За окном общежития бушевала гроза с ливнем и шквалистым ветром. Товарищи его спокойно спали, а ему уснуть не удавалось. И лежал он, перебирая в памяти события в своей не очень ещё длинной жизни….
Вспоминал свою деревню, где всё ему было знакомо и мило. Лет в семь он уже знал каждого из односельчан, излазил ближние леса и болота. Любил, как и все мальчишки, кататься весной на льдинах по разлившейся Иче, пропадал на рыбалке, зорил со сверстниками вороньи гнёзда на берёзах. С весенних тёплых дней и до самых холодных осенних ходил непременно босым. Хорошо помнил покосы с ароматом трав, синим безоблачным небом, комарами и зноем.
* * *
Алёше было всего одиннадцать, когда умер отец и часть мужских забот по дому, далеко не лёгких, легла на его хрупкие плечи подростка. Однако в школе учился прилежно и очень любил технику. Одноклассники после восьмилетки засобирались поступать в сельхозтехникум на отделение механизации. Не отстал от них и он, поначалу учёба нравилась, но потом набило оскомину – всё как в школе, но когда пошли спецпредметы, учиться стало много интересней.
Наконец техникум остался позади. Распределился он в родную деревню, в родной совхоз, где должности по его специальности не находилось – согласился работать на списанном тракторе. Восстанавливал его всю зиму, весной выехал на посевную, а летом – на сенокос.
Мать была довольна - наконец-то сынок дома и втайне подумывала, что неплохо бы женить сына на симпатичной соседской девушке, недавно окончившей школу и теперь работающей в библиотеке. Оно и неудивительно – парнишка видный, неизбалованный и специальность получил, и по дому всё может сделать, и ни от какой работы не отказывается. Одна беда – слишком добр ко всем, не нахрапист, постоит ли когда нужно за себя?
Поздней осенью того же года Алексея призвали в Армию. Вернувшись через два года, он в родной деревне не обнаружил никаких изменений. Только вот едва повзрослевшая сестрёнка вышла замуж да с суженным своим уехала в далёкие места. Опять пришлось соглашаться на старенький трактор, при этом, правда, пообещали непременно новый из числа тех, что должно вот-вот получить хозяйство. Однако когда пришла техника, то на ферме решили отдать новый трактор Максимычу, механизатору с двадцатилетним стажем, Алексею же достался Максимычев старенький, правда, на ходу и получше прежнего его. Алексей и на этот раз промолчал, но именно тогда закралась в его неискушённую душу обида. С Лидой, той соседской девушкой у него тоже было что-то неопределённое. В армию она ему изредка писала. Ухаживаний не отвергала и сейчас, но о дальнейшем как-то говорила неопределённо: «Поживём, увидим…».
Потом неожиданно его позвал директор совхоза и предложил место автомеханика. Алексей, несколько растерявшись, пообещал ему ответить через пару дней. Но уже через те пару дней, когда он ожидал в приёмной, чтобы дать согласие, директор вышел к нему сам и, пожав руку, извинился и сказал, что на эту должность есть человек с опытом.
Идти в мастерскую и заниматься ремонтом больше не хотелось. Проходя мимо библиотеки, решил зайти к Лиде. Потоптался у порога, вошёл, поздоровался. У стола Лиды стоял молодой парень из приехавших на уборку и весело нёс откровенную чепуху благосклонно улыбавшейся подруге. На его же приветствие она, едва кивнув, продолжала с интересом слушать незнакомца. Алексей тихонько вышел. Дома, ничего не объяснив, сказал матери, что хочет уехать в город….
В отделе кадров дорожного управления ему предложили новенький бульдозер и место в общежитии. Теперь, кажется, всё складывалось удачней.
