«Я убью его… Теперь я, наконец, убью Его…»
Михальчук повернулся на узком, продавленном хозяйкином диване, и мгновенно погрузился в тяжёлый, вязкий сон, в котором реальность путалась с вымыслом и сонной фантазией.
…У Михальчука не было ни семьи, ни дома. Так он решил. Ни одна женщина не вынесла бы его постоянных переездов, бесконечной смены мест работы, поисков и неустроенности. Ни одна, кроме… Анны. Но об Анне он старался не думать. Нельзя думать ни об Анне, ни о сыне, которого она воспитывает. Его сыне. Она всё знала, Анна. Знала и понимала его. И не тревожила. Иногда Михальчук посылал ей деньги. Сына она вырастит. А он должен сделать то, в чём поклялся себе много лет назад…
Как он будет убивать, Михальчук не задумывался. Ему никогда не приходилось убивать. «Главное – найти Его… А там…», - решил Михальчук раз и навсегда. «Главное – найти!»
Он искал. Ради этих поисков он переезжал из города в город, из села в село. У него выработалось звериное чутьё. Или интуиция… Через месяц поисков, Михальчук уже знал, что нужно уезжать, Его здесь нет.
В этом городе он оказался почти случайно. Найти Его здесь Михальчук не рассчитывал. Слишком большой город, слишком мала вероятность… Но ведь что-то задержало его здесь, в этом городе. Интуиция? Чутьё?
Он увидел Его случайно.
Старуха-хозяйка попросила Михальчука купить хлеба. По пути, после работы.
Михальчук зашёл в ближайшую к дому булочную и вот тут… Он увидел Его.
Михальчук узнал Его сразу. Конечно, Он стал другим. Сгорбившийся старик с палочкой, трясущимися руками… Мало что осталось от Него прежнего, самоуверенного, бравого… Вот разве что родинка над левой бровью, большая родинка в виде перевернутой запятой.
Эту родинку, эту ненавистную родинку Михальчук помнил хорошо. Слишком хорошо…
Он осторожно пошёл за стариком, тяжело спустившимся с крылечка магазина, и поплетшимся неторопливо шаркающим шагами. Скорее всего, он жил где-то неподалёку. Михальчук шёл за ним. Больше всего он боялся, что ненависть, его ненависть будет жечь старику спину и тот обернётся. Обернётся и узнает его, Михальчука. Хотя нелегко узнать в высоком, жилистом, стареющем Михальчуке маленького хрупкого парнишку…
Старик привёл Михальчука в старый двор-колодец. Во дворе ещё лежал снег, пахло кошками, и решительно негде было спрятаться. Чуть приотстав, Михальчук направился к парадной напротив. Парадная была закрыта, видимо, жильцы пользовались каким-то другим входом. Прислонившись к дверям парадной, Михальчук закурил, разглядывая двор и старика, шаркающего к своей парадной. Стемнело, во многих окнах уже горел свет. Через несколько минут слабый свет появился и в квартире на первом этаже, осветив старенькие занавески и давно немытые окна.
«Экономный, - зло усмехнулся Михальчук, отбрасывая окурок, - пенсионер…» Во дворе делать больше было нечего. Михальчук теперь знал квартиру, в которой живёт его враг.
…Хлеба он так и не купил.
На следующий день Михальчук расплатился с хозяйкой. Сюда он больше не вернётся. Незачем. Видавший виды чемоданишко сдал в камеру хранения на вокзале. Отстояв очередь, купил билет. Куда? К Анне… К Анне и сыну, ведь главное дело его жизни завершится сегодня…
Сыну он ничего не скажет. Трудно. И невыносимо будет жить подростку с сознанием, что его отец – убийца… Пусть судья и палач в одном лице - все равно… Ничего это не меняет.
А он сам… Как-нибудь доживёт. Как-нибудь…
Почти весь день Михальчук слонялся по городу. Трудовую книжку, разбухшую от записей, ему выдали сразу. Кому нужен такой работник… Да и сколько он там проработал… Михальчук ждал определённого часа. Когда у всех окончится обед и в доме почти никого не будет.
