Это произошло лет десяток назад. Как-то поехал я посетить деревенское кладбище, где похоронен отец. Заодно и побыть наедине на месте родной деревеньки у омута, где после пребывания в течение суток чувствуешь себя так, как будто ты побыл с месяц в отпуске. В Верх-Иче сворачиваю через пустырь вправо, что на выезде из деревни вдоль реки.
Но, едва отъехав с полкилометра, увидел у реки рядом с дорогой сидящего человека. Он, очевидно, отдыхал – разувшись, вытянув босые ноги на начинающей уже желтеть траве. Холщовая тощая котомка, портянки и кирзовые сапоги его лежали рядом. Пожилой, худощавый, он был одет в видавший виды, когда-то добротного сукна костюм, такие же брюки. Голубые, выцветшие от прожитых лет, глаза, седая, несколько запущенная окладистая борода, на голове форменная фуражка с зелёным околышем погранвойск, со следами снятой кокарды. Он руки не поднял, но сидел и смотрел на мой «Жигулёнок» выжидательно, одновременно с просьбою в глазах остановиться и с каким-то уловленном мною в его взгляде явным любопытством, наверное, оттого, что еду-то я по дороге, которая ведёт в никуда, то есть в сторону полей и умершей моей деревни. Я невольно остановился и подошёл к сидящему, глаза которого приветливо оживились. Он, не вставая, протянул мне суховатую жёсткую от возраста свою ладонь, и уже, попытавшись стать, произнёс, очевидно, свою фамилию: «Лямбуров». Я же почему-то не назвался, но пожал жёсткую, приветливо поданную ладонь – познакомились.
Моему, теперь уже знакомому, на вид было за семьдесят, но был он бодр, расторопен и кажется, приятен в общении. Это было заметно по тому, как он, что-то говоря о хорошей погоде, начал спешно и ловко обуваться - быстро и сноровисто наматывал портянки, а, обув сапоги, ловко встав с желтеющей травы, опрятно отряхнул брюки. Хотя никакой его просьбы или моего согласия подвезти его куда-то ещё и не состоялось. И только тогда, он деликатно произнёс: « Мил человек, что, подвезёте?» Я кивнул согласно, и мы поехали.
По дороге я выложил о цели моей поездки, он же, с любопытством взглянув на меня, произнёс, что и он «за тем же». А далее он несколько раз бросал любопытный взгляд в мою сторону, но ничего так и не сказав. И только подъехав к месту, что когда-то называлось деревней, спросил: «Соколовский что ли, а, мил человек?» Я кивнул ему. Тогда он попросил назваться, « чьим же я буду», на что как-то облегчённо воскликнул: «Земляк, значитца».
Остановились у омута. Я и не спросил, что же собирается делать мой знакомый, а, просто раздевшись, поставив в прохладную уже водицу реки ряжевую сеть, сказал, что мне бы надо на кладбище, и он, махнув рукой, как-то отрешенно, уставившись голубенькими глазами на заросшую водорослями реку: «Поезжай, мил человек».
Возвращаясь на омут, где решил заночевать, я копался в своей памяти, но нет - жителей с такой фамилией я что-то не припомню, и упокоился, сравнив, что возраст-то моего знакомого десятка на два лет с лишком побольше.
К моему удивлению, его я застал там же, где и оставил - сидящим у омута на остатке давнишней плотины, поросшей густым пыреем. Он как будто бы и не заметил моего приезда, так же отрешённо смотрел на воду, увлекшись, как мне показалось, чем-то важным в своих воспоминаниях. И только когда вплотную я подошёл к нему, он, спохватившись, обернулся, и глаза его блеснули обрадовано: « Что, уже?…. А я …, мать честная, столько-то лет…». И, как бы сорвавшись с места, по высоким травам задумчиво зашагал по берегу реки, где некогда красовались усадьбы жителей, оставив у омута свою холщовую котомочку.
Вернулся он спустя пару часов, когда я уже выгрузил из машины всё необходимое для ночёвки, хотя время было лишь чуть более за полдень, а в котелке над костром уже закипало для предстоявшего варева. За своей спиной я услышал приближающиеся шаги, и почти восторженный его голос: «Эх, ушицы бы похлебать!»