Покидая деревню, Алексей увозил в душе не только обиду, но и изрядную долю сомнений – не придётся ли пожалеть? Теперь эти сомнения стали исчезать. И только, приезжая домой, он иногда испытывал острую тоску оттого, что не придётся ему уже выехать в широкое поле в уборочную или на сенокос, испытать радость, которую так щедро дарят знойные, с раскатами грома и внезапными ливнями дни сенокоса. И Лида выйдет замуж не за него…. И теперь он проходит по родной деревенской улице уже как гость-горожанин, а не как сельский житель. Он старался мыслям этим не придавать значения, повернув их в другое русло – просто смена обстановки, тоска по дому, не совсем удачное начало трудовой жизни, со временем всё уладится….
* * *
Появилось достаточно свободного времени, и заработанные им немалые деньги, которые он не знал куда деть – привык жить скромно, довольствуясь самым необходимым. Он часть денег пытался подсунуть маме, приезжая домой, но та денег не принимала, сославшись, что ей не нужно, хватает того, что имеет. Новые товарищи по комнате тянули его с собой на танцы, однако он вскоре понял, что это не для него. Иногда по пути заходили ужинать в ресторан. Друзья заказывали и выпивку, но он не увлекался, выпьет рюмочку, и не больше. Этим-то, наверное, и привлёк внимание официантки Ирины….
Как-то вечером, прогуливаясь по городу, повстречался с Ириной. Он узнал её в сумерках, и, поздоровавшись, последовал дальше – знакомы-то близко они не были, как был неожиданно ею окликнут. До этого ловил себя на мысли, что ему нравится она, эта яркая молодая женщина, со своей стороны изредка бросавшая на него неравнодушные, располагающие взгляды. И вот теперь она попросила проводить его домой, припозднившись с работы. С того вечера они и стали встречаться….
Ирина уже была около двух лет в разводе с мужем, который после уехал куда-то на заработки, жила в однокомнатной квартире с трёхлетней дочуркой Леночкой. Алексей стал после работы заходить за девочкой в садик, а иногда присматривал за нею до прихода матери, и удивился тому, как быстро сам привык к девочке, а та доверчиво тянулась к нему.
Вскоре они с Ириной подали заявление в ЗАГС. Большого торжества не было, просто у них собрались Ирины подруги с мужьями, но всё было торжественно и красиво – были цветы и шампанское. Были поздравления и подарки, и гости кричали: «Горько!». Мать тоже приезжала, всё время держала Леночку возле себя, которая с первых минут появления бабушки, так она её стала называть, старалась быть у неё на руках и всей своей душой потянулась к ней. А когда гости кричали «горько», мама украдкой смахивала нежданную слезинку, окидывала ласковым взглядом сына и его избранницу, и снова смахивала невидимую слезинку….
Потом в их семье появилась вместе с хлопотами несравненная радость – сынок, сынуля – Ванечка, Ванюшка. И радости этой не было предела. Казалось ему, что он нашёл своё место в жизни – хороший заработок, семья и приятные заботы. Ирина к тому же оказалась хорошей хозяйкой. Леночка же, хоть и сама была невелика, с радостью старалась ухаживать за братиком. Всё было вроде бы нормально, всё это радовало, но почему-то именно теперь он чаще вспоминал деревню, где всё и все знакомы тебе, знаком каждый кустик и каждая берёзка, а труд на той земле казался важным и приносил больше радости. Работа всё тем же бульдозеристом стала тяготить его. И не только о работе подумывалось, в деревне есть всегда какое-либо занятие по душе - то надо дров поколоть, то изгородь поправить, и за бурёнкой требуется уход, неподалеку, за околицей - озерцо, можно посидеть и с удочкой, весной и осенью побродить по полям и перелескам с ружьишком, где всякой живности полно - не из-за добычи, убивать живность ему всегда почему-то было жаль, а так, ради азарта и общения с природой. Любил он её, родную сторонушку, а она влекла – тоже любила его, звала….
