.

**************************

Постепенно овраг расширился, стало просторно и вдалеке я увидел едва ли не райскую картинку: кучка белоснежных хаток с крышами, крытыми соломой. Низенькие оконца поблёскивали. У домиков цветы рассыпались разноцветьем. Я остановился, придержал лошадей. Было тихо. Только где-то далеко рокотал гром. Нет, не гром. Это были глухие разрывы и гул боя.

Я услыхал стон и подошёл к старику. Опять поправил его, спросил, легонько растирая его отёкшие, перетянутые вожжами, руки:

- Дед, тут село какое-то. Туда?

- Сэло? - прохрипел он. - Там же нимци булы вчора! Ты ж нэ туды пишов! - помолчал, прислушиваясь, и попросил: - А ну, дай глянуты!

Я развернул лошадей так, чтобы ему было видно село. Он долго всматривался, потом сказал тихо:

- Бач, гниды, повтикалы! Ну, то давай туды, колы вже тут.

Я повёл лошадей дальше. Когда мы прошли уже полпути, в воздухе возник и всё нарастал непонятный, гудящий какой-то, свист.


И дрогнула земля от десятков взрывов, непрерывно, один за другим прогремевших. Лошади взвились. Я, не готовый к этому, выпустил повод и они понеслись вперёд, туда, где стеной вставали земля и дым. Я рванулся следом, но остановился, оглушённый новым залпом. И снова - стена дыма, земли, вывороченных деревьев, яркие вспышки взлетающих вверх цветов. Лошади с раненым влетели прямо в центр этого ада и - взметнулись в небо, окутанные фонтаном дыма, огня, земли. С ужасом глядел я, как падают сверху окровавленные клочья и медленно, как в замедленной съёмке, летит, развеваясь, рыжий лошадиный хвост.

Очередной залп лёг ближе ко мне и я невольно отпрянул, побежал назад, к оврагу, но тут всё стихло. Я остановился, оглянулся. Ещё падали, падали с неба, взметённые вверх, комья земли, обломки деревьев, змеями извивались куски виноградных лоз, медленно опадала обуглившаяся, сыплющая искры, солома.

*  *  *

Я часто видел в кино, как стреляют «катюши». Но никогда, никогда не видел, куда они стреляют.

*  *  *

В этом селе вчера были немцы. Ночью они ушли. А жители, селяне? Они-то?!

*  *  *

Я шёл к бывшему селу, где совсем недавно белели празднично сказочные хатки. Сейчас, сквозь рассеивающийся дым разрывов, виднелись груды безобразных развалин. Лишь кое-где чудом сохранились остатки стен. Белых стен, с уродливо-чёрными следами пороховой копоти. В ужасных, невыносимо ярких, кровавых пятнах. Всюду валялись трупы - старики, женщины, дети. Убитые осколками, разорванные в клочья... И на всех на них были чистые праздничные одежды.

Я представил себе, как радовались они бегству немцев, как наряжались в красивое, готовясь встретить наших... Встретили...

**************************

Неожиданно увидел свою афганку, упавшую на куст. Подошёл, потянул её к себе и свалился на колени в диком, с воем, рыдании: под афганкой, среди искорёженных ветвей, лежала голова девочки, с аккуратно заплетёнными в синие ленты косичками. В маленьком ушке краснела невинным стёклышком серёжка, а огромные чёрные глаза в густых ресницах удивлённо смотрели на меня.


Они СМОТРЕЛИ!!!

Нет, это невозможно!

Этого не должно быть!..

Я же не хотел... я же молил Тебя, Господи!..

Не хочу... не могу!.. За что?! За какие грехи ужасные мне - это?!..

Привык?! Привык, гад, видеть убитых?..

Смотри!

Не-е-е-ет!!!

*  *  *

Я не мог этого выдержать. Вскочил, комкая афганку, и, выкрикивая проклятия всем и вся, бросился бежать.


Я бежал, залетая в воронки, спотыкаясь о трупы, об оторванные ноги и руки... Скорей, скорей отсюда!.. Отсюда, из этой проклятой войны... из этого ада, сотворённого на земле человеком!..

*  *  *

Марево!.. Голубое марево!.. Где?!.. Где его найти?!

*  *  *

С пасмурного неба снова сеялся дождь... Словно небо само рыдало, вместе со мною, надо всем этим ужасом. А перед моими глазами всё стоял удивлённый взгляд огромных чёрных глаз.

*  *  *

Марево!.. Где?! Не было солнца, чтобы подняло его своим жаром. Не было огня... ОГНЯ!.. Из джунглей я ушёл в марево, вставшее от огня... Огонь... Большое пламя!..

*  *  *

Я остановился, огляделся. Неподалёку был развороченный взрывом сарай. Под обломками виднелось сено. Много сена. Если его поджечь - будет большое пламя.

Спичек у меня не было. И нигде ничего не горело. Это было странно, после таких взрывов. Я вспомнил про автомат, висевший у меня на плече, скинул его и лихорадочно, с диким упоением, начал стрелять по обломкам, по сену. Наконец оно вспыхнуло. Сперва робко, шипя под дождём, но постепенно разгораясь всё ярче, всё жарче. Дождь усиливался. От пожара валили клубы дыма и пара. Но жар побеждал.

И вот поплыло, задрожало оно, - прозрачное, призрачное... Я вглядывался, искал и, наконец, нашёл: почти в самом центре пылающего пламени сгустилось, поголубело, словно накладываясь одно на одно.

Несколько мгновений... Но я успел! Я рванулся в этот адский жар, прошёл сквозь него и, не останавливаясь, сбивая афганкой языки пламени, пробежал через всю полянку к озеру, плюхнулся в него и замер там надолго.

**************************

... Печально помахивал ладошками листьев платан над головой... Заходилась в рыданиях вода, слезами стекая из раковины в раковину...

Я приподнялся на руках и глянул в воду. Оттуда на меня смотрели удивлённо огромные чёрные глаза ребёнка.

Я закричал, нет, даже завизжал от непереносимого ужаса. За что?! За что мне такое наказание? Я не хотел, я никого не хотел убивать!

Но иглой прошила мозг чужая, посторонняя мысль: «Ты выбрал свою тропу. Твоё оружие - в твоих руках».

Я с ненавистью глянул на свои руки, ещё недавно сжимавшие автомат. Как ощутил зудящее нетерпение в ладонях: стрелять, стрелять! Убивать всех! Всех, кто загнал меня в эту адскую ловушку! Всех, кто повинен в гибели тех ребят, в афганках, того парня в пустыне; тех, сжигаемых в джунглях; тех, уже раненых, добитых по дороге в лазарет; той девочки, с синими лентами в тугих чёрных косичках, за её навек застывший вопрос в глазах: «Почему?!»

Но я не хочу! Не-хо-чу!!! Мало ли, что я тогда подумал, в бешенстве. Не убил бы я их в самом деле!

Но вспомнил, что у Крамаря были не только такие исполнители, как я и Лёвушка. И расскажи я всё Крамарю... Значит, косвенно, я бы всё равно был убийцей.

НЕ-ХО-ЧУ!!!

*  *  *

Спасительная мысль вдруг пронзила меня: надо скорей, скорей вернуться в то время, когда сюда попал! Вернуться на то место, откуда пришёл. И тогда всё повторится. Но я уже не уйду в марево. А значит, всё это - все пережитые кошмары и ужасы пройденных мною войн - вычеркнутся из памяти!

Я подскочил, мокрый, с трясущимися от нетерпения руками, побежал по тропе. Приостановился перед маревом, стараясь припомнить, куда меня сейчас должно вынести, какое оружие понадобится.

Но не надо мне оружия! Я хочу только выйти и вернуться. Выйти и вернуться... Для возвращения мне нужно марево... голубое марево... Оно легко получается от большого пламени...

Огнемёт!.. Мне... не надо!.. нужен... не-е-ет!..

ОГНЕМЁТ!!!

**************************

Я здесь не был... Я не знаю, куда попал... Сходу, прорвавшись сквозь марево, увлекаемый тяжёлым оружием вперёд, плюхнулся, провалился по пояс в трясину, утопив в ней такой нужный, такой ненавистный огнемёт. Выпрямился, стряхивая с рук налипшую жижу, оглянулся, в надежде узнать место, и тут же снова упал плашмя, уже инстинктивно, - услыхав пальбу. Прислушался - сравнительно далеко. Тогда, углядев, что болотце, в которое я влип, маленькое, медленно, но уверенно дочапал к ближайшему каменистому берегу. Подтянулся на валуне. Болотце, чавкнув напоследок, выпустило, так и не сумев стащить с меня туго зашнурованные «мериканские» ботинки. Выдернул, дотянувшись, чахлый кустик травы, начал очищать с себя грязь, потихоньку осматривая местность.

Нет, я здесь действительно не был. Но ведь это неправильно: я должен пройти по тем же местам, где был... А здесь... Я ещё раз осмотрелся. Район был гористый. По каменистым склонам редко стояли, одиночные и небольшими группами, деревья. С ума сойти, какой высоты! Или мне это кажется, из-за их расположения?

Где же это такая местность? Где? Что, герой, так ты географию учил?! Вроде, в Азии...

Словно в подтверждение моей догадки, из-за дальней группы валунов выкатились (я мигом опять плюхнулся в болото, укрылся за выступом) несколько маленьких фигурок явно азиатского происхождения. Но почему-то в нашей форме. А может, не в нашей... А может, это наши «чурки»? Не, говор, доносившийся до меня, уж вовсе не тот.

Однако эти «чурки», кажись, меня засекли. Поцокав да посикав, рассыпались полукругом за валунами и давай палить в мою сторону! Да херовенько: всё - мимо.
А может... «А может»!: сзади тоже послышались выстрелы. Эти уже не мазали. Ах, да, это ж не по мне... Одна, другая фигурка с жёлтой узкоглазой рожицей ткнулась за свои валуны и больше не высовывалась. Вскоре и остальные ползком да перебежками скрылись за каменными россыпями. Те, сзади, ещё постреляли и умолкли. Я не шевелился, ждал, пока и эти уйдут: или за узкоглазыми вдогонку, или ещё куда.

Сбоку послышался топот, перестук осыпающихся мелких камней. Чья-то дружественная лапа хляснула меня по затылку. Послышался гогот, говор на английском.

Я поднял голову, оглядел стоявшего надо мной здоровенного негра в пятнистой форме, шнурованных ботинках. Он нагнулся, протянул мне руку, что-то говоря.

- Fake yore! - оттолкнул я его руку с традиционным американским "посланием" и, вновь подтянувшись, уселся на том же валуне.

Подошли ещё трое: два негра и один рыжий - типичный янки. Ну, мама миа! Куда ни ткнись - везде эти янки! Как мне от них отгавкаться?! Пока молчу - будут принимать за своего: форма моя, из болота, мало чем от их отличается.

Встал, изобразил контуженного и пошёл, обхватив виски, качаясь, куда ноги повели. Догнали, направили на путь истинный, то есть, в тыл, какие-то наставления дали, хлопая по плечу и поглядывая сочувственно. Сами пошли догонять узкоглазых.