Не долго раздумывая, раздевшись, я бросился в омут, где в сети обнаружил, к удивлению, уже пяток отличных речных карасей – уха для двоих-то будет отменной. Я их выпутывал из ячей и выбрасывал в траву моему знакомому, а он времени зря не терял - пока вылез из реки да оделся, рыба уже была выпотрошена, вычищена и вымыта.
Потом на предвечернем приволье хлебали вкусную горячую, обжигающе перчёную уху. Мой знакомый был немногословен, ел с охоткой, но аккуратно, восхищённо до жадности осматривая одновременно окрестности, впитывая как бы в себя увиденное, изредка тихонько восклицая, для себя, что ли, но явно и не для меня, как бы всхлипывая: «Надо же… надо же!»
Когда с ухой было покончено, мой знакомый зашарил зачем-то в тощей своей котомочке и вынул к предстоящему чаю, к моему изумлению, пару плиток отличного шоколада.
- Не осудь, мил человек, а родители-то ваши там вон жили?! – И точно указал на бурьян у реки, где когда-то было место нашего семейного очага. И не дождавшись моего ответа ещё: «Увидел, увидел родимые места. Сорвался, не удержался в Барабинске, хотя… хотя, надо было ехать далее, выпрыгнул, считай, в последний момент из вагона. Ноги сами несли, будто крылья выросли, всё думалось – сейчас или никогда… И-и-х! Радость-то знатная, думал и не увижу более…. Спасибо за ушицу-то, мил человек, кстати, кстати. И сам кстати подвернулся, а родителев-то твоих знавал, знава-а-л…. Всё не зря… не зря…. Живы ли? – закончил он, явно волнуясь…. И поняв меня с полуслова, что нет, как-то отрешённо махнув рукой, принял от меня упокоено горячую кружку с чаем.
Потом, усевшись рядом в траву и отпив несколько глотков чаю, продолжил, так же непонятно, не-то для себя, не-то мне.
- Увидел, увидел…. А мог бы и не…
И, помолчав, видимо в продолжение последней фразы, поведал из своего жизненного прошлого.
- Мы-то жили с родителями вот тамо-тко, - и указал на бурьян, левее, далее бывшей нашей усадьбы. - Вас, понятно – тко, ещё на свете не бывало, ну сестрёнки уже Ваши-то… помню, помню…. Так вот. Прилепился ко мне сначала гастрит желудка с чего-то, а потом дальше – больше. Но, терпимо…. Перед войной, значитца, на шофера выучился, а он-то, гастрит этот, не отстаёт никак. Дальше – больше…. Но в колхозе работал, правда, на разных работах, шоферить - машин мало было. А война началась, был я ещё непризывного возраста. А гастрит мучит. А там и призыв подошёл, а куда меня-то – хотя всех гнали на войну. Но я к тому времени уж доходяга был от гастрита этого, ничего не помогало, а тут и голод, почти что, хлеба не было. Всё – на фронт забирали. В деревне лебеду да крапиву ели. А тут для колхозных свиней жмых привезли, а я, как-никак, ещё работал. Понюхал я этот самый жмых, а он-то, кажется, хлебушком пахнет! Откусил разок – вкусно! Откусил ещё, хотя какой едок-то, ну и… Забота ещё о домашних – нас-то в семье шестеро было, а младшей сестрёнке Юли было-то в 42-ом года три. Ну, и … плитку - та я этого самого жмыху – того, за пазуху, что тогда слаще этого вот шоколада казался, что и заметили, да и донесли. Судили, а кого уж было судить… и – за что….
Примолк собеседник мой, неопределённо уставившись взглядом отрешённым, в начинающие вечереть уже безлюдные дали, и продолжил опять.