* * *
Постепенно от этих мыслей неясных и обрывочных, о которых он не хотел говорить Ирине, выросло понимание того, что его место там. О чём, как-то насмелившись, он даже попробовал поговорить с Ирой, не переехать ли им? Чего она и слушать не захотела. И ещё решился он удочерить Леночку – семью представлял как единое целое. А у его детей фамилии разные, но Ирина и этому почему-то противилась. А потом и с ней стало твориться что-то непонятное – стала замкнутой, стала раздражаться по пустякам и покуривать в открытую, чего ранее не позволяла себе - Алексей-то не курил. Он молча переживал эти размолвки, искал объяснение происходящему в себе, не находил его. И оттого на душе часто бывало неспокойно.
Как-то Ирина задержалась на работе позднее обычного. Уже стемнело, и он убаюкал детишек, а сам, выключив свет, чтобы не беспокоить ребят, ожидал жену, сидя у окна. Наконец увидел её в сопровождении мужчины. В квартиру она вошла заметно взволнованной и несколько отчуждённой.
- Я встретила сегодня мужа, - сказала она на его недоумевающий взгляд и отвернулась – сосем - совсем чужая. Больше в этот вечер они ни о чем не говорили. Жизнь после этого никак не входила в нормальное русло. Так прошло полгода.
Мать Алексея, приезжая, замечала их разлад, но корректно молчала, ничего не советовала, тихонечко возилась с детьми, которые так и льнули к ней. Стирала, варила, умывала, баюкала, мыла, так же тихонечко уезжала в деревню, унося с собой в душе и в недоумевающем взгляде тревогу – что у вас происходит-то?
В деревню теперь Алексей наезжал не часто – не хватало для этого времени. А в последний раз уезжать от матери было совсем невмоготу. Закончилась уборочная – за деревней виднелись стоящие в ряд комбайны. Где-то тарахтел трактор. За огородами виднелись объятые осенним пламенем околицы. Со стороны фермы доносились голоса доярок и мычание коров – звуки размеренной, полноценной, так думалось ему, правильной и настоящей жизни. Увидел он и бывшую подругу Лиду с трёхлетним сынишкой, он жила теперь в Новосибирке, была замужем. Она его заметила, приветливо улыбнувшись, подошла. Сынишка не отпускал палец мамы и синими любопытными глазами смотрел на него снизу вверх. Лида, не смотря на свою приветливость, в разговоре не излучала ни тепла, ни радости, ни участия, как это бывает при встрече с некогда близкими или друг друга любящими людьми, а так – было простое женское любопытство, и всё. Тёплого или душевного разговора не получилось. И после нескольких вопросов с её стороны и ответов с его, она как-то равнодушно повернулась и пошла в сторону магазина, не оглядываясь и волоча за ручку сынишку, который так и не спускал с него своих любопытных глаз, нехотя перешагивая, волочился за мамой с повернутым в его сторону личиком. Тоже Ванечка, только несколько старше его Ванюшки….
Отцовский дом покосился, крыша требовала ремонта, в оградке палисадника на ветхих прожилинах не хватало штакетин, сарайчик с дверью на одной петле зиял разбитым оконцем, банька, где он так любил похлестаться берёзовым веничком, не держала пару. Всё требовало рук заботливых, мужских, ремонта, на что у него времени никак не хватало. И на фоне всего этого – мама. Постаревшая, немного печальная, такая родная, приветливо машущая ему ладошкой, провожающая. Пытается ему улыбнуться, но в глазах её, родных и всегда приветливых, все равно – гнездится печаль. За его судьбу, за его семью, за сестру его, изредка присылавшую короткие весточки….