Я отошёл подальше, скрылся за обломок скалы, сел, обессиленный напряжением. Куда же я попал? А! Плевать! Мне нужно марево! А здесь, хоть и болотисто, - его не дождёшься: горы всё-таки. Значит, огонь нужен. Эх, утопил огнемёт! Да здесь и не спалишь ничего: деревца - ого-го, а редкие, толку-то. Вот и выкручивайся, браток, как желаешь.

Ладно, встал, пошёл по этим горам шастать.

*  *  *

Что у них тут за война? То азиаты попадаются, то янки. Никакого тебе фронта! Сплошная охота.


От азиатов я прятался. Для янки оставался «контуженным». Они меня постепенно переправили - кто жестами, кто пинками к какой-то базе среди скал: две палатки, ящики штабелем. Рядом урчал, собираясь отъезжать, бронетранспортёр.

Упускать такую удачу было непростительно. Но что я мог поделать?! Впервые у меня не было никакого оружия!

И тут меня выручили узкоглазые. Как-то они подобрались по верхам, стрелянину подняли. Все янки, что были на этой базе, кинулись отстреливаться, полезли на скалы. Ну и машину тоже бросили. Подождав, пока близко никого не останется, я выбежал из-за скалы, откуда наблюдал, и бросился к складу. В одну палатку - ничего. В другую - о, везение! - в пепельнице на тумбочке дымилась брошенная сигарета. Как величайшую ценность, я схватил её и, чтобы, не дай Бог, не угасла, сделал короткую затяжку не вдыхая: мне, никогда не курившему, это было опасно. Зажав тлеющий окурок в кулак, бросился к машине, открыл бензобак, сунул его туда и опрометью - под защиту скалы. Еле успел: грохнуло так, что изображать контузию не надо было. И - заполыхало!

Я выбрался из укрытия, отряхивая каменную крошку. Одной такой «крошкой» меня хорошенько садануло по башке, но не до того было. Надо не упустить! Оно должно, должно появиться! Иначе - зачем всё это?

И оно появилось. Почему-то не в самом пламени, а между горящими машиной и палаткой. И я спокойно прошёл.

Не задерживаясь на поляне, только определив направление, опять сквозь марево - дальше. В новую войну. Опять с огнемётом, тяжело оттягивающим руки.

*  *  *

В пустыню я попал в разгар боя. В другом месте, другого боя.

Рядом был оазис. Настоящий, не призрачный, оазис. Не обращая внимания на палящих друг в друга людей, я побежал к группе деревьев, возле которых были сложены горкой ящики и коробки. Ещё на бегу выпустил струю огня по этому хлипкому сооружению. Оно вспыхнуло разом, загудело, завыло пламя. Большое пламя! Я остановился и ждал.

- Ло-о-жи-ись!!! - послышался истошный крик и начали рваться снаряды в подожжённых мною ящиках. Это было похлеще «катюш». Я чуть не упал от крика, но встало оно, родимое. Встало среди разрывов, среди огня. И приняло меня, опалённого, но осколком только оцарапанного.

*  *  *

Пробегая через полянку, я только плеснул на ожоги водой и тут же снова отправился по тропе.

*  *  *

Опять огнемёт: впереди джунгли. Это я проскочил мгновенно: там и так всё горело, стрелять не понадобилось. Намётанный глаз быстро выискал дорогу назад.

*  *  *

И снова, как упругий ветер в лицо.

*  *  *

И - на камни, в расщелину среди скал. В зверский холод после жара пустыни, после пылающих джунглей, в мокрой одежде.


... Скалы, скалы, скалы... Нигде - ни кустика: нечего поджечь! И, куда ни глянь - везде глаза. Пылью запорошенные, росою затуманенные. И чёрные, не успевшие обрести бессмысленной пустоты, прямо в душу глядящие с навеки застывшим удивлённым вопросом: «Почему?!» А сверху на них падает кровавый дождь, вперемешку с кусками мяса. И - запах горелого мяса, пороховой гари, крови... И тонкий, до щемящей боли нежный, запах горячего солнца и ромашек.


Я пробирался среди скал уже долгое время. Были сумерки. Не то закатные, не то рассветные. Где-то гремело, стрекотало, взвизгивало. Скалы отражали звуки, множили их, и невозможно было понять, в какой стороне идёт бой. Но мне не нужен бой.


Я не хочу воевать! Я пять лет исправно откупаюсь от армии. Я не хотел, никогда не хотел быть солдатом. В первую очередь, именно это привело меня к Крамарю. Мне нужны были деньги. Большие деньги. Чтобы откупиться. Мне оставалось нести эту дань ещё столько же, когда я попал в ловушку оазиса.


Светлело. Значит, рассвет. Скорей бы: я совершенно замёрз. И устал зверски. И голоден был, как волк. И саднило задетое осколком плечо, которое забыл промыть в озере. В проклятом колдовском озере. Где витает похоронный церковный запах. Где вода ручьями слёз переливается в раковинах. Где из глубины смотрят на меня глаза. Чёрные удивлённые глаза.


Я протиснулся между двух близкостоящих обломков скал и недалеко внизу увидел дорогу. За дорогой, в каменистой долине, виднелось селение. Горящее селение... Горящее!..

Забыв про холод и усталость, я лихорадочно начал выбираться на дорогу. Долго бежал по долине, перепрыгивая через канавы и валуны. Но когда добежал, огня уже нигде не было. Только смрадный чад. И всё те же, преследующие меня, запахи. Я вертелся, выискивая, что бы поджечь. Но видно, что могло - уже сгорело.

Устало присел под уцелевшей стеной на корточки. Наблюдал, как всё выше и выше поднимается из-за скал солнце. Оно сразу же начало припекать, как ошалелое, и я подскочил: скоро с озябшего грунта начнёт подниматься марево. Не упустить!

Не упустил. Я врывался в него, отбросив ненужный огнемёт, и в это мгновение меня настиг выстрел.

*  *  *

Я упал и застонал от боли в раненном бедре. Но мне нельзя задерживаться! Пересилив боль, поднялся, зажал рану рукой и - скорей, скорей - по тропе... Оружие - какое угодно!.. И уже там, за маревом, упав лицом в снег, теряя сознание, понял, что проскочил.

Я проскочил СВОЁ время!

**************************

Опять меня трясло и качало на ухабах дороги. Неведомой дороги. И тьма неживая нависала над головой. И говор, незнакомый, непонятный, слышался, как сквозь толстое стекло. Пахло железом и пороховой гарью. Где я? Куда меня везут? Не было ни сил, ни желания разбираться, угадывать. Я отключился. И только в глубине, где-то на уровне подсознания, билась одна мысль: я проскочил своё время. Я ушёл в будущее. В будущую войну. Боже, да будет ли когда-нибудь этому конец?!


Я знаю из истории, увидел своими глазами, собственной шкурой почувствовал: в прошлом на Земле ни одного десятилетия - без войн. Я надеялся, всегда мечтал, что в будущем они прекратятся. Всё ведь идёт к тому. Вот и ядерное разоружение... Значит, скоро вообще должно затихнуть, исчезнуть с лица Земли это безумие - бесконечные войны.

Но я проскочил в будущее... И снова - война. И снова запах пороховой гари... запах крови... запах оружия... Смерти запах. Убийства.

**************************

Я проснулся и долго смотрел в потолок. Белёный, с трещинками, кое-где со следами-мазками кисти. Даже приставшие волоски от кисти различал. Потом услышал стон и обернулся. Это была палата. С зеленоватыми панелями, с десятком тесно стоящих коек. Все койки были заняты ранеными. Какие-то нерусские. Вроде, с Кавказа. А за национальность не скажу - не разбираюсь. Были пожилые мужики, были молодые ребята. Один - совсем пацан: только усы пробились на белом, какой-то девичьей красоты, лице. Тонкие, изящной дугой изогнутые, брови над точёным, с лёгкой горбинкой, носом, над огромными глазами Марии с иконы. В глазах стояли слёзы. Это он стонал. Кусая пухлые, яркие губы, сдерживая себя.

Пожилой мужик с густыми седыми усами встал с койки, держа перед собой согнутую в шине руку, подошёл к парнишке, потрепал густые чёрные волосы, что-то пророкотал. Оглянувшись, заметил мой взгляд, подошёл, присел на край кровати. Кивнул на молодого:

- Ногу рэзать будут. Плачет... жалко... кунака сын... кунак погиб...

- Где мы? - спросил я.

- В больнице. В госпитале теперь, - он говорил с сильным акцентом.

- А госпиталь где? - он назвал город или селение, название которого я воспроизвести не берусь.

- А страна? Страна какая?! - дрожащим шёпотом спросил я.

- Карабах. Армения.

- Почему - Карабах?! Почему здесь война?! - я, казалось, кричал, но голос выходил лишь сиплым шёпотом.

- Почему ты - русский - здесь? Не знаешь, почему война. А почему ты здесь?

- Я случайно...

- Что ж. Может и случайно. Бывает. Пули не разбирают.

Он грузно поднялся и перешёл опять к молодому армянину.

*  *  *

... Больше месяца я провалялся в этом госпитале. Разговоров не понимал: они все говорили на своём языке. Словно никогда здесь русского и не знали. Когда заговаривали со мной, ломая язык, я отделывался общими фразами, не раскрывая, кто я, каким образом здесь оказался.

Я уже знал, что занесло меня не очень далеко. Был 1993 год. Всего года четыре после моего времени. Но так и не понял, почему на Кавказе идёт война. Что произошло за эти годы? Стоит ли вникать, если при первом же удобном случае уйду отсюда...

Но случая ждать приходилось долго. Я попал сюда зимой. И в горах - бывает ли марево?

Близился срок выписки, а у меня ни вещей, ни документов, ни денег не было. Мои вещи они уничтожили. Но поговаривают, что при выписке выдадут новую одежду.

Между тем я решил: прошёл уже довольно большой срок с той идиотской драки. И я ведь могу выяснить, наконец: настоящий я - здесь, или в том времени, в беспамятстве. Написал письмо Томке, выпросив у медсестры ручку и бумагу. Представился своим корефаном. Мол, интересуюсь после долгой разлуки, как там я, то есть, он... то есть... ну, в общем, понятно.

Письмо ушло, как в бездну. Когда через три недели всё ещё не было никакого ответа, я перестал ждать.


Через три дня меня выписывали. И вправду, врач дал направление к кладовщице и та, подобрав по размеру, выдала мне новенькое «афганское» обмундирование. И даже куртку тёплую в придачу: зима ещё не кончилась.

Я уже попрощался со всеми, поблагодарил своих соседей по палате, собравших мне по мелочи какую-то сумму незнакомых купюр. Говорили - в России такие рубли новые. Почему - в «России», а не в «Союзе»? Ещё странная аббревиатура часто мелькала - СНГ. Что это такое, я так и не понял.


