(художник Василий Шульженко)
Под сенью перистой акации,
Пьём чачу и едим долму.
Хранители Цивилизации,
Уже не неужной - никому.
И с равнодушием пленительным
Глядят на нас, - как на золу,
И - девушки обворожительные,
И - кришнаиты на углу.
АНДРЕЙ ЧЕРНЕНКО
(Урман Фон Велембусси)
1.
Неожиданно для всех помер старик Фомичев. В одночасье - встал с завалинки, прошел несколько шагов и упал... Может быть, душа его еще витала среди молча стоявших беженцев, которых он привез днем раньше , самолично решив, таким образом, вопрос, решить который было бессильно правительство.
- Русские мы? То-то! Вот вам изба моя. А вот - огород. Врастайте.
Беженцы, (народ по преимуществу городской), поехавшие за стариком скорее от отчаянья, а не от осознанного желания заняться крестьянским трудом, довольно уныло слушали и в душе кляли себя за доверчивость, с какой, бросив подмосковный дом отдыха, где их разместили на лето, поехали за ним. После жизни на жаркой, плодоносной окраине страны, зачадившей националистическими пожарами, привыкшие к солнцу и морю, они ощущали себя на земле предков чужими, ненужными...
Лежал Фомичев посредине двора - маленький, сухой и строгий,- вытянув руки по швам.
2.
Еще днем ранее возил его председатель колхоза Клочков в Крестовку "чуять землю".
"Чуял" Фомичев каждую посевную - безошибочно: с каких пор повелось это, деревня не помнила
Взбирался старик на взлобье, шел к своему излюбленному месту и там, сняв порты и кальсоны, садился голым задом на землю. Через четверть- полминуты вставал, покряхтывая, натягивал одежонку, молчал.
И уже в председательском «уазике» неприятным плачущим голосом советовал: "А погоди, Митя, денька два. Если Господь не обидит, то через два денька-то и засевай".
- У тебя, дед там что, термометр, а? - улыбался шофер Сашка Кузовлев.
Старик отмалчивался, покряхтывал.
Председатель косился на агронома. Тот, крепыш двадцати шести лет, новый в Сергиевых Ключах человек, скептически морщил лоб и четким, каким-то неестественно, твердым шепотом корил председателя: «Понимаю, традиции и всё такое. Но доверять такому способу, по меньшей мере, дилетантство».
Старик Фомичев был глуховат, не слышал. Но председатель обрывал агронома: "В конторе посоветуемся".
- Ты Митя, погодь всё же два дня-то. Отсеешься на Крестовском поле за двое суток, а там и дождичек будет. В аккурат на святые дни...
Председатель Клочков, от солнца и ветра ставший за эти дни черным, казавшийся потому неумытым и измученным, смотрел, как плотник вколачивал в крышку гроба новенькие, с завода, гвозди. Старухи мелко крестились, тихо плакали. Молодых почти не было - обезлюдели некогда кипевшие сметливым, работным, доверчивым народом места...
3.
Похоронили быстро, но не наспех - гроб был сработан крепкий, из сухих досок, место отвели старику тоже сухое, на песчаной залысине холма, где не хоронили еще никого. Сашка Кузовлев поехал в областной центр заказывать памятник. На средства колхоза - каменный, что было для Сергиевых Ключей внове. Текст надгробный председатель, придумал сам: "Е. Б. Фомичев. Буденовец, коммунар, первый колхозник".
Завзятый книгочей почтальон Дрынов хмыкнул:
- Ты газеты, "Огонек" читаешь? Какой такой "буденновец-коммунар-колхозник"? Все в поворот пошло. Он же раскрестьянил тут полрайона. И Сталину, как Христу, по смертный свой час молился. Смотри. Матвеич, попадешь в газетку из-за этого мамонта.
- Из-за кого?
- Из-за мамонта. Был зверь такой, да вымер. Только в вечной мерзлоте не сгнил еще.
Клочков промолчал. Фомичев когда-то "раскулачил" и его дедов. Но, уже сидя в конторе, неожиданно подумал: "Что же, осиновый, кол вбить в могилу? Поминки нужны..." И, размышляя таким образом, всё же думал о более приземлённых делах. Прав ли был старик, советуя погодить с севом на Крестовском поле или не прав?
Он накинул кожанку. Погасил свет. Вышел на улицу.
- А коль и тогда дождя не будет, то есть ли смысл тянуть? - произнес председатель вслух.