На какое-то время в семье наступило улучшение, как вскорости он увидел на столе свежее письмо от бывшего мужа Ирины. Будто бы специально оставила. Он долго не трогал его – в жизни не читал чужих писем, так было принято, что для него было этаким табу, уверованным с далёких детских времён. Он старался даже не замечать этот голубоватый конверт, но что-то не давало покоя душе. Наконец решительно взял конверт. Бывший муж Ирины писал, что скоро приедет в отпуск, что до сих пор любит её и Леночку, что прощает за что-то её и что им предстоит серьёзный разговор, а его просит простить тоже за всё - за всё. Когда пришла Ирина. Алексей, кивнув на конверт, всё так же лежащий на столике, выдавил из себя: «Я прочёл, уж извини…. Сама-то как думаешь поступить?».
- Не знаю, - ни капли не смутившись, отрешенно ответила она. – Когда приедет, будет видно.
От такой простоты и обыденности в её голосе, от неопределённости стало совсем невыносимо. Так безысходно, что вдруг решил, что нужно решиться на что-то. Он осторожненько подошёл к кроваткам, где безмятежным сном спали дети. Леночка, примяв щекой бантик к подушке, разрумянившись, чему-то улыбалась во сне, Ванюшка, посапывая, причмокивал полными губками. Поочерёдно тронул ладошкой тёплые русые головки ребятишек, мысленно желая им доброй ночи, накинув плащ, осторожно вышел из квартиры. Ирина его не остановила….
* * *
В его общежитской комнате всё ещё пустовала кровать. Он так и не выписался оттуда – сначала за семейной счастливой жизнью всё было некогда, а потом, когда начался разлад – стало не до того, но платил за общежитие регулярно, и Ирина почему-то этому не противилась или просто не замечала того пустяка….
Ночью разразился ливень, со шквалистым ветром. Потоки сильного косого дождя барабанили по окнам не переставая, за ними в темноте под напором ветра метался с шелестом и скрипел, стонал старый тополь. То и дело комнату освещали яркие молнии, сотрясали оглушительные раскаты. А ему не спалось. Беспорядочные мысли налетали одна за другой - сено в стогах от такого ливня может загнить, промокнув,… крыша у мамы протекла,… дети не испугались бы грома, да и Ира…. При последней мысли стало совсем уж невмоготу. Что делать? Что делать? Уехать завтра же в деревню? Поговорить ещё раз с женой? Но она…теперь совсем - совсем чужая, да и расценит это как слабость. Да и поймет ли она его? Нет уж…. Три года прошло с того дня, как покинул родной дом, а с ним и всё то, что было так близко и дорого, а на душе всё нет покоя….
- Уеду, - шепчет он сам себе, не зная, как поступит завтра….
* * *
Утро летнего воскресного дня было ярким и солнечным. Будто и не цвела летняя душная ночь грозовыми всполохами, не сотрясалась оглушительными раскатами грома, не стонал и не метался старый тополь под ударами шквалистого ветра и сплошной ливневой завесы.
Алексей уже и не помнил, как он уснул на общежитской железной койке под шум ливня и раскатов грома, терзаемый переживаниями и невесёлыми мыслям, меняющими свою окраску и направление, в его воображении, летящими, словно птицы под порывистым осенним ветром. Он только помнил головную боль и чувство какой-то виноватости и неуюта от всего произошедшего, оставившего след в его порядочной обиженной душе. Товарищи его по комнате были теми же, с которыми он проводил ранее свою холостяцкую жизнь. Такие же, как и он, деревенские парни, попавшие в город волею судьбы, работавшие бульдозеристами в том же управлении. Они получали за свою работу по деревенским меркам «ошалелые деньги», не знали на что их потратить с пользой и чувствовали до сих пор в городской обстановке не в своей тарелке. По выходным они попрежднему ходили на танцы, одевались не бедно, но просто, даже как-то неряшливо, считая для себя это высшим шиком. Знакомств с женщинами почему-то не заводили, или просто не умели, и это неуклонно приближало их к тому скучному образу жизни, зовущемуся закоренелым холостячеством. Они как-то замкнулись в своём двойном одиночестве и почти всегда в последнее время во время таких вылазок «на ужин», как они подтрунивали над собой, надирались до чёртиков, не опохмеляясь, однако, отлёживались до следующего выхода на работу. Вот и вчера, когда он, сопровождаемый до комнаты вахтёршей, вошёл и включил свет, чтобы раздеться и лечь, они спали мертвецким сном после подобного ужина, не слыша ни грозовых раскатов, ни шума ураганного ветра и проливного дождя с градом. Лишь Васька Самоныкин ошалело покрутил головой, среагировав на вспыхнувший свет, но тут же, скользнув по нему незрячими глазами, погрузился в непробудный сон. Они крепко спали и сейчас, всхрапывая на разные голоса, и Алексей невольно позавидовал про себя – живут же себе, ничто их не волнует, ни гроза, ни землетрясение, а тут всю жизнь как карась на сковородке….