Так вот, попрощался я со всеми, обнял Армана, оставшегося без ноги, и вышел уже за порог, когда догнала меня медсестра, сунула в руки конверт, что называется - рваный-мятый. Я поцеловал её, письмо положил в карман и пошёл прочь от госпиталя.

**************************

Эта война у них какая-то странная. Воевали где-то в одном месте. А здесь - ничего. Магазины работают. Правда, в них мало что есть и цены какие-то дикие.

Я зашёл в пустынный сквер, смёл со скамейки сырой снег, сел и достал письмо.

И с первых прочитанных слов сердце моё оборвалось. До этого мгновения оставалась надежда, что я здесь - собственное видение. Но Томка писала:

«Ты что ж, козёл вонючий, так пересрал, что на столько лет исчез? И думаешь, я твой почерк не узнала?.. Возвращайся. Лёвушка тогда засёк дело и поехал прямо к Крамарю. Тот своих ребят послал - на кладбище пара новых памятников появилась. Все баксы вернули, даже с лихвой. Но твоя доля ушла на оплату ребятам. Сам понимаешь. Я Крамарю твоё письмо показала. Он велел написать, чтобы ты возвращался. Ты ему всё-таки очень нужен. Гордись. Так что, не ссы, всё будет о'кей. Не надейся, предупреждаю, что я тебя верно ждала. Но если вернёшься, вернусь и я. К тому же, больше тебе пока и некуда: мамаша твоя, выдержав контрольный срок в полгода, с твоего исчезновения, загнала за приличные баксы квартиру и умотала куда-то с очередным дружком. Так что, ты теперь бездомный».


Я сидел на скамье. Исписанный листок дрожал на ветру в моих руках, опущенных на колени.

**************************

Возвращаться? Куда? Зачем? Ездить опять с Лёвушкой по базам, по заводам, забирать оговорённый Крамарём товар, сдавать оптовику, получать баксы (слово идиотское какое!)... Зачем мне всё это? Я слишком старый, слишком усталый... Я ничего не знаю в этой жизни... Ни-че-го...

И не хочу знать.

И никакие «зелёные», никакие блага земли не вычеркнут из моей памяти кошмар пройденных мною войн, не заслонят удивлённых чёрных глаз, кричащих в пустоту моей опалённой души: «Почему?!»

*  *  *

- Эй, земляк! Что загрустил? - услышал вдруг я.

Рядом со сквером на дороге стояла машина. Светлоглазый парень в афганке сидел за рулём и весело смотрел в мою сторону.

- Что грустишь, я спрашиваю? Не дождалась? Все они, суки, такие... Садись, подкину, куда надо.

Я молча встал и, обойдя «Опель» не первой свежести, сел рядом с водителем. На заднем сидении лежали какие-то вещи.

- Ты куда? - спросил он и тут же представился: - Игорь.

Я назвал своё имя и пожал руку без двух пальцев - мизинца и безымянного. Заметил подвёрнутую левую штанину и, снова оглянувшись, увидел на полу пару костылей.

- Афган, будь он проклят! - процедил Игорь, заметив мой взгляд. - Куда едем, земляк?

- Куда повезёшь. Всё равно, - ответил я.

- Вещей нет, что ли?

- Нет.

- Вольный ветер, значит... А прикид новый откуда?

- Из госпиталя.

- Так ты что, наёмник? - светлые глаза насторожённо потемнели.

- Нет, случайно. А что, есть такие?

- А то! Есть такие падлы: всё равно, в кого стрелять - платили бы больше. А как же ты попал сюда?

- Занесла нелёгкая! - отговорился я. - Ты куда едешь?

- Домой, в Ростов. Приезжал кореша навестить. В Афгане вместе были. А теперь ему ещё здесь досталось. Ну, его понять можно. У них как долг такой - каждый должен в Карабахе побывать. За свою, вроде, землю воюют. Хотя... все эти суки по верхам...

Он недобро скрипнул зубами, сплюнул за окно и надолго замолчал.

*  *  *

Я смотрел на бегущую под колёса заснеженную ленту дороги. Снег сгладил выбоины и машина бежала легко. Монотонность белизны переключала сознание на недавние события.

**************************

... - Если хочешь, я переведу тебя в другую палату. Там такие же, как ты, - сказал мне на очередном обходе лечащий врач.

- Таких, как я, по всей Земле не сыщешь, - горько пошутил я.

- Как хочешь... - врач пожал плечами. - Здесь ты фактически без общения: контингент не тот.

- А мне и не надо никакого общения! - я отвернулся, чтобы он отстал.

Постояв ещё немного над душой, врач подошёл к другому раненому, заговорил с ним по-армянски. Однако, закончив обход, вновь вернулся к моей койке, тронул за плечо.

- Чего?! - я резко обернулся.

- Ты можешь уже выходить. Я скажу сестре - принесут трость. И можешь гулять по коридору. Ногу надо разрабатывать.

- Ладно, - буркнул я.

*  *  *

В коридор я сумел выбраться только на третий день. Сперва привыкал ходить по палате, опираясь на трость и хватаясь за низкие спинки коек.

На третий день, в обед, добрался до столовой - ниши в коридоре, с пятёркой столиков, составленных в два неравных ряда. За длинным тесно сидели армяне. За коротким же обедали только пять человек русского вида.

Я взял первое и пристроился на свободном конце стола. Здесь царила тишина. В то время как у армян не прекращался базар.

Русские (впрочем, я, по-привычке, здесь не различаю национальностей - там, вроде, пара хохлов была - наши, короче) молча ели, искоса поглядывая на меня. О чём-то потихоньку изредка переговаривались.

Я ел медленно: боль в раненной ноге мешала нормально сидеть. Ещё оставалась у меня половина второго на тарелке, когда армяне дружно собрали посуду, сложили её на столик у окошка и разошлись.

Оставшаяся пятёрка медленно цедила жидкий чай.

- Ты откуда? - вдруг спросил меня один из хохлов.

- То есть? - ответил я вопросом.

- Ну, у кого работаешь?

- То есть? - повторил я.

- Та шо ты зарядил «тоись, тоись»?! Свои ж все! - психанул вдруг русявый, с площадочкой и большим крестом на толстой цепи, видным в расстёгнутом вороте.

- В смысле? - вновь уклонился я от ответа.

- Ты что, контуженный? - «крестоносец», сдвинув пустые стулья, пересел поближе ко мне. - Ты в Карабахе был? Был. Воевал? Раненый - воевал. Армяне, хоть мы за них же, косятся? Косятся. Так что ж ты, своих признавать не хочешь? Или ты - псих-одиночка?

- Пусть будет так, - я допил свой чай, сложил посуду и поднялся, опираясь на трость. - Я - псих-одиночка. И ранен не в Карабахе, а годков этак десять назад.


Я ушёл, оставив их с немым изумлением на физиономиях.

*  *  *

Той ночью меня особенно терзали кошмары. Снова и снова я проходил все свои круги ада. Снова и снова летели в меня окровавленные клочья, окутывал смрадный чад горящих человеческих тел, а сквозь него смотрели из юной зелени виноградного куста чёрные глаза.

Я орал, метался в постели, грыз одеяло, а подушку швырнул в кого-то, пытающегося меня удержать. Прибежала сестра, неожиданно твёрдо схватила мою руку и ввела какую-то муть, отчего мне потеплело, я затих. И, засыпая, увидел в проёме двери квадратную голову «крестоносца», уловил брошенное им «Говно слюнявое!»

Очнулся я через три дня в реанимации, под облегчённую ругань врача:

- Ты что ж не предупредил, что наркотики не переносишь?! Рита же чуть тебя на тот свет не спровадила, морфий введя! Счастье твоё, что ты так брыкался - большую часть лекарства не удалось ввести.

Я промолчал, а про себя подумал: «Как жаль!»


К вечеру меня вернули в мою палату. И я заметил, что отношение соседей ко мне как-то изменилось, стало мягче, дружелюбней. Я не стал более общительным. И они не лезли с расспросами. Но словно было разрешён, снят какой-то главный вопрос, изменилась сама атмосфера. А к выписке они собрали мне денег.

*  *  *

Теперь, глядя на бегущую, белую, с редкими проплешинами оголённого асфальта, дорогу, я подумал, что те пятеро, наверное, и были наёмниками. Но, убей, так и не мог понять, почему на Кавказе шла война (с кем?!), а русские были лишь наёмниками.

Да плевать мне на это! Я давно, много веков назад, выпал из этой жизни. И шляюсь по войнам в каком-то заколдованном безвременье.

**************************

Я сидел в стареньком, но удобном глубоком низком кресле, листал армейский альбом Игоря и временами поглядывал на экран телевизора. Игорь куда-то уехал на своём «Опеле». Мать его хлопотала на кухне, а я «развлекался», разглядывая фотографии. Звук телевизора убрал, не желая вникать в события не своей жизни. Всё равно там было всё то же: войны, разрушенные здания, рыдающие женщины, испуганные дети. И казалось, пороховая гарь и запах крови просачивались с немого экрана в эту мирную аккуратную комнатку стандартной квартиры. Совсем выключить телевизор я считал уж вовсе неприличным: мать Игоря почему-то решила, что мне будет очень интересно узнать последние новости.

Наконец, в прихожей щёлкнул замок, послышался многоголосый говор, и в комнату вошли несколько ребят, ровесников Игоря. Знакомясь с ними, я обратил внимание, что у всех у них одинаковая, затаённая на дне глаз, тоскливая боль.

Игорь задержался на кухне с матерью. Потом, войдя, сказал мне:

- Наши ребята. Вместе в Афгане были... Давайте, братцы, помогите маме, - обратился он к ним. - А ты сиди, - положил мне руку на плечо и присел рядом в такое же кресло, аккуратно прислонив костыли в простенок между шкафом и тумбочкой, стоящими рядом. - Слушай, земляк, ты всё отмалчиваешься. Может, ты в самом деле всё-таки наёмник? Но не буду залезать тебе в душу. На всякий случай предупредил ребят, чтобы с расспросами не лезли.

Я глянул в его светлые, с той же тоскливой болью на дне, глаза, положил ладонь на его единственное колено:

- Спасибо. Но всё же, у меня совершенно иные причины молчать. Поверь мне, пожалуйста.

- Ты был в Афгане? - спросил он.

- Не знаю. Возможно, был, - он удивлённо вскинул брови. - Не спрашивай! - остановил я невысказанный вопрос. - Я не могу объяснить. Просто это не поддаётся объяснению.

Ребята раздвинули стол, быстро поприносили с кухни разнообразную снедь, приготовленную Натальей Сергеевной. Сама она вошла в комнату с большим блюдом, на котором благоухал пышный, в золотистой корочке, пирог. Поставив его на тумбочку, вытерла руки о передник, провела ладонью по волосам сына, сказала-спросила:

- Я не буду мешать - пойду к Женьке? А вы тут управляйтесь...

- Хорошо, мам. Спасибо! - Игорь погладил мать по руке, и Наталья Сергеевна ушла.


