Попугай по имени Гонор
1.
- Ну, лети… Только куда тебе? Птичка-канареечка…
Старик поставил клетку на подоконник, сел на краешек тахты и кивнул гостям:
- Вот, стало быть, и вся мебель… Берёте?
Женщина озабоченно похлопала ладошкой по серванту: «Жилец-то подпортил гарнитур. Скидку бы, а, дедушка?»
Мужчина смотрел куда-то в угол, словно торг его не касался и человек он тут случайный.
Старик пожал плечами. Но промолчал.
- Если сойдемся в цене, то через часа два заедем, с грузчиками и всё к вечеру вывезем.
Женщина достала деньги. Пересчитала и положила перед стариком: «Вот тысяча двести рубликов, дедушка. Согласны?»
Старик снова пожал плечами: он не знал сколько все это стоит. Оборотился к попугаю, сидевшему в клетке и деловито чистившему своё роскошное оперение.
- Тебя-то, птичка-канареечка, куда деть?
Попугаю сын дал имя - "Гонорар". Как-то само собой оно сократилось до "Гонора". Птица равнодушно выпучила на старика свои стеклянные глаза, словно хотела сказать: «А пошёл бы ты…»
- Вот и хорошо. Мы это живо! – засуетилась женщина и прикрикнула на мужчину – Чего стоишь, истукан, прости господи? Ну!
И подтолкнула его к двери, мягко, как больному, сказала старику: «Мы мигом, мигом, дедушка…»
Хлопнула дверь. «Раззява! Можно было и за тыщу всё брать! Старикану-то всё одно, рад скорее продать. А ты!...! – донесся голос женщины с лестничной площадки. Заскрипел лифт.
«Вот такую надо было бы бабу и ему…» - старик посмотрел на фотографию сына, висевшую над тахтой.
Потом он вдруг понял, что уже с минуты три-четыре звонит телефон.
2.
- Витька, ты? – голос не понравился старику или требовательность его, но старик не ответил и положил трубку.
«Витька… Виктор Лукич. Ах, сынок, сынок… Жалко мне тебя. Ох и жалко. Витька…»
Снова дренькнул телефон. И опять старик положил трубку, хотя голос на этот раз ему понравился – хороший бабий голос. Да только не могла эта баба быть ни хорошей, ни плохой, коль сына не было уже в живых. Что теперь ему эти самые – плохие или хорошие? Всё, брат. Никто ему не нужен теперь. Нет у него над ними воли, как нет и у них над ним. Ну, а мне, размышлял старик, мне-то и подавно его хорошие и плохие без надобности…
Телефон звонил и звонил. И старик удивлялся настырности людей, знавших его сына. И, удивляясь, думал о том, что люди с такой настойчивостью не могли облегчить душу сына, а как раз наоборот – могли её лишь отяжелить.
А потом позвонили в дверь. И старик снова не хотел открывать. Но спохватился – могли приехать покупатели.
3.
К вечеру в квартире осталась лишь раскладушка, да клетка с попугаем. Все бумаги сына и одежду старик спалил ещё вчера утром во дворе. Как просил его сам Виктор.
- Да чего ж палить-то, сынок, они, вещи да бумаги, виноваты в чем? – спросил он сына в тот день.
- А ты, батя не спрашивай. Обещай, что всё, как прошу исполнишь.
Оба они понимали, что сыну уже не выйти из больницы.
И оба говорили о предстоящих старику горьких хлопотах до странного спокойно – словно речь шла о том, чтобы просто переехать из города и город, из одного дома в другой.
Но старику просьбы сына, всё-таки, не нравились. И он то и дело спрашивал: «Стало быть всё, даже фотки твои спалить?»
Сын кивал.
- Ну а мне хоть одну можно оставить? – старик сказал это, как будто хотел сказать: «Ну, а мне чем жить?»
- Возьми ту, что над тахтой, большую. Остальное всё уничтожь, батя. Всё.
… Попугай всё чистил свои перья и всё сверлил его стеклянными своими глазами, в которых старик угадывал только одно – бесконечное и равнодушное презрение.
«Жил человек. Помер. Один попугай после него и остался. От чего ж так людей ты, сынок, не любил? Ну, любил бы кого, разве б перед смертушкой самой такой вёл разговор? О зряшнем. Вот она, гордость твоя глупая… Да и гордость ли?»
Утром следующего дня старик пошёл на вокзал за билетом. Проходя мимо горки пепла, оставшегося от костра, сожравшего все следы жизни его сына, ощутил убийственно острую жалость к нему, гораздо более острую, чем в тот день, когда видел его ещё живым – «Больно! Помогите! Морфию! Морфию!» - вот и всё, что было тогда его сыном, вот и всё. А сейчас не было даже этого.
Билет он купил на ночной поезд и пошел по магазинам – купить чего-нибудь внучке, жившей с ним и его старухой, после того, как дочь вышла замуж во второй раз.