Он поднялся, направился, было, умываться, но невольно подошёл к форточке. А там… Божья благодать! Было ещё рано и начало выходного дня не поражало его безлюдной улицей. Из окна второго этажа было прекрасно видно – после ливня чистый влажный ещё асфальт, яркое тёплое солнышко только ещё поднялось из-за горизонта, чистое, кажется, тоже только умытое вчерашним ливнем, и лужицы на асфальте искрились разноцветьем. Ласковый, в меру прохладный, слегка влажный воздух лился из открытой половинки окна на его обнаженную грудь и руки, что невольно захотелось оставаться на этой живительной струе. Зелень деревьев и кустарников, травка на газоне поражали своей умытой свежей яркостью, что невольно от души отступили все заботы и переживания, и она приобрела какую-то ещё шаткую, не очень надежную опору, и ему стало несколько стыдно за свой поступок: ну, колеблется Ира, может, и он в чём-то виноват, к тому же – не юлит, а говорит прямо, - не знаю, мол, как поступить, и ничего конкретного в общем, а я-то мужик всё же,… а возгордился, хлопнул дверью и приволокся в эту берлогу, от детишек да из уютного угла. В первую минуту ему показалось: вот и выход – одеться, накинуть плащ и идти домой, но что-то остановило его, и он так и остался в раздумье у открытой форточки согретый ранним солнышком, пока не сказал себе: «Поживём, увидим…».
* * *
На следующий день после работы Алексей зашёл домой. В квартире ещё никого не было. Он достал свой, холостяцкий ещё чемодан, сложил самое необходимое, оставил Ире записку. В ней сообщил, что живёт в общежитии, причину своего ухода объяснил – жить в неопределённости не может. Записку положил на стол, огляделся. Уютный уголок, опрятная обстановка. Всё напоминало о недавнем, как сейчас казалось, ушедшем счастливом времени: махровый халатик Ирины висит на спинке стула, в Ванюшкиной кроватке – игрушки, Леночкины любимые книжки – на тумбочке. В умывальнике сушатся вещи Ирины, платьице Леночки, Ванюшкины маечки, трусики, полотенца. Все вещи источают запахи уюта и отсутствующей семьи. Опять поймал себя на мысли – куда и отчего ухожу, бегу? Нашёл ответ-оправдание – от неопределённости. И успокоил себя: «Дальше видно будет». И шагнул через порог – покинул уютное гнёздышко….
Прошёл месяц, но ничегошеньки ему виднее не стало. Работа, общежитие. Пробовал в свободное время удить рыбёшку в реке, но азарта не было, рыба не клевала. Общение с соседями по комнате удовольствия не доставляло, беспокоился о матери – как там она, съездить бы, навестить. Несколько позже, получив зарплату, он таким же образом оставил семье часть денег. Благо – ключ оставался у него. Несколько раз после работы топтался в скверике возле детского садика, где днём бывал его Ванюшка, но всякий раз опаздывал и видел детей только со спины – Леночка уводила Ваню домой. Это усиливало его тоску от невозможности общения с близкими, от молчания Ирины, от одиночества.
