Попутчица моя, в свои сорок с небольшим, и впрямь была красивой, и настолько, что я, тогда двадцатитрёхлетний, отметил это. А ведь в том возрасте разница даже в нескольких годах ощущается очень. Помню по тому времени, как мы в силу своих предрассудков, рассуждали, что если девушка старше тебя на год – два, то и в подруги не годится, потому что - стара. Смешно конечно, но такое было - суждение нашей юной незрелости.
Войдя в теплое купе, залитое вечерним зимним солнышком, после морозного перрона я ощутил состояние необычайного комфорта и домашнего уюта, очага, где тебя, кажется, ожидают, и о тебе заботятся. Приятно изумлённый и ослепленный этим, я как-то не сразу обнаружил его обитательницу, пока не услышал мягкий женский голос, уютный, домашний, располагающий и участливый, звучащий чуть ли не по-матерински: «Милости просим, соседству рады, располагайтесь, касатик. Студентик, что ли?»…
Однако, слово «касатик», наводило на то, что принадлежит он пожилой и очень доброй женщине. Касатиком звала меня, помнится, бабушка Александрушка Серебренникова, живущая когда-то в нашем городе на Кордоне, добрая такая старушка из староверов, которая имя моё истолковала как Вахраша. Но голос звучал молодо и в то же время необычно.
Снимая полушубок, я невольно обернулся на него и сквозь густой ещё поток вечерних лучиков, вливавшихся в окно, за столиком, за этой невесомой ангельской преградой, в уголке, в самом конце нижнего спального места я и обнаружил свою будущую попутчицу. Оперев локотки на столик, а щечки - на распахнутые крылышки ладошек, на меня смотрело с явным интересом и благожелательностью приятных черт лицо, как мне показалось, ещё молодой, но и зрелой уже женщины. Всё за той же преградой и за мимолётностью нашего общения, я ещё и не успел разглядеть его, однако, даже то, что за этот миг успел запечатлеть мой взгляд, необычайно поразило меня. Очень правильные черты лица сочетали одновременно и строгость, что сквозила со старинных шедевров русской иконописи, и миловидность, приветливость с избытком теплоты и неподдельного, искреннего соучастия к ближнему, что сохранились ещё до сих времён только в лицах и душах русских женщин, преимущественно сельских – то самое главное, это, конечно же, я понял только сейчас, чего так не хватает нам, современным мужикам для полного счастья в нашей, до непутёвости, бешеной жизни. А тогда? Да и тогда, я, даже едва двадцатилетний, сполна почувствовал ту благодатную энергию, исходящую от этой необычной женщины. Приятное и кошке приятно - тем более, что даже теперь для меня то общение с нею помнится с тёплым чувством. Иначе – не писалось бы. И это ещё не всё. Поразила ещё меня необычайно причёска её – высокая и пышная копна светлых, с соломенным оттенком волос над божественно высоким лбом, обрамлённым у висков светлыми прядками, так похожая на те, что у небесных ангелов да на парики придворных пажей и царских министров с русских лубков и средневековых гравюр. Ну и глаза… таких глаз я не видел ни у кого, ни до и ни после…васильково - сиреневые, открытые и тёплые. Сначала подумалось, что это игра света. Последних вечерних лучиков солнышка, что ещё проникали в оконце нашего купе.
Я бросил шубейку, шапку и шарф на верхнюю полку противоположной стороны, что соответствовало номеру места, согласно купленного билета, и повернулся, было, к своей попутчице, как увидел, что она поднимается из-за столика, явно для знакомства протягивая ладонь, вдруг почувствовал, что вагон поплыл, тронулся и …резко останавливается, как это часто бывает при отходах от станций. И я, едва ухватив её ладошку, теряю опору и…оказываюсь на её сиденье, лицом к лицу, в упор с сиреневым взглядом, так близко, что ощутил её дыхание, а светлая непокорная прядка, что у её виска, щекочет, касаясь моей щеки.