Когда хлопнула за ней входная дверь, все расселись за столом: кто на стульях, кто на табуретках, притащенных из кухни. Мы с Игорем и Шуриком, смуглым черноглазым парнем, расположились на диване, к которому был придвинут стол.

Поднялся во главе стола крупный, с высокими залысинами над широким лбом, Николай, потянулся к стоящим в середине бутылкам. Повертел за горлышко одну, с вином:

- Дамы выбыли, вино отставим.

- Увы, нет, - выдавил я, немного смущённо. - Не могу водку, - пояснил тихо.

Николай молча открыл бутылку и, отставив в сторону рюмку с моей тарелки, наполнил фужер. Остальным разлил водку.

Никто ничего не сказал, и мне стало немного легче. Я вообще, за время своих приключений, отучился пить даже вино. Поэтому растянул этот фужер на весь вечер. Но и этого оказалось достаточно.


Разговоры поначалу шли, в основном, из области воспоминаний. Кого как призвали в армию, как попали в Афган, кто, где был ранен. Потом перешли на мирное время. Однако и здесь не иссякала тема войны. Неожиданно для себя я обнаружил, во время разговоров, что, оказывается, я здесь теперь вроде иностранца, так как Союз распался на несколько государств. Что-то было в Прибалтике, какой-то заговор в Беловежье...

Тысячи вопросов бурлили в моей голове, а я не смел их выпустить на волю, чтобы не обнаружить нелепости, невозможности своего незнания.


Вновь разговор повернул ко времени призыва. Какие у кого были планы, и как всё это порушилось. Практически, никто из них не сумел добиться того, о чём мечталось. Игорь не стал археологом. Николай, после контузии, не смог работать по профессии электронщика, полученной до призыва, в техникуме. Стал бояться высоты монтажник-высотник Сергей, после падения с подбитым вертолётом.

- Эх, да что там! - махнул рукой Шурик и взял стоявшую в углу дивана гитару.
Все притихли. А он перебрал струны, подтянул некоторые из них и, неожиданно чистым, но с надрывной интонацией, голосом запел:


Мы приходим в этот мир доверчиво,
С ожиданием чуда,
                с восторгом распахнутых глаз.
А мир, паутиной границ расчерченный,
Лицемерной улыбкой встречает нас.
Мы приходим в этот мир безоружными,
Не разделяя его на клочочки стран.
А жизнь хватает нас,
                словно вещь ненужную,
И швыряет в Афганистан.


Слова песни едва укладывались в равномерность строки. Странно, как вообще умудрились из этого сделать песню. Я отвлёкся и вздрогнул от неожиданности, когда все ребята подхватили припев:


И отныне ты - солдат!
Своей Родины солдат!
Хочешь ты, а может, нет -
Получай бронежилет
И автомат!


И снова только один чистый голос выводил непонятным образом сплетённые, но дерущие душу слова:


Ты мечтаешь. А миру плевать
                на твои мечтания.
Он твердит отупело:
стань таким, как все.
А ты любишь встречать у моря
                рассветы ранние
И бродить босиком по росе.
Но пускай искони
                ты ненавидишь оружие,
И не хочешь стрелять в таких же ребят,
Жизнь хватает тебя,
                словно вещь ненужную,
И швыряет в огненный ад.


И опять все вместе подхватили припев. Я разглядывал их лица. В своё время никто из этих ребят не стремился избежать, откупиться от армии. Но они шли на службу в мирное время, оставляя себе право на мечты, на реализацию своих планов. А их «швырнули в Афганистан». И всё пошло прахом. И жёсткая тоскливая боль навсегда осталась на дне их глаз.

Шурик продолжал:


Малыш, не радуйся солнцу рассветному.
Вырастешь -
                проклянёшь своего рожденья миг.
В этом мире ты станешь
                убийцею или жертвою -
Здесь нету путей иных.
Всю планету, что кое-как ещё вертится,
Душит,
                плюющий ядовитым железом, Гад.
И не важно,
                где придётся с ним встретиться -
В Афганистане, или в республике Чад.
Ты с рождения - солдат!
Всей планеты ты - солдат!
Хочешь ты, а может, нет -
Получай бронежилет
И автомат *                (слова автора)


- Подхватили ребята. И тишина повисла над столом. И, кажется, над всем миром. Я подумал, что пусть нелепо скроена эта песня, но ведь всё, сказанное в ней - правда. Я, в своих скитаниях по войнам, где только не побывал - в самых разных точках Земли. В разные времена. И везде - вот такие, с оборванными мечтами, с разрушенными планами... «Хочешь ты, а может, нет...» Я не хотел. Но я сам виноват, выйдя, при огромном выборе, на тропу, ведущую в войну. Не хотели и те, кого я встречал. А их хватали, «словно вещь ненужную, и швыряли в огненный ад».

**************************

Я стоял у окна и следил за умопомрачительно прекрасным, наверное, последним в этом году, снегопадом.

Уже давно все разошлись, предварительно убрав и вымыв посуду, приведя комнату в первоначальный аккуратно-уютный вид. Наталья Сергеевна, вернувшись от подруги, постелила нам с Игорем постели. Ему на диване, мне - на раздвинутом кресле, притащенном ребятами, напоследок, из другой комнаты. Игорь, лёжа в постели, курил, стряхивая пепел в блюдце, стоявшее у дивана на табуретке: пепельницу забрала к себе мать.

- Обычно мы ночью не курим и она стоит всегда на кухне... - почему-то оправдывалась Наталья Сергеевна передо мной.

Игорь попросил меня открыть форточку. Я подошёл к окну, да так и замер там, залюбовавшись то плавным, то порывистым, со взлётами, верчениями снегопадным волшебством. Сто лет не видел снегопада! Хоть почти два месяца провёл в горах, в госпитале. Но там было - или метель, или пурга. А такого - торжественного, как прощальный бал... Незнакомый щемящий комок подкатил к горлу. Хотелось плакать. От странного, непонятного, прилива нежности.


Наверное, впервые за это время, я уснул спокойно, почти счастливо. А проснулся от собственного крика.


Мне приснилось, что стою я посреди заснеженного, огромного, во всю Землю, пространства. И падает, то плавно, то с взлётами и верчениями, крупный праздничный снег. Я смеюсь, подставляя лицо под огромные разлапистые снежинки, ловлю их губами, падаю, обнимаю снежное пространство, как всю планету. И вдруг из этого сказочно-прекрасного снегопада с лязгом и скрежетом выползает, движется на меня громадное железное чудище. Сверкает тысячами глазниц-фар, плюётся из миллионов жерл огненными жалящими смерчами. А я обнимаю планету и ничего-ничего не могу поделать, чтобы остановить этот ужас. А оно накатывается, лязгает. И из-под его лап-гусениц летят на белое снежное покрывало кровавые обгорелые клочья. Вот что-то снова взлетело, подкатилось прямо к лицу... И я заорал от ужаса: разметались по снегу туго заплетённые синими лентами косички, глянули удивлённо огромные чёрные глаза...


Я рванулся и упал с узкой постели на пол. Поднял голову. За окном серело утро. Игорь, всполошённый моим криком, сидел на диване, отбросив одеяло. На белой простыне, как на белоснежной равнине моего сна, резко выделялась култышка - жуткое свидетельство уродливой бесчеловечности войны.

Скрипнула дверь. Наталья Сергеевна, взглянув на встревоженного сына, подбежала ко мне. Но я, бормоча извинения, быстро поднялся, сел на свою постель, обхватив голову ладонями и до скрежета сжав зубы.

- Может, «скорую» надо? - спросила она.

Я покачал головой.

- Не надо, мам. Сама понимаешь: бывает, - ответил за меня Игорь. - Ты иди. Мы сейчас встаём. Заспались и так...

Она вышла, прикрыв за собой дверь. Я поднял глаза на Игоря. Тот, взъерошенный со сна, смотрел на меня тревожно-сочувствующе.

- У меня тоже бывало поначалу, - произнёс он тихо. - Сейчас, слава Богу, реже, - и, потянувшись за сигаретами, вдруг добавил: - Точно - не наёмник. У тех, небось, такого не бывает... У них глаза не так устроены, - пояснил - не замечают того, что другие видят.

Я кивнул и начал одеваться.

*  *  *

Завтракали мы на кухне одни. Наталья Сергеевна уже ушла на работу. После завтрака я вернулся в комнату, начал собирать постели.

- Да оставь ты! - сказал Игорь, входя.

- Брось! Чего расклеиваться.

Я складывал кресло, когда он неожиданно спросил:

- А сколько тебе лет?

Я замер.

Потом отодвинул кресло к стене, сел в него, глянул растерянно:

- Понятия не имею!

- Как это? - удивился он.

Я пожал плечами.

- Понятия не имею! - повторил. - Сложно подсчитать, когда живёшь без часов, без календаря... Ну, может, около тридцати. Может, больше. А может, и меньше. Мне 23 было, когда всё началось.

- Что?

- Сложная, запутанная история...


И тут меня как прорвало. Я рассказал ему всё. Начал со своего возвращения из интерната и закончил нашей с ним встречей на Кавказе.

**************************

Игорь слушал молча, время от времени закуривая новую сигарету. Поначалу его молчание меня удручало. Всё время мелькала мысль: «Он считает меня придурком...»  Но потом я втянулся и был рад, что он не перебивает меня.

Когда я закончил, Игорь взял очередную сигарету, прикурил. Молчал некоторое время. Потом попросил открыть форточку. Когда я снова сел в кресло, глядя на меня, он серьёзно спросил:

- А что, в этом оазисе ты ни разу ни с кем не встретился?

- Нет. Исключая тот случай, когда мне показалось, что ОНА уходит.

- А следов никаких не видел?

Я задумался. Обычно я возвращался в оазис раненый, или очень возбуждённый. Не до следов мне было. Только и помню: мелькнула ЕЁ тень... стёжка примятой травы, уходящая в марево... чуть замутнённая вода в озере... Всё это - вместе. Больше - ничего. Так я и сказал Игорю.

- Трава была примята, значит, ОНА не почудилась тебе. Следовательно, не ты один там бываешь... - заключил он. - Но другие, видимо, появляются в твоё отсутствие. Может, оазис закрыт, пока в нём кто-то находится? Впрочем... опять же: ОНА была вместе с тобой. Более того: ОНА знала, что ты нуждаешься в помощи... Что-то здесь не так... Как считаешь? - Игорь вскинул на меня свои светлые, лучащиеся заинтересованностью, глаза.

- Я не думал об этом. Я вообще старался не думать на тему: «что там такое, откуда». Свихнуться можно! Я вообще ведь считал, что всё это - мой бред, а я где-нибудь в реанимации.

- А может, в самом деле - бред? - задумчиво произнёс Игорь.

Я вскочил, вышел в прихожую, достал из кармана куртки Томкино письмо. Когда вернулся, держа конверт в руках, он продолжал:

- Впрочем, если так рассуждать, то и я в данный момент - бред. Однако я, вроде, существую на самом деле. И сейчас начало марта 1993 года.

- Я думал так до последнего мгновения, пока не получил это письмо, - я протянул конверт Игорю. - Читай. Читай всё!