- Это вы, Дмитрий Матвеевич? - Клочков узнал голос председателя сельпо Мышалова.
- А ты что не спишь?
- Гляжу, свет в окне. Решил зайти посоветоваться. Завтра ведь не разыщешь...
- А что такая спешка?
- Да дело такое... Щекотливое, можно сказать.
4
.
И Мышалов растягивая слова, выражаясь витиевато, как бы извиняясь, стал говорить о том, что сельпо нуждается в расширении торговых площадей, причем немедленно, буквально, пожар.
- Строителей перебросить нынче не могу. Зерноток, сам знаешь, к концу июля сдать должны.
- Да я и не прошу. Есть другое. Дед Фомичев ведь помер...
Клочков не сразу вник в суть мышаловского предложения, но вникнув, даже остановился:
- Ты что ж, дедову избу под лавчонку приспособить решил? Да ты что?
- А что - что? Родственников у него никаких. Изба большая. Ремонту особого не требует. Мы живо там и прилавок огородим, подсобные помещения есть - сарай под склад пустим. Затраты, Матвеич, мизерные.
- Да ты понимаешь, понимаешь ли, ты - ведь это Фомичев... И беженцы, опять же...
- Да что ты. Матвеич... Они тут не приживутся. Сам видел их. А ты поразмысли, торговая сеть у нас худая.
- Не дело, - Клочков шагнул в сторону и добавил: - Неужели нё мог хоть через пяток дней после похорон зайти?
Он свернул на боковую улочку, к дому.
- Да через пять дней на избу эту десять охотников наберется! - тонким фальцетом крикнул ему вслед Мышалов.
5.
Дождь, как и предсказал дед Фомичев, пошел в аккурат на пятые сутки. Председатель был злой, ругливый - не послушал деда, отсеялся во вторник. А в среду навалился жаркий восточный суховей... Он в пару дней разметал сухой податливый верхний слой... Солнце, казалось, взбесившееся от собственного жара, жгло немилосердно, и у председателя тяжелой болью наливалось сердце: каждая минута под таким солнцем для семени - смерть.
- Наука, мать твою,- рычал Клочков на агронома.
Тот больше отмалчивался, старался не попадаться председателю на глаза.
- Вот что, Анна Макаровна, - сказал председатель старухе Авдеевой,- нужно девятидневье справить. Лады? Убери там с беженцами в избе... Да и вообще с его скарбом разобраться бы надо...
Собрались вечером. Человек тридцать. Столы принесли Кузовлевы и Авдеевы, посуду - председателева жена, закуску и питье - со всех дворов. Беженцы молча выставили полдюжины водки.
К ночи разругались: все об избе спорили. Кому и на что ее использовать. Больше всех горячилась молодая из кузовлевской семьи.
- Я за ним по доброте души последние годов пять и стирала, и ходила, как за дитем малым, варила ему.
- А я родственник, хоть и дальний, - скрипел старик Обручев. - Ко мне племяш скоро вернется, жить ему где?
- Ты своим варнаком не тычь в глава. Его, тюремщика, вообще в село пускать нельзя, - исходил алым бешенством председатель сельпо. - Обществу магазин нужен.
- Молодые специалисты без жилья, - резонно заявил главбух Егоров.
- Им бы только готовое! Голяки!.. - бурчал тракторист Лыковцев. - Мне-то изба ни к чему, а вот сельповец наш дело говорит.
- Что, водку негде покупать тебе, архаровец? - верещал Обручев - Так ты её и в старом магазине купишь.
Разошлись все так же - поругивая друг друга... Неожиданно оказалось, что в ходе затянувшихся споров потихоньку исчезли беженцы - их повез к станции на ночной пассажирский поезд, стоящий полторы минуты, водитель, приданного колхозу на посевную, грузовика.
Клочков помнил, что пил водитель со всеми на равных... Вяло подумал: "Кабы не опрокинулся". Махнул рукой.
6.
На столе было грязновато, но Клочков сидел, широко расставив локти, упершись подбородком в тяжелый кулак. Молчал. Слушал старуху Авдееву.
- Не отстанут, ты сам решай, Матвеич. Ты - председатель, власть.
Они остались в избе вдвоем. Старуха прибирала. Потом сняла с полки под часами деревянную шкатулку.
- Паспорт и другие документы я участковому отдала. Тут письма да медалей пяток.
Председатель открыл шкатулку.