Таким поворотом моя знакомая незнакомка несколько смущена, но ладонь свою так и оставляет в моей, хотя тоже в падении присела не очень удобно, а затем как-то просящее, мягко высвобождает её от моей, садится поудобней, как и я, и вновь протягивает руку: «Надо же…Васёной я зовусь, а как тебя-то кличут, касатик?» Васильково - сиреневые глаза женщины смотрят вопрошающе и одновременно с явным любопытством, кажется, рассматривают меня, да так оно и есть, только притупляет его для приличия, но не настолько – оно так и сквозит в её необычном взгляде. Я называюсь по имени, подтверждаю, что я томский студент и еду с каникул.
- А я – до Юрги, конёнок мой там служит на полигоне… попроведовать. Помладше он вас. И показала фото, на котором крепкий юноша с погонами младшего сержанта в танкистском шлеме - белобрыс, худощав, но во всей стати его чувствовалась необычайная сила. Симпатичен, но … почему конёнок? И на маму-то похож очень…
Женщина как будто бы ждала гостя или собеседника в моём лице. Она как бы обрадованно задала несколько ничего не значащих вопросов, встала и вышла из купе, показав себя. Изящный, почти хрупкий, стройный стан, затянутый в черное платье, что только подчёркивало удивительно пропорциональные формы, по которым мы привыкли судить о красоте женщины, о её привлекательности и её достоинствах. Высокая копна светлых пышных волос с затылка выглядела ещё внушительней и прекрасней и заканчивалась на спине женщины косичкой – светлым толстым обрубком, видимо, невмоготу ухаживать за всей по длине. И вообще, показалось мне она девушкой… ровней….
Через несколько минут вернулась с проводником, который нёс на разносе два стакана горячего ароматного чаю.
- Вот и повечеряем с вами, - сказала моя благодетельница, когда проводник вышел из вагона, - чем Бог послал.
Она проворненько нагнулась и стала доставать из-под сиденья какие-то свертки и свёрточки, выкладывая их на столик: «Конёнок мой не обидится, если поделюсь гостинцами, садитесь-ка, вот вареньице вишнёвое, а вот и рыбка вяленая, а вот и главное - окорочёк медвежий, братка Порфирий снабжает…Он старший, а за ним уж – и я, а потом ещё трое сестричек, двое-то замужем, и хорошо живут.… А я-то с младшенькой Стешкой… Десятиклашка ещё.…Хоть бы Бог ей счастья дал… Я-то уж.… А вы-то кушайте, кушайте, да и меня послушайте, хочется так выведаться».
Для меня было странным это внимание со стороны красивой незнакомой женщины, кажется, старшей едва ли не вдвое меня, стук колёс и необычность обстановки, мелькание ночных пейзажей за окнами купе и окающий говорок моей попутчицы, так искренне приглашающей попробовать того или этого из её домашней снеди, самой, однако, не прикасавшейся ни к чему, гостеприимно выжидающей, когда же я приступлю к трапезе.
Мне ничего не оставалось, как последовать её настоятельным уговорам, к тому же – студент, есть студент, молодой организм всегда голоден, и – это нормально. И я, сначала стесняясь, под её взглядом, а потом уже и нет, стал, есть всего понемногу, что было выложено на столике – и сладковатый окорок медвежий, и рыбку, и печенье, и многое другое.
А благодетельница моя не унималась. Потчевала да окающим говорком «ведала», чувствовалось, что ей почему-то нужно было выговориться, бывает же такое у каждого. И я жевал да чай швыркал, да слушал, и…тихонечко разглядывал собеседницу, так восхитившую своим видом с первого взгляда.
Отмечаю про себя, что никаких украшений на Васёне нет, за исключением колечка серебристого металла, типа обручального, на левой руке. Божественных черт лицо прямо передо мной, но замечаю, что кожа на лице как бы во вмятинках, скорее всего следы каких-то давних травм и ещё… зубы у собеседницы спереди сплошь из светлого металла. Она, очевидно, стесняется этого и старается улыбаться, не показывая их - в полуулыбку. А когда улыбается, то вмятинки на лице вырисовываются четче, на верхней губе шрамик. Со вкусом сшитое, слегка помятое в дороге чёрное платье бугрится на груди, выталкивает два матово белых спелых яблока со слегка заметными голубыми прожилочками – так, видимо, задумано, впрочем, эффектно и красиво. На плечах лёгкий белый пуховый шарфик ажурной вязки. Сиреневый теперь взгляд доверчив и приветлив по-матерински. Я пью чай и слушаю свою благодетельницу.
