ТОМКА.
Сделав последний глоток пахучего чая с ранеточным вареньем, папа сказал как-то между прочим: «В ваш класс, Вера, сегодня Александра Петровича дочь поступает. Из Совгавани приехала». Сказал и стал выходить из-за стола. - А разве у него есть дети? - чуть не вырвался вдогонку мой глупый вопрос.
Директор химлесхоза, деловой, уважаемый в поселке человек, жил вдвоем с женой. Кроткая, приветливая тетя Шура была бездетна и, может быть, поэтому, крепко пила...
Перед торжественной линейкой в одной из стаек старшеклассников, нарядность которым придавали воланы, рюшки и кружева на белых фартуках девчонок и огромные букеты разноцветных астр вперемежку с желтыми благоухающими кудряшами, я определила ее сразу. Долговязая блондинка в натуральных кудряшках и с озорной улыбкой уже вовсю болтала с моими одноклассниками. Дерзкие в меру развязные мальчишки, какими подобал им быть возраст, слегка смущались. Во мне при виде этого даже ревность взыграла: пять минут знакомства, и уже поклонников нацепляла! Сразу видно городская штучка. Комплекс провинциалки давно уж проснулся во мне и жутко мешал, когда приходилось сталкиваться с городскими.
«Вера, иди к нам! - невысокий щупленький Бурдученок (одноклассник мой Коля Бурдуковский) смотрелся рядом с высокой девицей семиклассником - знакомьтесь, девчонки». Белые длинные уши воротничка, белые широкие манжеты, фартук в рюшах - все было оторочено одним типом кружавчиков, которые ожили, когда Тамара повернулась в мою сторону и , жеманно кивнув, произнесла свое имя. Глаза - круглые, как пуговки, круглое же хорошенькое личико с забавно вздернутым подбородком - и передо мной - красивенькая Суок.
Кокетства в ней было с лихвой. Уроки, объяснения нового материала, ответы, контрольные работы и прочие школьные аспекты интересовали ее постольку поскольку... Тройки ее устраивали вполне. А вот ее отца они явно раздражали. И мой папа провел со мной работу, суть которой заключалась в следующем: мне, как и всем в классе, надо было влиять на Томку, и не поддаваться на ее разного рода ухищрения превратить уроки в цирк.
Но наш сильный класс, как любили выражаться учителя, с появлением Томки «развинтился», как добротная механическая вещь в плохих руках. - Ой, меня же историк сегодня спрашивать будет, а я — ни в зуб ногой!
Томку решено было запереть в огромном стенном шкафу, хоронящим в себе духовые музыкальные инструменты... Мы тихо встали при появлении
учителя, приветствуя таким образом его, затем также тихо сели, и урок начался. В классе не было только Томы Беленок...
Историю мы любили, а значит - любили молодого интересно подающего ее нам Анатолия Иннокентьевича. В журнале уже 2-3 приличных отметки совершенно заслужено поселились. Мы увлеклись уроком так, что совсем забыли про добровольную затворницу, сидящую в неудобной позе уже минут двадцать. Звук ожившей меди вернул нас к подлой, что ни на есть, действительности, а Анатолия Иннокентьевича вверг в минутное недоумение. Никто не спросил: что это было - тем самым мы все дружно выдали себя: и те, кто молча наблюдал, как Томка мостилась под полками и Гена Илюшин - который только что получил пятерку, но не за то, что собственноручно повесил на шкаф бутафорский замок.
Из раскрытого Анатолием Иннокентьевичем шкафа «партизанка» вылезать не собиралась, а , как перед казнью, из него посыпалась сначала оглушающая барабанная дробь, потом - звон тарелок, наконец Томка схватила одну из труб и выдула из нее жалобный звук...
Анатолий Иннокентьевич брезгливо наблюдал за тем, как Томка вылезла из шкафа, обильно обвитая паутиной, и , смачивая слюной ладошку, стала скатывать ее с платья. Медленно и основательно она это делала, рассказывая при этом легенду о том, что ее силой туда запихали, и она очень испугалась, что ей придется ночевать в шкафу... Хохот рассыпался по классу до тех пор, пока Анатолий Иннокентьевич не направился к двери, бросив:
«Все это директору школы и отцу расскажешь, а тему новую на следующем уроке со всех спрошу...» Сказал, как отрезал. Мы поняли, что экскурсии на сахарный завод нам не видать теперь, да и вообще, долго придется завоевывать хорошее расположение учителя, так по-глупому потерянное. Эта история стала известна папе. Он зашел ко мне в комнату и сказал: «Доча, почему так, получается что одна новенькая (он не назвал имени ее совсем не потому, что не помнил его...) так сильно повлияла на ребят? Почему не наоборот?» - и вышел.