С соседями по комнате отношения доходили до разрыва – Алексей наотрез отказался ходить с ними на ужин в ресторан – там работала его Ирина, да и свободных денег теперь у него стало, а сами ребята после таких ужинов для общения уже совсем не годились. На самой работе со стороны звена, таких же, как и он работяг, он тоже уловил какое-то отчуждение. Пытался выяснить – отчего, пока само не вырвалось наружу.
Ещё раньше, вспомнил он, в управлении среди работяг кто-то в полголоса, как показалось, прошептал ему во след – не пьёт, мол, в начальство пялится, он и не посчитал тогда, что это в его адрес, да и с чего? Но, оказалось, что в коллективе не принято быть самим собой, быть не как все, и даже в компании пить по неполной и через одну – не полагается….
* * *
Неделю спустя немного прояснилось: после работы, на базе в душевой, когда их звеньевой на отсыпке дорожного полотна Фёдор Федотыч, бородатый, в годах уже мужчина, задержавшись как бы случайно, завёл обычный вроде бы разговор, к которому Алексей и готов-то не был.
- Смотрю вот, Ляксей, всё у тебя в руках спорится. Техника всегда справна, чистенька, сам всегда Ванька-Встанька, жив-здоров и с похмела даже не бываешь. В институте, вон, учишься заочно…. Не бросай, мотри, улаживай с семьёй, о жилье поморокуем. В однокомнатной живёшь, мо-о-ть, и нелады отседова. Семейку-то твою видел, позавидовать можно. И жонка-то вон, красавица досталась. Баско, баско. А тебе на повышенье пора – начальство думает….
Федотыч – голый крепкий волосатый стоял перед ним, не успевшим сказать на всё это ни слова, пытливо и участливо смотрел на него серыми серьёзными глазами, по отечески говоря ими же – не торопись, мол, с ответом, мотай на ус, ответа и не требую, потому, как непосилен он тебе в сей-то миг.
Алексей от неожиданности такого поворота сразу и не понял сказанного Федотычем и продолжал стоять истуканом. Федотыч же, продолжая смотреть ему в глаза, только и добавил ко всему сказанному: «Ну-ну, зри в корень…». И удалился из душевой в раздевалку.
Поначалу в сауне, а затем в душевой Алексей не придал сказанному Федотычем значения, удивило только одно – Федотыч зачем-то многое знает о нём, к чему всё?
Немного спустя, произошло то, что и должно было произойти. Его сожители, Васька Самоныкин и Сенька Капустин в ближайший из вечеров заявились после ужина в изрядном подпитии и в этот раз принесли недопитую бутылку водки. Алексей сидел на кровати и листал газету. Едва переступив порог, Сенька закричал ему: «Ша, начальник, пора обмывать твою должность, садись вот, не таись… колись». Алексей недоуменно уставился на пришедших: «Мужики, завтра на работу, а обмывать мне нечего, да и других забот полон рот».
- Знам, знам, - вторил приятелю из-за плеча Васька, - но обмыть надо, обижаешь, начальник, завмастерской тебя корячат, от друзей скрываешь….
- Бред какой-то, - произнёс Алексей, отложив газету вставая, - впервые слышу.
Но Васька, вынырнув из-за Сеньки, ухватил его за рукав, пытался усадить его за стол, на котором стояла бутылка с водкой и свёрток с закуской.
Алексей дёрнулся, освободил рукав от цепкой хватки Василия – было всё некстати, от ребят разило перегаром, что ему не нравилось, да и скрывать ему было нечего, то, что было ему известно из мимолётного разговора с Федотычем – ничего конкретного, а что там зреет в недрах конторы управления, ему вовсе неизвестно. Беспокоило ещё то, что завтра утром на работу, а ранее друзья не позволяли себе такого. Так что их сегодняшнее состояние вызывало опасение.