- Мы алтайские, тятинька наш Евстафий Фомич, царствие ему небесное, говорили, что прародители наши пришли туда из Олонецкой губернии при царе Борисе ещё (не Годунове ли ещё?) когда старую веру рушить стали и двуеперстием креститься запрещать. Говорили, что сторонники старой веры жили в скитах. А уж при мне в посёлке тоже староверческом, скитском. Тятинька наш охотой да рыбалкой промышляли да ещё шишкованием, ну ещё грибы да ягоды, да травы лечебные, это более по нашей семейной части – всей семьёй собирали. Тайга поделена на участки по каждому семейству, какие этим жили. Братка Порфирий подрос, так с тятинькой промышлял, я тоже научилась белку добывать да соболюшку отстреливать, если попадалась - дело не хитрое…
Помолчала Васёна. А потом: « Да вы кушайте, кушайте» - видит, что я и есть перестал, заслушался. А потом чувствую: погладила меня собеседница по голове, ну чисто по-матерински, жесткой ладошкой, рабочей.
- Детки вы наши, кровные, жалкие такие, родные.… Храни вас, Господь.… А вообще-то не Васёна я, весною народилась, выходит – Весёна, так родители назвали, а зовут все Васёна да Васёна…
Помолчала Васёна, почувствовала, видимо, что смущён я несколько лаской её, а потом: « Не боись, касатик, когда жалеют, ты такой же, как конёнок мой, ласковый да приятный, не удержалась я».
Посмотрела васильково-сиреневым взглядом, продолжила своё «веданье»
- А потом несчастье стряслось, наш промысловый клин тайги повыгорел дотла, молния ли попала, жить стало нечем. И пришлось нам в Томскую область уехать, там какие-то далёкие родичи жили, тоже из скитских, так у них одни девахи народились, угодья хорошие, а промышлять некому, все в город подались, а нам весь свой промысел вверили безвозмездно. Там и жить-промышлять стали. Тятинька да братка, ну и я тож. Маманя-то с младшими дома или так, грибы-ягоды да травки. Жили неплохо. А потом опять беда стряслась, братка уже женатый был и Антонида тогда родила ему третьего, из-за того с тятинькой в тайгу не вышел, а тот решил берлогу в одиночку брать. Поднял зверя, взял его, начал разделывать, да кто знал, что в берлоге не один, а два зверя было, не успел пульнуть, медведь второй ружьё - вдребезги, с ножом и поборолся, но помял его зверь шибко. И лицо, и голову, и руку, и рёбра. После этого не долго тятинька прожил, и маменька от горя – вослед за ним. Братка тянулся и на свою семью, и на нас, девок. Я белковала, изредка соболюшку добывала, любую пушноту. Приходилось и одной в тайге, спасибо собаке, хорошая была лайка, Серко звали. Однажды от рыси заслонил, представьте, девке двадцать лет. Тайга - не женское дело. Научилась выживать. Вы, касатик, кедровку ели? А белку или соболюшку? Кедровка жесткая как дерево, белка ещё так – сяк, а соболюшка псиной разит, а что поделать…. Мне приходилось. В полузимье в тайге замирает всё – даже рябчика добыть не удаётся. Снега, морозы. Всё прячется. Тогда только соболюшка да колонок, да куница ещё, белок и бурундуков шерстят. И один раз ещё поостыла, видать, в зимовье свалилась. Спасибо собаке да ещё одному человеку доброму. Но через него так в невестах осталась….
Замолкла Васёна, как бы не договаривая что-то, посмотрела на меня васильково-сиренево, как бы испытывая на то, что можно мне это рассказывать или нет, и стала «ведать» дальше, выпуская, очевидно, какой-то эпизод из жизни.