К дому старика он подошёл решительным шагом. И, уже когда Михальчук поднял было руку к звонку, мысль, которая была где-то рядом, но пока никак не проявляла себя, потому что он гнал её прочь, вдруг громко заявила о себе.
«Ты не сможешь! Не сможешь! Ты никогда не убивал! Остановись... Остановись!»
Но было уже поздно. Палец нажал на кнопку звонка, за дверью послышались шаркающие щаги, и старик спросил негромко:
- Кто? Кто там?
- Счётчик проверить надо, папаша, - ответил Михальчук каким-то чужим, ломанным, не своим голосом, - счётчик у вас барахлит…
Раздался звон цепочки, поворот ключа…
- Счётчик? Недавно женщина от вас была, сказала, что всё в поря… Что?.. Что вы… Что вы делаете, отпустите меня, - тонким заячьим голосом закричал старик.
Михальчук горстью захватил ворот Его старенькой, застиранной рубашки, так, что та затрещала… Старик начал задыхаться.
- Отпустить? Отпустить тебя, старая гнида?
Он ногой захлопнул входную дверь и рывком потащил старика в комнату.
- Что вы… хотите?.. Вот…пенсия.. В ящике, в комоде… Берите всё… - хрипел старик.
- Пенсия? Мне твоя пенсия…
Михальчук рывком швырнул старика на старый диван, пружины которого жалобно скрипнули.
- Пенсия… в комоде… Берите, всё берите…
- Пенсия… Жить хочешь? А имеешь право жить, ты, старый подлец? – глядя прямо в слезящиеся глаза старика, прошипел Михальчук.
- Ты ходил в разведку с моим отцом… Узнаёшь меня? Отец не вернулся, а ты… Ты вернулся, целый и невредимый… И ничего не мог объяснить… Ничего! Что ты сделал с моим отцом? Как ты его предал, гнида?
- Я… я не знаю вашего отца, - едва прошелестел старик, прижимая руку к левой стороны груди и слегка поглаживая её, эту сторону…
- Не знаешь? – загремел Михальчук. – Вы же были друзьями, с детства дружили… И ты всегда завидовал ему. Ты завидовал… Его, а не тебя, отправил колхоз учиться на агронома… Его, а не тебя, выбрала моя мать, хотя ты тоже любил её… После войны ты вернулся. Вернулся. А отец – нет… И тебя выбрали председателем колхоза. И это ты отправил мою мать с другими женщинами пахать на старых, едва стоящих клячах, на то поле… Разминированное… Ты кружился возле моей матери, думая, что теперь-то она обратит на тебя внимание. А она… Она отвергла тебя. И тогда ты послал её на то поле… Одну мину сапёры всё-таки пропустили, там, в низине… Ты не пришёл на похороны, ты исчез, уехал, растворился… Я всю жизнь ищу тебя, слышишь, ты, гадина?
- Я… не знаю, о чём вы… Я воевал. Я никогда не был разведчиком! Я воевал в стрелковом взводе, под Ленинградом… В болотах… У меня есть награды… - почти прошептал старик. – Там в ящике, есть коробка… Там всё… Возьмите, всё возьмите…
Дрожащей правой рукой он указал на стоящий рядом старый комод.
Михальчук рывком выдвинул ящик и тот, вывалившись из пазов, оказался в руках Михальчука. Тоненькой пачкой в ящике лежали деньги – рубли, пятёрки, трёшки… Отдельно стояла потёртая бархатная коробка.
- Вот… тут всё… - слабо сказал старик. Михальчук открыл коробку. Два ордена Славы, бесчисленные медали, орденские книжки, удостоверения… Михальчук наугад открыл одну их них и…
Там значилась совсем другая фамилия. И имя. Имя тоже было другое, не то, ненавистное ему … Несколько секунд Михальчук тупо смотрел в удостоверение, потом медленно перевёл глаза на старика.
Родинка… У старика она сползла к левому виску, а у того… У того она была точно посередине, над бровью…
Михальчук заскрипел зубами. Столько лет… Всё напрасно, всё. Руки похолодели и ослабли, он даже, кажется, застонал…
Или… это старик стонет?