Мне предстояло переломить Томкино наплевательское отношение к урокам, учителям, к школе вообще. И я пригласила ее к нам, до конца не представляя, как к этому отнесутся родители. Что же касается мамы, то Томка ее в момент обаяла. Харизмой это теперь называется, тогда мы такого слова не употребляли. «Девочки, - мама через полчасика заглянула к нам, -вы все уроки сделали?»
- Нет еще.
- Ну, делайте, делайте, я вам потом песню про Тамару спою. Томка, как ребенок, обрадовалась, схватила гитару и ее, возмущенно зазвеневшую протянула маме. «Пожалуйста, спойте про меня». «Я же сказала: после того, как все уроки будут готовы». Часа три мы упорно делали все, что полагалось. Даже черчение одолели.
Мне всего более нравилась в мамином исполнении лермонтовская «Царица Тамара», и в тот вечер, я задыхалась гордостью за маму, когда она, прибавив к чувствам и переборам струн свой несильный чистый голос, запела: «В глубокой теснине Дарьяла...» Вот так, вдвоем с мамой мы начали приручать Тамару. Она на глазах становилась все требовательнее к себе. Уроки мы делали всегда вместе. На шалости и катание по замерзшему Хилку на катанках со стайкой, в основном Томкиных, обожателей - времени нам тоже хватало.
Полугодие закончилось новогодним балом. Томка была Д'Артаньяном, я же — его дамой: толи леди Винтер, толи Констанцией, неважно, главное на мне было необыкновенной красоты платье начала XX века из сундука бабушки Качиной Тани, шляпка с вуалью. И, естественно, мы получили первый приз. 1976 год завершался чудесно.
Папу с мамой пригласили в столицу для получения правительственных наград за два дня до Нового года. И мы остались одни, да к тому же без елки. Наша неприспособленность быстро смирила нас с небывалым положением: Новый год без елки. Но мы с Аней не учли того, что с нами была Томка. Где-то 31-го она ее все-таки раздобыла. А уж установить и украсить - то нам ее ничего не стоило. К вечеру, когда комната сияла - отражающейся во всех зеркалах елкой, когда хвоинки не только источали божественное благовоние, но и издавали божественный же еле слышный хрустальный шепот, вернулись домой папа с мамой.
Новогодний вечер, такой веселый, с обязательным хороводом, подарками, с рассматриванием новеньких медалей, с уплетанием конфет, яблок, и, верх наслаждения, мандаринов. Томка не канючила: «пойдем в клуб», или «мальчишки ждут, пошли на каток». Я видела: ей было хорошо и уютно у нас. Папа заиграл на гитаре плясовую. Мама принесла мандолину, и Томка стала отплясывать. Не приплясывать, а широко, вольно плясать. И мы с Аней тоже в пляс пустились, как умели, даже Гриня, наш шестилетний братишка, тоже ударился в пляску. Елочные игрушки звенели, обогащая звучание плясовой, «дождик», извилисто струился с елки, и всем было так хорошо, что мы и не заметили, что Томки среди нас уже нет. Превратившись в маленький вздрагивающий комочек, она плакала в спальне на моей кровати.
Стыд и раскаяние за счастье, которым дышал наш дом, непонятная вина перед подругой заставили меня сесть рядом. Говорить было незачем. Мы обе прекрасно понимали, почему плакала Тома. Мать ее была далеко не только географической далекостью. В ее жизни не было места дочери. Отец и мачеха, приютившие Томку, за эти полгода не уделили ей ни вечера, ни часа... Отец был вечно занят, а милая тетя Шура страдала алкоголизмом...
Припудрив покрасневший носик из маминой картонной коробочки, привычно прорепетировав перед зеркалом радостную улыбку, Томка потянула меня в комнату, которая плавала в чудных гитарных переборах и красивом дребезжании мандолины...
А через два дня она пришла прощаться. Уезжала Томка в Совгавань, где жила ее мать, и где Томку никто не ждал...
К концу зимних каникул я уже получила от Томки письмо. - Ну, что она пишет, - мама из участия попыталась заглянуть через мое плечо. Я почувствовала, как покраснели даже мои пятки. Я не знала, что сказать маме и протянула ей письмо.
Вроде пытаясь очиститься от какой-то скверны и показать маме, что я не такая, я стала скороговоркой предавать свою подругу:
- С ума она, что ли сошла: ей же только 16 лет. А учиться, кто будет?
Мама прервала мои «умные, правильные речи», сказав: «Тамаре нужна своя семья, а выучиться она и позже успеет. Напиши ей, доченька, хорошее письмо и, пожелай счастья! Ведь у нее его никогда не было...»