- Что оставалось делать? Выживать в скитском посёлке без мужчины в доме очень трудно, к тому же все девки и младше меня, получалось, что я как бы в ответе за всех – старшая. К тому ж и женихов там столько не найдётся. А нравы у скитских до сих пор суровые, для женщин только – стыдись да молись, работай да рожай, и ещё, любишь – не любишь, а мужика слушайся да подчиняйся. Ни в чём не перечь. У Порфирия к тому времени семья, уж пятеро детишек было. Списалась с подружкой, что с Алтая уехала в Омскую область, вышла замуж. Спасибо, мир не без добрых людей, сначала сама уехала к ней, устроилась на швейку, потом и всех перетянула, братка же, Порфирий, так и живёт в Томской области, промышляет, приезжал недавно с гостинцами, у него – семеро по лавкам, поднимать надо. Сестрицы сразу же замуж повыходили, девахи видные да работящие, Варвара да Анисья, и живут хорошо, у каждой детишек куча. А я с младшенькой, Стешенькой, мы с ней на одно лицо - один к одному, хозяйство держим, я так на швейке и работаю…
Замолкла Васёна, как бы выговорившись, утолив свою тягу к общению, что жгла её, заставляла взахлёб делиться со мной сокровенным, совершенно незнакомым, вдвое младшим по возрасту. Что заставляло?
Я поблагодарил благодетельницу за угощение, полез отдыхать на свою полку, думая, что сейчас-то сладко засну под стук колёс. Но надежды не оправдались. Под мерное покачивание, засыпая, я едва соображал, что происходит в купе.
Кажется, Васёна прибирала со столика, потом уходила из купе с полотенцем, переодевшись в халатик, опасливо посматривая в мою сторону при этом, потом вернулась и долго молилась перед сном, крестя углы и окно, себя и меня тоже, изредка на мне взгляд задерживая. Потом Васёна улеглась, но стоило мне только повернуться, как тут же услышал её голос: «Касатик, а студентик, не спишь ещё?» Выждала и, поняв, что я ещё не совсем заснул: «Послушай-ка, я тут при всём такое упустила, вы, наверное, поняли, что к сыночку я еду, хотя замуж, считай, не выходила?» Помолчала…
- Помните, говорила, что в зимовье свалилась, так вот, лайка моя, Серко разыскал и привёл охотника, он и спас меня, паренёк, чуть помладше, из мирских. Потом влюбилась я, ждала его из армии, писала. Пришёл, я бросила всё и сбежала к нему сразу же, родители его жили не здесь, а туда он пришёл из армии, наверное, из-за меня. В избёнке, в том мирском селе жить и хотели. Но в первый же день, выпили они с друзьями, и пошли на реку. Нырнул он с разбегу в реку и угодил головой в подвижное бревёшко-топляк. Похоронили. Дала себе слово сорок дней прожить в той избёнке. И взяла меня тоска неимоверная. Стала я ходить то на могилку, то на реку – и сама утонуть хотела. Однажды вижу: с другой стороны реки белый конь мечется, как бы ко мне хочет да река мешает. Наконец переплыл конь и – ко мне, ржет, копытом бьёт, радуется. Обласкала я конягу, и будто бы поняла – знак это, только какой? Знала бы….
- И стал он ко мне приходить каждую ночь, мой любимый, сначала обласкает, холодный такой. Я не знаю, что со мной творилось, рада-не рада, казалось – жив он. Потом начинает с собой звать, я отказывалась, что-то говорило мне, что идти некуда. Тогда он начинал бить меня, кажется копытом и очень сильно. Как в дурном сне, но синяки и выбитые зубы. И так каждую ночь. Брал меня насильно, больно. Уходил на рассвете, за порогом – белый конь сразу, и стук копыт слышала….
- Не верили мне сначала, но одна бабушка - знахарка поняла в этом что-то, забрала сразу же к себе.… И пришёл он туда в первую же ночь, но сразу конём белым, совался мордой в окно, ржал, глаза огнём горят, копытом бил в крыльцо, но старушка что-то шептала и хомут ему в окно казала, крестила и брызнула водой наговорной. Не уходил. Когда бабушка в третий раз водой на него из форточки брызнула – встал на дыбы да как саданул копытами в крылечко, только щепки полетели …. И исчез, только стук копыт да ветер засвистел среди ночи….