В квартиру сына пришёл за два часа до отхода поезда и сразу же вдруг вопрос - «А что же делать с попугаем?» - потребовал от старика вполне конкретного ответа.
Действительно, - что? Оставить в квартире и переложить хлопоты с птицей на того же дворника, которому старик должен быть отдать ключи от квартиры?
А вдруг он не придёт, скажем, сюда целую неделю и попугай подохнет с голода?
Рядом с клеткой, прямо на подоконнике были записаны какие-то телефоны. Много. «Вика, Аркадий, Неля, Оля, Зина,» - читал старик.
«Друзья? Сослуживцы?» - старик неожиданно подумал о том, что, как не сжигай человеческий скарб, а всё же хоть что-то да удержится.
Цепко всё-таки живёт человек – оставляет следы. Хоть вот такие, как эти надписи на подоконнике.
Он набрал телефон Вики.
- Это отец Виктора Базенкова. Приехал тут недавно…
- Тихони-то? Папашка? – старик быстро положил трубку: «Нет, эта не возьмёт.»
А потом он позвонил Неле. Потом – Оле. Потом – Зине. И всякий раз бросал трубку. Не нравились старику голоса.
И подумал о внучке. С облегчением – вот кому он повезёт попугая. Вот кто обрадуется…
4.
До Плавска старик добрался к четырём утра. Тихо, чтобы не разбудить внучку, прошёл к окну и поставил рядом с ним, на шифоньер, клетку.
- Никак ты, а? – жена пододвинулась к стене, - Ложись, спи, потом, - она зевнула, -расскажешь.
Старик лёг, ничуть не обиженный таким приёмом – сын от первой его жены был Клавдией нелюбим.
Ревновала? Или ещё чего-то такое?
Старик не задумывался, считая, что женщина народ чудной, понять их нельзя, а вот доказать им что-то – так вообще дрянь дело.
- Тобой, Любаня, можно лишь радоваться, либо – горевать, - мальцом подслушал он разговор своего подвыпившего деда с бабушкой, - холить вас, баб, жалеть надо, но держать нужно в вашем, бабьем стойле.
Что это он своего деда вспомнил?
Старик залез под одеяло и закрыл глаза. Усталость накатила на него, как тяжёлая океанская волна, какую старик видел однажды в киножурнале. И он впал в парализующую тело и душу дремоту.
5.
- Дедушка, я люблю тебя! – старик открыл глаза и увидел внучку.
- Ты самый хороший, да? – Анютка сидела на кровати с клеткой в руках.
- Это ты мне купил?
- Кх… М… - старик стал было объяснять, но неожиданно для самого себя сказал внучке:
- Тебе.
- Чудишь, дед, - Клавдия накрывала на стол. В центре стояла поллитровка. Приметил старик, что рюмок было три.
- Дочь приехала? – встрепенулся он, поскольку дочь любил слепо и беззаветно.
- Да нет, помянуть твоего сынка надо. Третья - его. - Клавдия Федоровна протирала тарелки, - Вставай, что ли… Ну и подарок ты Нюрке привёз. У нас, что же, курей не хватает?
А попугай всё чистил и чистил свои перья. Пучеглазый. Ослепительно красивый. Высокомерный.
«А ведь они, говорят по сто лет живут. Неужто и нас переживёт?»
Старик посмотрел на попугая так, как смотрят на будильник, который вот-вот должен прозвонить…
«И меня, и Клавдию, и Анютку?» - попугай кивнул, словно угадал стариковы мысли. И неожиданно, хрипло, но очень отчетливо, произнес матерное слово.
- Вот это подарочек, - Клавдия прыснула и покосилась на внучку. - Он что же, говорить умеет?
- Да, умеет. Но больше – молчит.
- Ду-р-р-ак! – прохрипел попугай.
- Я тебе, погрозил охмелевший, не столько от рюмки водки, сколько от внезапной тоски, старик, - Я тебе!
Комната вдруг скособочилась, предметы поехали куда-то в сторону. Нюрка и Клавдия стали чужими, расплывчатыми; зыбкие их лица показались старику большими белыми шарами, в центре которых были вырезаны алые полосы. Полосы эти двигались беспрестанно.
- Сынок,как же так - всё сжечь? Гонор какой... Он тебя и до болезни довёл, гонор твой.
Мне жалко тебя сынок!
Жалко мне тебя, а больно-то как! И даже не потому, что ты так помер, а потому что так жил…
Клавдея и Нюрка стали похожими сами на себя и вещи встали на положенные им места. Старик поднялся и вышел в сени.
Тут, спасаясь от дождя прохаживался великолепный петух. Он смотрел на старика умными глазами.
- Да, брат, дождь славный, - сказал старик и прошёл во двор, где как он помнил, надо было починить сараюшку для кур.
Старик зашёл в сарай, взял чемоданчик с инструментами.
Через полчаса во дворе запела пила.
Октябрь 1980
Москва.