Прочитав, он аккуратно сложил письмо в конверт и, возвращая мне, криво усмехнулся:

- А ведь подставил тебя этот Лёвушка. Круто подставил. Видел всё, и вместо того, чтобы помочь, рванул к Крамарю. Их что-то другое испугало, что они оставили тебя.

- Может и не вспугнуло. Вырубили, обчистили и смылись. Конечно, если бы Лёвушка включился, досталось бы и ему. Но тогда не было бы «двух новых памятников». А у Кора в группе - сплошная пацанва. До армии в основном. Понимаешь, вроде я сам их убил. Не нацепи я плей... отмахался бы...

- Брось! Ты мне другое скажи. Что делать теперь собираешься? Вернёшься?

- Куда?! К кому?! - я резко встал и подошёл к зеркалу, висевшему над тумбочкой, ткнул в своё отражение. - Эту морду никто не знает! Понимаешь? Для них прошло около четырёх лет. А для меня...

- Ты хочешь сказать, что там время идёт иначе - быстрее?

- Нет. Физически, наверное, так же, как и здесь. Только при выходе почему-то проскакивают десятилетия. Как при возвращении - вообще понятия не имею. Но дело даже не в течение времени. Дело во мне.

- А-а... Понимаю... А что, так сильно изменился? Постарел?

- Не то, что постарел. Даже седина мало значит. Просто я в этой жизни больше, вроде, не существую. Такое ощущение. Что всё здесь - для меня чужое. Даже если вернусь в своё время, в тот день, в тот час, в то мгновение... останусь тем, кто я сейчас, а не вернусь в прошлое. И в оазис уходить страшно: каждый выход - новая война, новые кошмары...

- Слушай, я что подумал! - вдруг вскинулся Игорь. - Ты появляешься в этих войнах, стреляешь, убиваешь... А ты подумай: вдруг ты убивал тех, кто не должен был погибнуть? Ведь это же парадокс происходит. Я читал фантастику на эту тему.

- Да нет... Я так думаю: раз этот оазис создан, то всё предусмотрено. И я мог убить только того, кто должен был погибнуть... Впрочем... не знаю... Погибали все, кто видел меня. Я появлялся только там, где должны были погибнуть люди, увидевшие необъяс... Что ты?!

Игорь вдруг побелел. Я замер на полуслове, глядя в его страшно переменившееся лицо.

- Что ты? - спросил я снова.

И вдруг иглой меня пронзило понимание хода его мыслей, связанных с моими словами «Я появлялся только там, где должны погибнуть люди...» Калейдоскопом промелькнули передо мной все те, кто видел меня за эти два месяца здесь, где я не должен быть по нормальному ходу истории: врачи, медсёстры, раненые в госпитале, афганцы, Наталья Сергеевна, дети... Дети во дворе, облепившие машину, когда мы приехали!

Я вытер внезапно выступившую испарину, пробормотал:

- Может, это только для прошлого, для войны действительно?..

- Я очень хочу на это надеяться, - так же тихо ответил Игорь.

- Я должен уходить... срочно!.. Игорь... ты понимаешь... Помоги мне!..

- Как я тебе помогу?!

- Нужно марево!

- Да где ж я тебе его возьму?! - он кивнул на окно, за которым, в сгущающихся сумерках, вновь кружился снег.


В это время раздался звонок. Игорь остановил меня движением руки, подхватил костыли и поспешил в прихожую, закрыв за собою дверь. Некоторое время до меня доносился приглушённый взволнованный говор, почудилось женское всхлипывание. Потом щёлкнул замок, Игорь вернулся в комнату. Увидев его, я бросился навстречу, едва успел подхватить вдруг обмякшее тело: костыли выпали из трясущихся рук, глаза невероятно потемнели и горели недобрым огнём. Я усадил его на диван. Он откинулся на спинку, забросив голову назад и внезапно истерично засмеялся-зарыдал:

- Шурик!.. Вчера... под эл... элек... тричку...


Мне стало плохо. Пятясь, я подошёл к креслу, свалился в него так же, как Игорь, закинув голову на спинку. Вцепился изо всей силы в подлокотники, сжал до скрежета зубы, замер. Убийца!

Наверное, я произнёс это вслух. Потому что Игорь, вдруг резко выпрямившись, протестующе выкинул вперёд изуродованную руку:

- Нет! - я посмотрел в его горящие глаза. - Нет!.. Подожди... - он сжал виски ладонями - Подожди... Как... чёрт... всё... Сейчас! - наконец, тряхнув  головой, продолжил  более спокойно: - Ты появляешься там, где ДОЛЖНЫ погибнуть люди. ДОЛЖНЫ!!! Не ты несёшь им гибель. Нет! Я не могу, конечно, понять, почему мы все должны погибнуть, но там... видимо, действительно, всё рассчитано, всё предусмотрено...

- Где - там? - спросил я, тупо глядя на него.

- Ну, там... - он вскинул глаза к потолку. - Не поймёшь,  чему верить - у Бога ли, у ВЦ... а может, у самой Земли, как у разумного существа. Гипотезы разные. Неважно. Главное - не в этом: где, кто всем этим заправляет. А в том, что мы ничего не можем предпринять. Тебя занесло в оазис, ты вышел на тропу, ведущую в войну, в гибель... Не твою. У тебя была мысль убивать, а не погибнуть. А дальше... Ты всё время будешь так - из войны в войну? Или можешь пойти по другой тропе?

- Наверное, могу. Только троп там больше нет. Но выходил же я в тот мир, где не знали оружия, жалели меня, с финкой.

- Так уйди туда! Что тебя держит?!

- Не знаю. Трудно сойти с проторённой тропы. И не просто физически. Надо, чтобы внутренне всё рвалось к иному. Вся сущность.

- Эх! - махнул  рукой Игорь. - Мне бы туда! Сидел бы под тем платаном, держал бы оазис закрытым. А если кто всё же попадёт - ни на шаг не подпустил бы к той, проторённой, тропе! Как думаешь, мне можно туда? - спросил он вдруг.

Я пожал плечами.

- Попробуй. Марево я тебе описал. Увидишь - пройди. Может, получится. А сейчас нужно уходить мне. И как можно скорей, пока больше меня никто не увидел. Я надеюсь, что детвора, встречая тебя, на меня внимания не обратила.

- Один Вовка спросил...

- Значит, Вовка...

- Значит... Но где это марево взять?!

- Лучше всего - огонь. Большое пламя. Снег - даже хорошо: будет таять - быстро пойдёт.

- Ладно! Мы это обдумаем. А пока давай, включи ящик, шмон туда-сюда: мать сейчас придёт... - он запнулся, глянул на меня беспомощно. - А... она... тоже?

Я растерялся.

- Игорь! Я же ничего не знаю!

- Ах, да! Прости. Глупый вопрос. Да, может, и не все... Может, только те, кто тобой особенно заинтересовался. А мама... Она и не спрашивала. Просто решила, что вместе были ТАМ.

Я промолчал. Кому дано было понять всё это?!

**************************

... Когда пришла с работы Наталья Сергеевна, мы с Игорем мирно смотрели по ящику какой-то детектив Агаты и попивали чай. Она подсела к нам, рассеянно вытащила из принесённой пачки сигарету, прикурила.

- Знаешь, Гарик, - обратилась к сыну после некоторого молчания, - что-то я сегодня жутко устала. Или простыла? Поужинаете сами, ага? А я прилягу, - и, захватив пепельницу, ушла в свою комнату.

Игорь встревоженным взглядом проводил её, перевёл глаза на меня. Я опустил голову, ощущая невыразимую вину. Но ведь пришли мы уже с ним к точному выводу: я попадаю туда, где ДОЛЖНЫ погибнуть! И всё равно...

К утру, однако, вроде, всё прошло и она, как обычно, ушла на работу. До обеда мы с Игорем почти не разговаривали. Он о чём-то размышлял, я также был погружён в свои невесёлые мысли.

*  *  *

Получается, не только мир стал чужим для меня, сам я стал чуждым в этом мире. Как злой гений, предвещающий беду. Неужели мне не дано никогда уже вернуться к нормальной жизни?! А может... А может, меня убили тогда?! И я, обретя другую жизнь, начал скитаться по выбранной тропе? Да нет! Не надо мистики. Хоть и не совсем реально всё происходящее, однако, одно дело, когда, говорят, душа переселяется в иное тело, и совсем другое, когда само тело, вместе с душой, переходит в чужой, необъяснимый мир. Это уже ни на что не похоже! Лучше не думать об этом. Впрочем, вряд ли бы Томка такое письмо покойнику написала… Главное я знаю: надо поскорее уходить. Надо что-то делать.

Я высказал свою мысль Игорю.

- Вот об этом я и думаю, - отозвался он. - В общем, так. Ты будешь сидеть здесь и не рыпаться. К дверям не подходить. А я помотаюсь на тачке, выясню, что, как можно устроить, - и добавил, усмехнувшись: - заделаюсь пироманом и посмотрю, что в округе можно хорошо поджечь.

- Можно стог сена.

- Но-но! Без вреда нельзя? Детишки без молока останутся, если коровам жрать нечего будет. Ты уж оставь это на моё усмотрение.

**************************

... Двое суток я просидел безвылазно. Игорь целыми днями где-то мотался. Возвращался только к приходу матери. На третий день вернулся раньше обычного. Глаза его горели оживлённо.

- Ну, кажись всё уладили! - сказал с порога. - Ты только скажи: когда лучше - днём или ночью?

- Вообще-то, без разницы. Но днём марево резче выделяется.

- Значит, днём. Завтра. Пойдёт?

- Пойдёт.

- Тогда я сейчас к соседке смотаюсь, звякну и - всё о'кей.
Когда он вернулся, я стоял перед зеркалом и задумчиво разглядывал своё отражение.

- Что там нового? - усмехнулся он.

- Да вот, подумал: надо бы немного «клад» пополнить. Ниток, пуговиц прихватить, зеркальце не помешало бы...

- Так ты, давай, список составь. Мы быстро сообразим.

- Список - ерунда. Составлю, соберём, а всё, что ТАМ посчитают лишним - исчезнет при переходе. Надо самое-самое.

- А что «самое-самое»? Ну, перевязочный материал там не нужен, как я понял. Колюще-режущие предметы не пропускаются. Значит, фиг ты зеркало пронесёшь: его разбить можно. Ладно, соберём фурнитуру. Значит, нитки, пуговицы...

- Для обуви клей... - добавил я.

- И для заплат - ткани кусок, - засмеялся Игорь. - Так. Что ещё?

Мы посмотрели друг на друга. Я знал, помнил, что смертельно не хватает бритвы. Но с лезвиями не пронести, а с электрической там делать нечего.

- Попробуем, всё-таки, станок. Пропадёт - хрен с ним.

Игорь опять собрался уходить.

- Куда теперь? - спросил я.

- Покупать всё это. Не забирать же у матери.

Я достал из кармана все деньги, что у меня были, протянул ему. Он отстранил мою руку, но я сказал:

- Сам подумай: зачем они там.