- Мужики, ещё раз говорю, пить не буду и вам не советую - на работу всем завтра, - вновь произнёс Алексей.
- А ты нам ещё не начальник, и даже советовать не можешь, - с ехидцей выпалил Сенька, - садись вот… - и попытался усадить Алексея.
- Отстаньте, - коротко выдохнул он в багровое лицо Сеньки голосом ничего хорошего не сулящим, что тот как ужаленный отскочил от него.
Алексей вышел из комнаты и долго сидел на лавочке возле общежития в тёмной прохладе полуночи, раздумывая о дальнейшем. И неожиданно твёрдо решил для себя: сейчас же, не откладывая, идти домой и поговорить с Ириной. Тянуло к детям, к желанному уюту очага, каким стала однокомнатная квартира Ирины. Но и что-то мешало сделать это в сей же момент. Обида или гордость? До сих пор не мог ответить себе – что, винил и себя, и жену, и чем-то оправдывал свой поступок. Другое дело – пришла бы Ирина или позвонила, или бы случайно встретилась…
Идти в комнату общежития ему теперь вообще не хотелось. Он посидел ещё, наконец, решительно поднялся со скамьи и зашагал к дому.
* * *
У подъезда, где их квартира – темнота. Окна квартиры тоже не светятся. Ясно – поздно уже, спит его семья. Он никогда не сомневался, и для себя всегда отмечал – моя семья. Но до подъезда он так и не дошёл – окна темны, будить Ирину не входило в его планы, хотя,…но что он скажет Ирине? О чем говорить? Что он любит её и детишек? Она об этом и так знает….
Постоял. Хотел, было, идти назад, как за кустом акации услышал голоса. Говорили негромко, мужчина и женщина. Вспыхнул огонёк, осветив лицо…Ирины. Пауза. Алексей замер, хотел опять тихонько уйти, но, боясь обнаружить себя, стал невольным свидетелем дальнейшего.
Говорила Ирина: «Нет, нет Сергей, да убери ты руки…». Опять тихо. Опять Ирина: «Дети спят…. Знаешь, между нами ещё тогда чёрная кошка перебежала. Когда ты к ней начал ходить. Вот и теперь ты приехал…не к нам. Да… убери ты руки…».
Вспыхнул огонёк сигареты, на мгновение, осветив опять лицо Ирины.
- Да, да…. Никуда с тобой за длинным рублём я не поеду, не нужен он мне. У меня семья…. Мне нужна надёжность. Ты же и сам… сам не знаешь что тебе нужно….
Тихий мужской голос, а потом пять громко Ирина: «Нет, нет, прощай. Поздно уже теперь… прощай…».
Она стала со скамьи, осветив своё лицо затяжкой, стремительной тенью, тёмным пятном, темнее, или чуть светлее ночной темноты решительно направилась к подъезду. По ступенькам крылечка едва слышно угадывались её шаги, приоткрылась дверь в подъезд, на мгновение, высветив её фигуру, закрылась. Затем, через какое-то время в окне их кухонки вспыхнул свет, через минуту-другую и его не стало….
Утром его друзья делали вид, что ничего не произошло. Прятали глаза и опухшие лица. Собирались на работу. От них несло перегаром. Прятали они лица и в автобусе по пути к участку. Перед работой, ставя задачу перед звеном, Федотыч вдруг обратил свой взор на Сеньку и Ваську. Особо задержал взгляд на Сенькиной физиономии, отчего тот невольно произнёс: «Чо…чо…».
- А ничё, ты у меня – тово, - тихо, но значительно произнёс Федотыч и приподнёс к Сенькиному лицу свой увесистый волосатый кулак, - не впервой ужо…
Сенька закрутил носом, а стоящий рядом Васька ещё ниже опустил голову.