- А утром точно видела – крыльцо разбито да четыре подковы ржавые остались у крыльца…. У меня даже сейчас – волос дыбом, всё как наяву…. И понесла я тогда…. Вот и зову Фаддея лошадёнком, за глаза, конечно…. Слышь, касатик, всю историю поведала, первому тебе, не знаю уж и почему…. Слышь, студентик? А?.. Прожила у старушки я три дня и к своим уехала, а потом только в Омскую область, всё так нелегко было….
Засыпая, слушал всё как сказку, верить – не верить….
Утром едва проснулся, услышал за стуком колёс в полутёмном купе пощёлкивание. Заглядываю вниз – Васёна расчёсывает голову, целую копну завидно роскошных волос. Даже потрогать захотелось, щекой прижаться. Искры летят из-под огромной редкой расчёски.
Васёна почувствовала на себе мой взгляд, раздвинув роскошный ворох, показала вполовину свой лик божественный со взглядом своим необычного оттенка: « Проснулся, студентик, касатик…. Наговорила я тебе, да только всё правда это, так-то…. Не знаю отчего, но как только увидела тебя, так и захотелось выведаться, поделиться, душу опорожнить…. И легче стало.… Не каждому далеко и рассказать можно…доступно. Тебе же вот – всё… и не сожалею о том. Знать – на то и время, и место… и ещё - кому рассказать… и пришло оно, то времечко, а с ним и ты, студентик. Тебе, подсказало что-то – всё поведать можно, и - поведала…».
Пока умывался, за окном в утреннем морозном инее стали проплывать строения, поезд стал замедлять ход. Вот и буквы неоновые на здании вокзала « ЮРГА». Я поспешил в купе – с Васёной проститься, поблагодарить за дорожку совместную. Но Васёна сама ждала меня. Приодетая, с приплетённой копной причёски, но без головного убора, с такой причёской пышной - что ей зима, в расстегнутой шубейке, она сразу же явно не по-матерински поцеловала меня прямо в губы, а затем на мгновение впечатала моё лицо меж расстёгнутых половинок полушубка, поверх чёрного платья, туда, где зрелые матово - белые, вкусно пахнущие яблоки в голубых, едва заметных прожилочках: « Ох, и приятный же ты, касатик…. Спасибо за дороженьку»…. Посмотрела васильково-сиренево и вышла из купе - мне пора, мол. Перед выходом обернулась виновато, растерянно, чисто по-женски. А в глазах полно нежности: «Грех-то, грех…Господи»….
Я был несколько потрясён, ошарашен. Надо сказать, что я быстро схожусь с хорошими, на мой взгляд, людьми, и расстаюсь трудно. Ушла Васёна….
Поезда почему-то в Юрге всегда стоят по получасу. В окно я стал рассматривать полусонную еще станцию, где - ничего интересного, как сзади почувствовал кого-то. Обернулся. В распахнутых дверях купе стояла…Васёна.
- Слышь-ка, касатик, студентик, прости, подумала я – ласков ты, лапка, и чист душой, и девушку тебе надо бы такую же, да верную, красивую. Стешка наша тебе самый раз и будет – верю, не обидишь. И сам не ошибёшься в жизни…. Приеду, буду готовить тебе невесту и жену. Вот и адресок наш. А мы все тебя любить будем.… Все сестрички…. Приедешь?
И вложила мне в ладонь четвертинку тетрадного листа с несколько корявым почерком руки, не привыкшей к писанию….
Записочку Васёны я обнаружил через столько-то лет среди дневниковых записей: Омская область, р.п. Окунево, улица, дом номер, Ист - ева Васёна Е.
Эта давнишняя нехитрая быль навеяла некоторые раздумья. О народе нашем и истории, пред которыми надо преклоняться.
Через столько-то веков, оторвавшись от родной Олонецкой губернии, ради только того - как наносить крестное знамение, терпя лишения и жизнь нелёгкую, русские люди сохранили и обычаи, и говорок окающий, и облик свой божественный.
Где ты теперь, Васёна, и сестричка твоя Стеша?
Сентябрь – октябрь 2007 г., г. Куйбышев.