- Ладно.

*  *  *

Утром я рассовал по карманам всё, привезённое вчера Игорем: десяток бобин разных ниток, около сотни пуговиц (отложил металлические: вряд ли пройдут), кусок плотной ткани и пластиковый тюбик с клеем. Повертел в руках станок с запасом сменных кассет и тоже сунул во внутренний карман. Как будто там - надёжней. Томкино письмо я сжёг в пепельнице. И больше в этом мире меня не держало ничего.

**************************

... Выходили по-шпионски. Игорь прошёл вперёд, следил, чтобы никого не было поблизости. Когда он махнул рукой, я быстро прошмыгнул в стоящую у подъезда машину, залёг на заднем сиденье, укрывшись приготовленным одеялом. Игорь сел за руль и вывел машину со двора. Только когда выехали за город, я сел нормально.

- Сейчас поедем в одно место, - обернулся он ко мне. - Там всё увидишь.


... И я увидел.

В стороне от дороги была навалена огромная куча досок и брёвен. А возле неё стояли все афганцы. Не хватало только погибшего Шурика. Рядом стояли на снегу три канистры. Недоумевающе, я глянул на Игоря. Он молча свернул с дороги и по ухабам заснеженной равнины поехал к этой пирамиде. Остановился метрах в десяти.

- Прибыли! - бросил через плечо и вышел из машины.

Я открыл дверцу и ступил на укатанный большими колёсами снег.

Остановился, не доходя. Все они смотрели на меня. По-разному. Кто с интересом, кто с сожалением. Но ни один - враждебно.

- В общем, я им всё рассказал, - обратился ко мне Игорь. - Вчера мы хоронили Шурика. И я посчитал, что будет подло, если они так ничего и не узнают. Мы все вместе это обсудили и решили не паниковать, а спокойно подготовиться, чтобы не осталось незаконченных дел. Ну, а для тебя соорудили вот это. Нашли: ломали старый дом, и мы по дешёвке скупили весь лес на дрова. Солярки добавим - должно хорошо гореть. Как считаешь?


Я смотрел на ребят. Они прошли Афган. Знали там, что в любой момент могут погибнуть. МОГУТ. Но можно и остаться невредимым... Сейчас они знают, что ПОГИБНУТ. Без вариантов. И... «решили подготовиться, чтобы не осталось незавершённых дел». Я подошёл к ним и протянул руку. Немного поколебавшись, они всё-таки по очереди пожали её.

- Они тебя таки за инопланетянина принимают, - засмеялся Игорь.

Я сокрушённо покачал головой.

- Да нет, ребята. Я их и не видел никогда. И не верю в них. Всё, что на Земле - земное. Может, какие-то варианты пространств... Но не будем тянуть.

Они кивнули. Николай подхватил одну канистру и, переступая по брёвнам, забрался повыше, облил верхний ярус костра. Когда он спустился, двое других опорожнили канистры по кругу внизу, отведя в сторону небольшую, тёмную на снегу, дорожку. Все отошли. Игорь прикурил сигарету, подумал и бросил спичку на дорожку солярки. Огонь резво побежал по снегу. И - вспыхнуло, загудело, затрещало.

Некоторое время все смотрели на огонь. Затем их взгляды обратились ко мне. С тревогой, с вопросом. Я подошёл к огню сколько можно ближе, напряжённо всматривался. Жар усиливался. Снег под костром начал быстро таять, переходить сперва в пар, потом в слабое, чуть дрожащее марево.

Я быстро оглянулся на ребят, поймал их напряжённые взгляды. Махнул рукой:

- Простите! Я не знал!..

И краем глаза уловил: встало оно! Почти на противоположной стороне. Обходить костёр не было времени, и я рванул напрямик, по пылающим балкам, по крошащимся в огненные искры доскам, опаляя лицо и ладони, прикрывающие голову. Какая-то доска, проломившись подо мной, взлетела и обрушилась горящим дождём на меня сверху. Я потерял сознание и упал, инстинктивно рванувшись вперёд.

**************************

Очнулся я от озноба. Голова была мокрая. Я поднял руки и обтёр лицо. Открыл глаза и увидел над собой улыбающееся светлоглазое лицо Игоря.

- Ну, как добрался? - весело спросил он меня. - Обгорел, правда, немного. Но это мы быстро поправим.

Я сел и огляделся. Знакомый платан всё так же молчаливо нависал обширной кроной над озером. Журчала, переливаясь в раковинах, вода, распространяя вокруг своеобразный аромат.

- Я правильно всё рассчитал, - сказал Игорь, - и пришёл как раз вовремя. Ты не удивляйся. Это для тебя мгновенно. А у меня около трёх лет прошло. А уж здесь - не меньше тридцати.

Продолжая говорить, он помог мне расстегнуть и снять прожжённую в нескольких местах куртку. Руки у меня были в волдырях, лицо и шею саднило.

Я умылся в озерке, напился из раковины и лёг рядом, опустив кисти в воду.

- Так, когда ты сюда попал? Расскажи по порядку, - попросил Игоря.

- Ну, как - по порядку? Пришёл через три года после тебя, начал всё изучать...

- Да постой ты! Начни с того, как я ушёл. Что потом? Как ребята? Как мать? Вовка, другие пацаны...


Игорь молча отошёл к платану, присел под ним, опираясь спиной о ствол. Вытянул ногу, аккуратно положив рядом костыли. Затем, энергично потерев лицо ладонями, сказал:

- Не просто так сразу переключиться. Столько событий... Мысли совсем о другом... Ну, в общем, так.


Мы тогда увидели, как ты ушёл. Видели, какое оно, нужное марево. Ждали, пока костёр погаснет: не сообразили лопаты захватить - снегом закидать.

А через месяц сгорел Женька. Маринка, жена его, прибежала... Я - к нему, а он... Кошмар, понимаешь... Решил попробовать так же... Но - то ли не то было, то ли опоздал... Записку нам оставил, что не выдержал ожидания, решил уйти.

Ну, мы тогда собрались, обсудили всё. И решили, что никто этими экспериментами больше заниматься не будет. Это уже тут я понял, что никто сюда просто так и не попадёт. Только в критический момент жизни, при выборе пути. И то... Но об этом - после, - он помолчал, потом продолжил. - Олег остался. И Толяна удалось спасти. Ожидали же... Готовы были... Остальные - кто как. Колька - инфаркт. Серёга - банально воспаление лёгких прихватило. В самую жару. За детворой я следил в оба. В самом деле - одного Вовку зацепило. Буквально, из-под «КамАЗа» его вытащил. Так что, и этого удалось спасти. Я ему тачку свою оставил...

- А Наталья Сергеевна? - тихо спросил я.

- Мама?.. На тогда уже лет пять, как она болела. Скрывала... Рак... Через два года... Как помирала, сказала, что давно знала.

Игорь опять замолчал. Я поднялся, промокнул слегка поджившие ладони о майку, сел рядом с ним.

- Курить порой охота, до жути! - вздохнул он. - Но что делать - сам судьбу выбрал.

- А какую ты здесь дорогу выбрал? И вообще, как тебе удалось пройти? - я кивнул на костыли.

- Пройти? Да, пройти первый раз не так просто было. Я, когда маму похоронил, сразу готовиться начал. Ну, всё надо было устроить, чтобы меня не искали. Ребят оставшихся предупредил. Машину Вовке подарил. Выписался, квартиру сдал чин чином - вроде, уезжаю куда. Собрал рюкзак и, в самую жару, уехал в степи. Дней двадцать высматривал. Марево часто видел, да всё не то. Уже жратва кончалась. И вот, сижу однажды, суп на костре варю, из пакетика, и думаю: знаю же, куда идти, знаю - зачем. Так что же оно, специально не открывается? Уставился в одну точку. И так ясно увидел перед собой - и поляну, и озеро, и платан... Только костыли подхватил, всё бросил, как есть, и пошёл. Подхожу - стена. Ну, сам знаешь, из марева. И словно накладывается одно на одно. Я чуть-чуть за первый слой сунулся, смотрю - промежуток такой узенький, между слоями. И я пошёл в этом промежутке. Шёл и шёл. Как в тумане и всё по кругу. А под конец вдруг вышел сюда. Тогда и понял, что оно не сплошное, а спиральное. И ещё - что это и есть моя тропа.

Ну и стал я здесь всё изучать. Первым делом, конечно, попробовал назад выйти. Не напрямик, опять по спирали. И вышел к своему костру. Суп мой уже пригорал совсем. Я костёр загасил, что уцелело, съел. Сижу, опять думаю. Опять попробовал увидеть. Долго не получалось. Уже вечер опускался, жара начала спадать. Я испугался, что потерял время. И так захотел сюда вернуться, что снова всё это увидел. И снова пошёл по спирали. И пришёл. Только чуть-чуть в другом месте вышел. Так определил, что спираль маревая вращается. И, как ты понял, марево для прохода сюда мне не нужно. Не вижу я его, пока близко не подойду. А выходя отсюда... сам понимаешь, какое у меня желание самое сильное... Нет, нога, конечно, не отрастает, но хороший протез - тоже здорово. И выходить научился в нужное мне время и в нужное место. Эта спиральность, её вращение всё определяет. Если напрямик, сквозь марево проходить - годы, десятилетия проскакивают. А через определённое количество слоёв... в общем, научился.

- Ну, а видел здесь кого-нибудь?

- Вообще людей - нет. Но... сам посмотри. Если захочешь - увидишь. Их здесь всё время очень много, - он махнул рукой в сторону поляны. - Смотри внимательно. Не на предметы, а на воздух. Видишь?

Я долго всматривался во всех направлениях, но ничего не увидел. Игорь, опираясь о ствол платана, поднялся, подхватил костыли.

- Сейчас я тебе покажу. Смотри! - он отошёл в траву, остановился, протянул руку, словно пытаясь дотронуться до чего-то невидимого. И тут я заметил, что ладонь его оказалась за тончайшим, еле уловимым глазом, маревом. Вглядевшись, увидел, что оно имеет определённую форму, вроде неширокой, с полметра, полосы, а в высоту чуть ниже Игоря. Теперь, зная, что искать, я обвёл взглядом поляну. И по всему её пространству заметил бесчисленное множество таких струящихся столбиков. Они перемещались в разных направлениях. При этом никогда не сливались, будто "видели" друг друга. Время от времени некоторые из них, словно решившись, пересекали поляну и скрывались в тумане марева, окаймляющем её. Особенно много их было над моей тропой.

- Видел? - спросил Игорь, подходя. Я кивнул. - А раньше совсем не замечал?

- Да куда там! А что это?

- Люди, - ответил он. - Вернее, не совсем люди, но - они.

- Не понял, поясни.

Игорь снова сел под деревом.

- Бритву пронёс? - спросил он вдруг.

Я потянулся к афганке, вытряхнул всё из карманов. Станок с кассетами исчез.

- Не положено, значит, - усмехнулся он. - Ладно, не плачь. Когда надо будет, выйдем к моей стоянке. У меня там всё припрятано. Положи пока всё это на место, - он кивнул вверх, на дерево.