Михальчук резко повернулся и увидел, что старик полулежит, держась рукой за сердце, и тяжело, с надрывом дышит…
- Дед! Ты что, дед? Тебе плохо?.. Сейчас я «Скорую», сейчас… Чёрт, где здесь телефон? – рыкнул на себя самого Михальчук.
- Не… Не надо «Скорую»… Там, на тумбочке… таблетки маленькие…
Михальчук метнулся к тумбочке, сгрёб в охапку все лежавшие там таблетки.
- Которые? Эти? Сейчас, я воды…
По длинному коридору, мимо закрытой двери, ведущей в ещё одну комнату, рванулся в кухню, схватил первый попавшийся стакан…
- Вот… Вода.
Старик мелкими глотками запил таблетку и откинулся на спинку дивана. Минут через пять лицо его порозовело. Всё это время Михальчук топтался рядом, держа стакан с недопитой стариком водой, и впервые в жизни не знал, что ему делать…
«Это я… Я хотел убить его и… чуть не убил. Это счастье, что я не убил…»
Дрожащей рукой он поставил стакан на тумбочку и осторожно присел рядом со стариком.
- Получше, дед? Ты, это… Прости меня... За другого тебя принял…
- Получше… Сейчас... Сейчас будет нормально… Ты не уходи, сынок. Не уходи пока…
- Я не уйду, - ответил Михальчук. Да и некуда ему было пока идти.
- Может, чайник поставишь? Попьём чайку… Я пряников купил мятных с пенсии…- слабо сказал старик.
- Поставлю. Ты что, совсем один живёшь?
- Один… Никого не осталось…
Михальчук поставил чайник на газовую плиту и вернулся в комнату.
- Чашки в буфете…
Михальчук подвинул ближе к старику хлипкий журнальный столик, достал чашки, сахарницу, пряники в широкой вазочке.
- Как же ты… один?
- Привык уже… Раз в неделю женщина приходит, убирает. Когда тяжело идти, приносит продукты. Сам справляюсь покуда…
- А… была семья?
- Была … До войны женился. Жена, дочка… Бомбили их сильно. Все погибли… И её маманя, и сестра… и мои все. Вернулся в сорок пятом, а вместо дома - воронка глубокая , водой наполненная… Теперь там сквер, памятник… Всем мирным жителям, погибшим в войну…
Дали вот эту комнату. По соседству женщина жила. Хорошая женщина, Полина. Тоже мужа в войну потеряла. Сынок у неё, подросток. Постарше меня была чуток… Стали вместе жить, хозяйство вести. Только сынок её меня не признавал… Он папку помнил, папка у него герой… Чуть подрос – уехал. Уехал учиться, так больше и не вернулся… Женился там. Приезжал редко…
- А теперь? Бывает?
- Нет… На похороны матери приезжал. Со мной – как с чужим. Да я и есть ему чужой…
- А рядом комната? Кто-то живёт?
- Живёт. Хороший парень, только всегда в разъездах. Геолог он. По экспедициям больше, да всё по долгим экспедициям-то…
Михальчук поставил чашку, поднялся и, засунув руки в карманы брюк, задумчиво подошел к темнеющему окну…
Во дворе-колодце было сумрачно, лампочка у парадного едва освещала небольшой круг, в котором поблёскивали весенние лужи.
Ненависть ушла, словно и не было её никогда, ненависти…
Думай, Михальчук, думай… Пора думать.
- Слушай, дед… Иван Сергеич… А поехали со мной! Там тепло, домик небольшой, но места всем хватит. Анна моя, сын, рады будут. Поехали! Что тебе здесь… одному. Билет сейчас схожу куплю, касса круглосуточная… А, дед?
Он повернулся и посмотрел в тревожные глаза старика, в которых отражались растерянность, сомнение и робкая пока надежда не на совсем горькую одинокую старость…
А Анне... Анне он всё объяснит. Она всегда всё понимала, его Анна…