Письма были давними. Больше от друзей. И фомичевские письма жене тоже были. Клочков наугад развернул один треугольник.
"Сыночка нашего помяни в церкве. Я хошь и не верю в Бога-то, но для порядку, чтобы люди не говорили что зря. А пишу тебе из самого Берлина. И в скорости буду".
- У него что же, и сын был?
- А ты не помнишь?
- Я ведь сюда в шестьдесят девятом приехал. Макаровна.
- И то верно... Был сынок. Единственный. Красивая была у Фомичева жена. И сын в нее пошел. Немец его еще в сорок первом убил. Командир был Ванечка, на границе служил.
- Так...
Клочков разбирал письма, кое-какие читал. И вдруг наткнулся на свежий конверт. Без штемпеля. Запечатанный воском. В углу было написано: "Посмотреть после смерти. Е Б. Фомичев".
- А это что, Макаровна?
Старуха вытерла руки, мелкими шажками подошла к Клочкову.
- Не знаю. Да ты читай, читай, Митя...
7.
"Родственников у меня нет. А скарб, какой-никакой имеется. Так вот, ему такой расклад. Саблю именную, что в сундуке - школе надобно отдать. Живность, какая ежели останется к тому моменту, когда я помру, - Настасье Кузовлевой. Фотокарточки есть интересные - эти тоже в школу, в музей, особо ту, где с Иосифом Виссарионовичем и с маршалом Буденным в строю, там крестиком отмечено. Георгиевский крест отдайте старику Обручеву Александру Игнатьевичу. Он тоже геройского поведения человек, имеет право носить, поскольку я это знаю..."
- А дом что же. Митя?
- О доме ничего, Макаровна. Ничего.
Уже на улице председатель вдруг остро почувствовал то, что не давало почувствовать скопление тысячедневных дел, неурядиц и лиц, - потерю.
И потеря эта носила не конкретный образ старика Фомичева, какой сложился в памяти за годы, знакомства с ним. Что-то иное ускользало, уплывало от Клочкова, из его души, оставляя в ней ни чем пока не заполненную пустоту.
Такое уже случалось с Клочковым, в армии у него был друг, и друг этот предал его; по мелочи, но предал. И вот тогда впервые посетила Клочкова разъедающая душу тоска по уходящему дню, часу, мигу, необратимому уже вздоху.
8.
Он медленно шел по улице. С непонятной растерянностью думал о том, что в нелепом фомичевском завещании ни на грош не было практического смысла, все касалось стариковских воспоминаний, не вещественных и абсолютно уже не существенных для большинства людей. Даже о Георгиевском кресте не забыл старик, а вот о доме...
- Как же быть с избой? - председатель вновь вспомнил, что по малодушию необъяснимому не послушался старика, отсеялся ранее указанного им срока и, видимо, потеряет колхоз на этом изрядно.
Это послужило мостиком: мысли Клочкова перекинулись на проблемы второго отделения, где крякнулся недавно приобретенный у кооператоров К-700 - по недогляду механика мастерских. Как по живому, полоснула тревога за строительство зернотока, потом - за корма, скот, на который напала на жердевской ферме какая-то хвороба...
Председатель шел уже быстрым шагом; миновал свой дом, свернул к конторе.
В кабинете поставил будильник на пять утра, лег на диван, подоткнул под голову ватник и неожиданно быстро заснул.
9.
Через две недели в избе Фомичева начали торговать. К магазину сразу же прилепилось прозвище - "фомичевский". И к продавщице Тоне тоже прилепилось: "фомичевская".
Председатель сельпо Мышалов пристроил к широкой и просторной фомичевской избе навес. Туда стали возить из райцентра бочки с пивом. Появилось еще одно название - "фомичёвская пивная".
Клочков был тут только один раз.
Пиво пить не стал. Продавщицу Тоню выругал за грязь у порога. Потом подошел к воротам, которые решили до зимы не рушить - на растопку пойдут. Зачем-то погладил стертую, давней работы подкову, прибитую в правом верхнем углу. Ухватил ее за край и с треском отодрал. Положил в планшетку.
- На счастье что ли, Матвеич? - крикнула Тоня. - Суеверные вы, да? Лучше иконку какую купите - теперь и коммунистам можно открыто в бога верить, - и нагловато вопросительно добавила. – Конец советской власти что ли, а, Матвеич?
Председатель не ответил. Сел в газик. И уехал.
1989
1