Я собрал фурнитуру, подтянулся, зашипев от боли в ещё не до конца заживших ладонях и, забравшись на нижнюю ветку, аккуратно сложил всё принесённое в дупло. Когда спрыгнул, Игорь спросил:

- Тебе не приходилось читать или слышать, что во сне биоэнергетическая оболочка человека может скитаться где угодно?

- Нет. А что, - это такие оболочки спящих?

- Выходит.

Некоторое время мы молчали. Я наблюдал за перемещениями «людей». Заметил, что все они появляются из толщи марева, окружающего оазис. Некоторые, появившись, замирают сперва. Иные, а таких было большинство, сразу «выходят» на тропу и скрываются в конце её в том же мареве. Считанные единицы подолгу кружат над поляной, словно не решаясь, куда податься. Но, рано или поздно, все они уходят. Кто по тропе, кто прямиком по траве. И движение это непрестанно: на смену ушедшим постоянно появляются всё новые и новые струящиеся столбики живого воздуха.

Игорь толкнул меня в бок:

- Заметил - большинство идёт по проторённой тропе? Ну, люди!

- Это моя тропа, - сказал я.

Он глянул на меня пронзительно-больно и опустил глаза.

- Вот оно что... - протянул через некоторое время. - Значит, это и есть основная причина... Как же я... Ты же говорил!

Я вопросительно глянул в его потемневшие вдруг глаза.

- Тропка это военная, агрессивная, - слишком чётко проложена. А у человека как? Вышел в незнакомую местность, увидел тропу - иди по ней. Наяву, во сне ли. Никто из них не знает же, КУДА он попал. И получается, не будь она так заметна, не выбирали бы её сразу. А значит, меньше бы было агрессивности, озлобленности в мире. А значит - и войн. Не понимаешь?

Я пожал плечами.

- Я не понимаю другого. Эти тени не способны проложить тропу. Откуда она взялась?

- Ну, это просто. Место это, небось, существует не меньше времени, чем человечество. Ты вот попал сюда наяву. Случайно. Может, один шанс из миллиона был, но случилось. А сколько таких случайностей было за всю историю человечества? И, кто его знает, - может, вначале шансы были выше. Предки ведь, несмотря на примитивность, в биоэнергетике тямили больше нас, цивилизованных. И шли. Может, когда-то здесь указатель был. Не может быть, чтобы оставили вслепую выбирать. И шли воинственные, агрессивные, по указанному пути. Вот и протоптали. А остальное - травой поросшее. Кто же знает, что это - тоже тропы. Указатель давно уничтожен. Кто-то особо злобный это сделал, или такой, как я. А может, и сами те, кто всё это придумал. И действует принцип: есть тропа - иди по ней. Человек, может быть, в данный момент решает: во ВГИК ему идти, или на физмат, а здесь тропа, ведущая к агрессивности, озлобленности. В итоге, куда он ни поступит, будет ему жизнь со сварами, склоками - не обязательно война.

- А почему я попадаю всегда в войну? - перебил его я.

- Ну, во-первых, ты, как уже выяснилось, - дело случайное. А значит, у тебя всё - по-особому. Я думаю, ты даже на общем фоне случайных выделяешься. Ведь, пусть на уровне подсознания, но понял, куда попал. И, выйдя, стремишься вернуться именно сюда. А значит, можешь выбирать свою дорогу неоднократно. То есть, можешь изменить свою судьбу.

- Постой, Игорь! - вновь перебил я. - Не совсем так. То есть, даже совсем не так! Дело в том, что возвращаться сюда, я возвращаюсь чуть ли не инстинктивно. Но выходить...

Только первые два раза я вышел, так сказать, «по доброй воле и без принуждения». И возвращался тогда... Ещё ведь понятия не имел, куда нужно... Оно, это марево, само подсовывалось: «Вот я, иди!» И близко было... И проходил без труда, - только как ветер. А чем дальше... Уже в пустыню... Первый раз когда... Ведь, по сути, что мне за дело было до тех афганцев? Так нет же, надо отомстить! Злость эта, на «пёстрых», откуда-то взялась. Вроде, естественно, как в драке: «наших бьют!» А всё же... что-то не так было. До оазиса я бы плюнул, а тут...

И уйти из пустыни уже посложней оказалось. Уже искать пришлось, выбирать, какое именно марево мне нужно. И почему не остаться у колонны, в самом деле, где подобрали бы раненого?..

А уж дальше и вовсе непонятно. Надо выходить - и всё тут. Ну, не хотел я, не хотел опять в войну! Нет - иди! Что меня толкало? Не знаю. Мысли были всегда, вроде, свои, но не свойственные мне. Понимаешь... Как запрограммированный - иди, убивай! И водичка журчит: "Не бойся, мол, потом всё подправим". Конечно, всё залечивало - раны, ожоги... Только в душе этот разгорающийся пожар ужаса, ненависти... не к людям уже, затевающим войны, а к самой войне, как к явлению - чужеродному, неестественному, омерзительному... Эти ожоги - какая вода залечит?!

Приоткрыли завесу в Мирный край: посмотри, как можно. А я с ума теперь схожу - невозможно! Невозможно так! Пока есть тропа войны, пока есть оружие, так легко дающееся в руки... И непреодолимая грань между мной и... ЕЮ...


Я замолчал. Игорь некоторое время смотрел выжидательно. Потом заговорил задумчиво:

- Да, это интересно. Как недостающее звено. Ты не зря обронил «как запрограммированный». Я прикинул сейчас, и получается, что так и есть. Значит, не случайность - с тобой. Очень похоже на корректировку: большое количество совпадений. Ты изначально не желал быть солдатом, тебе отвратительна война. И только в крайнем бешенстве у тебя мелькнула мысль: «перестрелять!»

- Уже в оазисе, - добавил я. - Пока дрался, мысль была иная - отмахаться.

- Да, - продолжил Игорь. - Но всей жизнью своей ты показал, что пойдёшь по проторённой тропе. Что будешь прекрасным исполнителем. И будешь стрелять. Хоть под угрозой гибели. Но убивать будешь. Того, кого нужно. Кто, в своё время, не погиб. А ты убил - уже корректировка истории. Мелочь, вроде: в бою, где вокруг многие и многие гибнут, - одним человеком больше, одним меньше... Или: ничего странного, что какой-то псих, в пылу боя, поджёг ящики со снарядами, взорвал машину... А в итоге, бой в пустыне завершился с иным результатом, вернувшиеся с «охоты» янки не смогли выехать с того места и их также перестреляли... А дальше... дальше - в мире катавасия. Социалистический блок разлетелся в пух и прах. И все прочие последствия.

Но вот ты отстрелял, кого должен был "по заданию". Коррекция произошла, почва подготовлена. И тогда ты «проскакиваешь» дальше, на встречу со мной.

Со мной всё ясно: мать смертельно больна, больше родственников никаких. Ленка, узнав, что без ноги, хвостом вильнула... А ребята... ребят убрали, какие послабее.

- Николай?! - удивился я - Ну и «послабей»!

- А думаешь, контузии даром проходят? - Игорь криво усмехнулся. - Видел бы ты его припадки... В общем, убрали тех, кто мог меня удержать.

И вот, здесь, в оазисе, - «смена декораций». Ты больше не нужен. Можешь быть свободен. Работу свою ты славно сделал - получай награду: тебе позволено самостоятельно, зная дорогу, уйти по ней. Промахнёшься - беда твоя... А я остаюсь здесь...

- Мы же думали - ты тоже должен погибнуть...

- Ну, теперь понятно - нет. Я должен был прийти сюда. Почему - я? Почему вообще - ЧЕЛОВЕК? Может, это кощунственно, но вот: параллель с Христом. Почему Христос, в своё время, ДОЛЖЕН БЫЛ РОДИТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ? Нет, я не претендую на божественность. Со времён Христа техника изменилась, люди тоже. Просто, видимо, на Земле, в её ноосфере, столько агрессивности и злобы накопилось, что невозможно, гибельно ИМ самим прийти, скорректировать. Это должны сделать мы сами - люди Земли. Только чуть-чуть подсказать, подтолкнуть...

А почему выбор пал для одного дела на тебя, для другого - на меня... Не будем в эти дебри влезать. Значит, так должно. Значит, из всех подходящих на эту роль, мы с тобой оказались в нужный момент наиболее подготовленными. Наверное, так.

- Ну, я, ненавидя убийство, попал в эту ловушку, чтобы стремился сбежать, изменить. Это понятно. А чем подходящий ты? Для чего?

- Для чего? Может, просто - тропу эту убрать. А для этого я очень даже подходящий. Я готов ногтями эту тропу перекопать, травой засеять. Ведь остановить их я не могу. Очень, очень немногие видят меня, понимают, что говорю. Но это, наверное, «экстрасенсы». Обычные люди во сне явь увидеть не могут.

*  *  *

Он поднялся и начал раздеваться.

- Что-то раскис я маленько, надо взбодриться, - усмехнувшись, сказал мне и, не трогая костылей, заполз в озеро.

Полежал там немного, обмывая упругое загорелое тело. Рядом с платаном я увидел камни - «штангу» и «гантель». Видимо, Игорь их также использует: вон, как подкачался. А ещё недавно... впрочем, какое здесь «недавно»... Я тоже разделся и, когда он вылез на берег, себе обмылся.


- Как считаешь, - спросил я, обтираясь майкой, - куда вода девается?

- Думаю, у неё замкнутый цикл. Под землёй, видимо, резервуар, где она очищается и вновь поднимается наверх. Ничего сложного. Если уж сам оазис существует, что стоит такую ерунду сделать. Однако давай немного поспим. Время-то сколько!

- Сколько? - удивился я.

- Да многовато. Чего уставился? Часов здесь нет, конечно. Я по спирали ориентируюсь. Насколько проход сместился. Спираль - она ведь вертится. Неравномерно, правда. Когда ускоряется, когда медленней. Бывает, несколько часов чуть не на месте стоит. Но в среднем, около сорока пяти часов.

Я оглядел марево по периметру, но нигде не отличил "входа".

- Ну и зрение у тебя! - воскликнул.

- Это здесь так стало. Научился, - он лёг около дерева, подложив под голову свёрнутую одежду. - Ну, ладно, спокойной ночи!

- Ага! - откликнулся я, устраиваясь с другой стороны.

**************************

- Ничего себе - «припрятал»! - рассмеялся я, увидев в ложбине, среди усыхающей от зноя травы, брошенный рюкзак. Рядом чернел закопчённый котелок с остатками чего-то горелого на дне. Я поднял, понюхал. - Слушай, - обратился к Игорю, склонившемуся над рюкзаком, - а здесь не далее как вчера кто-то орудовал.

- Здесь всегда «вчера» - откликнулся он.

- Как это?.. Но ты даёшь: посреди степи бросил... «спрятал», называется. И как не унесли?