- Судили, пять лет дали…. Сначала в каинской тюрьме держали – домашние уж думали, что не жилец я, все горько-горько плакали, когда увозили…. И, правда…, в омскую тюрьму привезли меня уже неходячего, положили там в тюремный лазарет. Отлежался немного, а тут и шофёр понадобился – осень была, надо было на поля свекольные зэков возить, урожай убирать. Ну, и возить пришлось, сил не было сначала. Привезу на поле, сам – под машину, на фуфайку, вся осень тёплая была. Гастрит мучит, что и съесть давали, одну тюремную баланду на свеколке той же и выпивал только через силу. Привезу, значитца, зэки, когда и зэчек возили - на свёклу, ну а я - с машиной сижу, сначала охранники меня тоже на уборку гнали…. Потом рукой махнули – доходяга, мол, куда…. Вот, как-то лежу, извиваюсь от гастрита этого, и как будто кто стал мне на ухо нашептывать, мол, есть надо, хоть чего-то. Не будешь есть - погибнешь. А мне уж и всё равно было…. А потом откуда-то желание появилось – сначала очищу сырую свёклу, чего еще, жевать пробую, желание есть, но где там…. А потом один из солдат конвойных спички мне дал и даже костерок помог развести, свёколку эту, чтобы печь. А печёная свёкла мне понравилась, а тут одна из зэчек пожилых мне подсказала, мол, ешь печёную свёклу, да только лучше натощак, и гастрит твой проклятый куда денется. Стал я так делать, хотя сказать, всё время жил натощак, все так жили, а мне и гастрит ничего съесть не давал. Стал я есть свёклу натощак, и… почувствовал – гастрит проходит, мне легчает, и силы стали появляться. Молодой ведь. Ну, тут опять беда – конвойные поменялись и мне запретили брать свёклу – зэку, мол, только пайка положена. И гастрит мой опять ко мне вернулся, сколько не кричали зэчки, коих я привозил на поле для уборки, в мою защиту – бесполезно. Но есть, наверное, Бог. Баланда тюремная стала тогда вариться на одной свекле, а потом и конвойные сменились, пришли из фронтовиков, что после ранения, а тех, что свёклы мне не давали, отправили с эшелоном пленных власовцев на Колыму – охранять. А фронтовики были ребята славные, и я стал поправляться, и свёклу полюбил как лакомство, хотя до того терпеть не мог её. Считаю, что спасла меня свёколка, как говорят: «Не было бы счастья…. Из тюрьмы пришёл совершенно здоровым, женился на одной из тех молоденьких зэчек, кстати сказать, она тоже срок в пять лет за пять колосков мотала, что на свёклу возил. Семья, оказалась она хорошей хозяюшкой, младше, правда, меня гораздо, троих ребят воспитали, внуки уже взрослые.
Помолчав минутку, мой знакомый, стал собираться куда-то. Не смотря на мои уговоры остаться на ночлег – стало уже смеркаться, он был непреклонен до странности. Уходил куда-то, на ночь глядя. Оправдывался: «Мил человечек, не беспокойся, мне ещё побродить надо здесь, повстречаться-попрощаться с родными местами, коли слез уж с поезда. В Степановке, вон, еще родня далёкая, тоже увидеться бы – попрощаться. А, кстати, Степановка-то существует?» Я кивнул, мол, существует.
И зашагал он по реке в сторону деревеньки. Но потом вернулся и спросил, пытливо глядя мне в лицо: « Мил человек, а на кладбище-то к кому ездил?» Я ответил, что к отцу. В ответ он сказал, что по пути зайдёт непременно на кладбище, сняв при этом свою форменную фуражку с седой головы….
Так и удалился от меня в сумерки этот странный знакомец-незнакомец, белея своей холщовой котомочкой да обнажённой головой. Рядовой русский человек, которого помяла-потрепала жизнь, но не сломила – выпрямился, устоял и живёт полноценной жизнью, соблюдая порядок земного бытия. На склоне лет, вон, вернулся, проездом, кажется, шёл и сейчас идёт почти в темноте к святому для русского человека – родным местам, родне, кладбищу, отдавая дань колыбели своей – родным уголкам, где рождён, где вскормлен материнской грудью, где рос….
Потом я жалел, что узнал из деликатности только его фамилию, которую помню и сейчас, да и кто знал, понадобится ли? Да ещё вспомнил, что рассказывала мне мама в точности историю, как человек в тюрьме излечился свёклою, наверное, о нём, и фамилию ту же называла. И она заставляла меня в детстве есть свёклу, которую я тогда не любил почему-то….
И ещё. Может быть – так и осталось бы всё это во мне, но, копаясь в материалах местных архивов, наткнулся я на ежегодно переписываемые в те времена агентами по продналогу сведения о колхозниках, что жили в 1938 году в Соколовке. Среди прочих читаю о семье Лямбуровых: родители – Андрей Иосифович 1897г.р. и Агафья Даниловна 1902г.р. и их дети – Варвара, Алексей, Надежда, Веденей, Екатерина, Юлия. Последняя -1938 года рождения. Наверное, о ней упоминал, помнится, мой знакомый.
Поистине, мир тесен.
30 ноября 2008г., г. Куйбышев.