- Через пару недель унесут, не плачь. Так что ж мне, хранилище строить? Лучшее хранилище - время. Выйдешь сюда, пока рюкзак не спёрли, - тут тебе и парикмахерская, тут тебе и пища. Хоть в пакетиках, но своя, земная, - он вдруг засмеялся. - Я знаешь, что подумал? Потом кто-то нашёл рюкзак со всем этим... и даже тут больше было... А я уж сколько раз выходил в этот день, то пакетик возьму, то банку сгущёнки, то лезвие сменю... Вот интересно: как меняется содержимое рюкзака в будущем? А, впрочем... Нашёл, о чём печалиться. Всё, небось, отрегулировано. На, держи! - протянул мне бритвенный прибор и вытащил из рюкзака большую флягу. Воду экономь: родник очень далеко. А продукты уже кончаются. Жаль...

- А ты в другой раз на пару дней раньше выйди - опять появятся.

- Хрена! Выходил. Нетушки: коли сам взял - не важно, в прошлом или в будущем - хватит с тебя.

- Но это же не логично!

- А что здесь логично? Мы сами с тобой - ходячая алогичность.

Скрипнув протезом, Игорь присел на корточки, стал разжигать костерок из собранных стеблей сухого бурьяна. Я наблюдал с интересом.

**************************

... Когда на выходе были отброшены костыли, я хотел подхватить качнувшееся вперёд тело друга, но он шагнул за слой марева и исчез из виду. Я рванулся следом и проскочил насквозь. Опять в Афган...

И снова задыхался от пороховой гари, от запаха убийства. Рвались мины и снаряды... Летели окровавленные клочья.

Ох, как мне всё это осточертело! Я не хочу больше воевать!!! А в моих руках был автомат. А полосатые, в чалмах, окружали меня и пятерых ребят, рядом с которыми я выскочил. И я стрелял. Что было делать? Или я ещё не всех убил, кого должен?!

Разорвался рядом снаряд, полоснуло левый бок горячим, колючим. Падая, заметил: одного паренька сразу скосило, второй катался по земле, вцепившись в обрубок левой ноги. Изуродованное гримасой боли и отчаяния светлоглазое лицо... Мне показалось - это Игорь! А может, это и был он. Не разглядел: вспыхнуло рядом, мелькнуло голубе... И я закатился, просто по горящей траве Афганистана, в высокую, сочную - оазиса.


Игорь ждал меня. Увидав, что не иду следом, вернулся и ждал. Подтащил с трудом, почти бессознательного, к озеру, скатил в воду. Когда я немного пришёл в себя, спросил:

- Где был? Узнал?

- В Афгане...

Я не стал рассказывать про ту встречу. Ему и так пришлось со мной помаяться: после небольшого перерыва, с особой силой, меня опять начали трепать кошмары. Я боялся заснуть. Но и наяву всё вставали и вставали перед глазами все пройденные мною войны и бои.

Игорь нянчился со мной, как с ребёнком. Раздевал, затаскивал в озеро (рана оказалась серьёзной, пришлось долго залечивать), поил водой, подтягивая меня к раковинкам. Даже порой баюкал, укладывая мою голову себе на колено. А я ощущал плечом пустоту отсутствующей ноги, вспоминал встречу в Афгане, и плакал навзрыд, уткнувшись носом ему в живот. Он, как старший брат, гладил меня по голове и уговаривал:

- Ничего, ничего, потерпи. Вот поправишься, всё забудется. Ты пойдёшь по высокой траве, к той своей златовласке. Она ждёт тебя, поверь мне. Вы встретитесь, и больше никогда-никогда ты не услышишь слова «война», «оружие», «ранения». Ты поверь мне!

И постепенно я начал ему верить. Более того, когда совсем выздоровел, был твёрдо убеждён во всём, сказанном им. ОНА ждёт меня. И я уйду к НЕЙ. И война исчезнет. Я только спросил Игоря:

- А почему - так? Там ведь та же Земля: я видел ночью звёзды и Луну. Почему же там нет войны?

- Видишь ли, - ответил он, подумав, - я уже говорил - у тебя может случиться всё, вплоть до перемены реальности. Похоже, там - иная реальность. Это, по-видимому, и называют иным пространством. Там живут те же люди. Но никто из них, в своё время, не прошёл по этой тропе. Значит, жизнь у них развивается по другим законам. Я, по крайней мере, так думаю...

*  *  *

... - Знаешь, - сказал Игорь, сидя на корточках у рюкзака, - не знаю, как, но сделаю всё, что будет в моих силах и возможностях, чтобы закрыть эту тропу. При выходах в другие времена и другие места, изучаю всё, что попадётся на аномальные темы. Ищу способ общения с этими «тенями». Надо, чтобы все они меня видели. Я научусь! - он поднялся, держа в руке банку сгущённого кофе. Протез при этом тихо щёлкнул. Передав мне банку, Игорь продолжил: - Буду разъяснять, куда и зачем они попали. Буду искать любую возможность, любой способ дать им широкий выбор, а не только проторённую тропу. Я так хочу, чтобы когда-то, пусть даже через тысячелетие, эти две реальности, о которых мы с тобой знаем, слились в единое целое! И тогда я вернусь... Как тёзка пел... Ты слышал? Сейчас, - он снова покопался в рюкзаке, вытащил оттуда старенький плей и пару кассет. Вставил одну, прокрутил, надев наушники, подал мне: - Слушай!

Я поднёс наушники к голове, нажал пуск.


«Я пророчить не берусь,
но знаю точно, что вернусь.
Пусть даже через сто веков,
в страну не дураков,
а гениев.
И, поверженный в бою,
я воскресну и спою
на первом дне рождения
страны,
вернувшейся с войны...»


- звучал усталый негромкий голос Талькова. Я прослушал всю песню, выключил плей и вернул Игорю.

- Таких Игорей много по всей Земле, - сказал тихо. - Но почему вам не дано собраться вместе? Хоть в оазисе?

- Сам знаешь: у каждого своя дорога. И не только тропа войны ведёт к гибели. Но и тропа обособленности, понимания своей исключительности. Так и получается: исключают себя из толпы, а толпа... отстреливает поодиночке. Уходят все, посмевшие проявить свою исключительность. Хоть взглядом, хоть строкой.

Высоцкий - «... колея эта только моя - выбирайтесь своей колеёй...» - сам знаешь, как ушёл.

Цой - «... перемен, мы ждём перемен!..» - разбился...

Тальков - застрелили...

Это только певцы. А так - многие. Мне, по сравнению с ними, крупно повезло: моя толпа не в силах со мной что-либо сделать, она бесплотна. И у меня есть уйма времени научиться доказать им их неправоту. И когда-нибудь я этого добьюсь. «Пусть даже через сто веков».

- Ты собираешься так долго прожить?

- Я закольцевался в оазисе. Я теперь такая же его принадлежность, как платан, озеро, поляна, кусты на ней. Они не иссякают, не увядают. Я не видел ни одной усохшей травинки, ни одного опавшего листа. Это - вне времени.

- А я? Я тоже прошёл с тобой по спирали.

- Со мной. А не выбрал этот путь. Твоя дорога - иная.

Я кивнул и стал взбивать пену в маленькой чашечке. Пока я брился, Игорь, в другом котелке, вскипятил из оставшейся воды и сгущёнки кофе. Потом побрился он, и мы долго пили молча горячий, очень сладкий напиток.

*  *  *

Пора было возвращаться. Возвращаться, чтобы расстаться. Навсегда, или... Нет, вздохнул я, - «или» исключается: у меня иная дорога.

Молчание затянулось. Вдруг одна мысль обожгла меня. Я повернулся к Игорю:

- Ты говорил: выходишь, куда захочешь... Ты бываешь в своём городе, у оставшихся ребят?

- Был пару раз... - он прищурился, глядя в догорающий костёр. - Нет, с ребятами я не виделся. И понял: не увижусь больше. Как и с тобой - в прошлом. Как и с самим собой. Это всё ерунда, что пишут фантасты, мол, в прошлом можно встретится с самим собой. Нет, невозможно. Потому что, если ты ушёл из своей реальности, ты больше в ней не существуешь. Есть человек, очень похожий на тебя. Но это - не ты.

**************************

... Я шёл в тумане марева след в след за Игорем. Этот путь очень долгий. И нельзя было ни на йоту отклониться в сторону: вмиг занесёт в иное время. Меня - снова в войну. Я не хочу больше в войну!!!


Игорь сделал очередной шаг, резко качнулся вперёд и упал, привычно пружинив руками. Я вышел следом, подобрал и подал ему костыли, помог подняться. Вместе мы прошли к платану.


В последний раз я погладил гладкий ствол, умылся в озере, напился... На Игоря старался не смотреть: было почему-то стыдно, что оставляю его. Но и понимал: у него столько дел, а я держу его здесь. Пора уходить...

- Пора! - вздохнул я и протянул руку. Вместо пожатия, он крепко обнял меня.

- Спасибо тебе! Спасибо, что встретился и показал дорогу сюда. Здесь я на своём месте. И - слышишь - «Пусть даже через сто веков!..»

Я заглянул в чистые светлые глаза, резко повернулся и пошёл через поляну по высокой сочной траве, к тому месту, где когда-то заметил: исчезает белое с голубым видение.

**************************

Подойдя к мареву, я замер. Страх охватил меня всего. Я знал, что это мой последний выход из оазиса. Туда ли выйду?.. А вдруг спираль повернулась и там, за этим туманом - война?! Уже нескончаемая для меня война... Беспомощно потоптавшись, я оглянулся на оставшегося товарища. Игорь улыбнулся, махнул мне рукой:

- Она ждёт тебя!

**************************

Я зажмурился и как сквозь ветер, прошёл сквозь марево. Долго стоял так, не решаясь открыть глаза. Вокруг была тишина. Спокойная, уверенная. И, подчёркивая её, слышалось журчание струй, птичий щебет, лёгкий шелест листвы... И аромат цветущего сада... и запах свежескошенной травы... и запах горячего солнца...

Я открыл глаза и увидел, что стою посреди газона. Из зелёного ковра повсюду выбиваются радужные в солнечных лучах фонтанчики. Посмотрел вперёд и увидел дом с ажурной верандой. Три широкие ступени спускаются прямо в газон. А по ступеням, протянув ко мне руки, улыбаясь, спускается ОНА. В лёгком кружевном платье; золотые волосы рассыпались по худеньким плечикам. И улыбка лучится, озаряет невыразимой прелестью её некрасивое личико с сияющими счастьем чуть раскосыми фиолетовыми глазами. ОНА спустилась по ступеням и легко побежала по траве. До боли щемящий нежный комок подкатил к горлу, я прижал руки к груди, невольно сжав ладони и... ощутил в них холодную тяжесть. Вскрикнув от ужаса, швырнул эту тяжесть от себя.

И - огромный букет роз рассыпался веером, к ногам подбежавшей Богини.

- Прости! - прошептал я сквозь слёзы. - Прости, что так долго, так трудно шёл к тебе. Через столько лет, через столько войн... Если можешь - прости!




1995 - 2003 г.г.
г. Керчь