Работа, как и всегда, началась слаженно и дружно, и, казалось, ничего не предвещало неожиданностей. Самосвалы частично подвозили из карьера добытый грунт, экскаваторы копали с двух сторон канавы кювет, бульдозер разравнивал полотно будущей трассы, другие толкали из кювет добытый грунт. Перед обедом, во время перекура Сенька и Васька о чём-то пошептались с водителем дежурной машины. После этого машина вдруг направилась в сторону ближайшей деревеньки, а потом сразу же и появилась. Алексей тут же про себя подумал – не опохмелились бы ещё…
За столом друзья обедали рядом, прятали лица в тарелки, жевали неохотно, а Сенька так и вовсе исчез, оставив тарелку со вторым блюдом.
* * *
После обеда Алексей работал рядом с Федотычем - толкали грунт на дорожное полотно. И вот в очередной раз он съехал задним ходом на дно канавы, как рядом остановился Федотыч. Он знаками за грохотом двигателей показывал ему остановиться, что Алексей сразу же и сделал. Федотыч, едва выскочив из кабины, стал показывать в сторону полотна, где работали Васька с Сенькой: «Глядь - ка, мотри, хто ета там кренделя выписывает на технике?». Алексей козырьком приложил руку, чтобы не мешало солнце, бросил взгляд, куда пальцами указывал встревоженный Федотыч. В полукилометре, в мареве полуденного зноя, на полотне насыпи, где работали приятели, казалось, что всё в порядке. Размеренно ходил бульдозер, разравнивая и приминая грунт, который подталкивали из кювет ему с разных сторон Сенька и Васька. Но из-за поворота была видна только одна машина и техника, работающая на полотне. По огромной белой цифре «семь» на дверце машины, которая из кюветы толкала грунт, он определил, что это Сенька. Близорукий Федотыч цифру разглядеть не мог и часто встревожено спрашивал: «Хто, хто ето?».
Для тревоги были причины. Сенькина машина временами казалась неуправляемой. Вот она более чем стремительно толкнула порцию грунта на полотно, отчаянно дымя выхлопной трубой, выскочила на него, едва не протаранив борт разравнивавшей грунт и, резко затормозив, вместо того, чтобы на задней скорости спуститься обратно, на отжатой муфте сцепления резко скатилась вниз. Вот опять, прихватив порцию глины, резко устремилась вверх, выскочила на дорогу, оставила грунт на полотне, опасно развернулась зачем-то на неутрамбованном склоне, опять на отжатой муфте резко скатилась вниз и ударилась скребком бульдозера в стенку.
Федотыч, с тревогой наблюдавший за происходящим и непрестанно спрашивающий «хто ета?», сорвался с места. Алексей, теперь тоже всё понявший, опередил его.
Он бежал изо всех сил, в это время Сенькин бульдозер, несколько раз крутнувшись на месте, развернулся и, прихватив изрядную порцию грунта, отчаянно дымя выхлопной, на всей возможной скорости устремился вверх к полотну дороги.
- Быть беде, быть беде, стучало в висках у Алексея, изо всех ног мчавшегося к происходящему, - недаром шептались перед обедом, канальи…
Тем временем Сенькина машина опять стремительно выбросилась на полотно дороги и, отчаянно рыча мощным двигателем, зачем-то попыталась опять развернуться на осыпающемся склоне неутрамбованного полотна, заглохла. Стало тихо. Теперь все, кто находился на трассе, замерли, устремив своё внимание на заглохшую машину. Сенькин бульдозер, опасно накренившись на склоне на левую гусеницу, оседал тихонечко боком, осыпая под собою рыхлый грунт. Машина вот-вот могла закувыркаться через кабину вниз по крутому склону.
Перепуганный пьяный Сенька, поздно оценивший своё положение, запаниковал и стал метаться по кабине. Сунулся, было, в открытую дверцу в сторону крена, но испугался, сообразив, что может быть задавлен сорвавшейся туда машиной. Кинулся к противоположной дверце, что с белой семёркой, но в спешке дёрнул её неаккуратно и её перекосило, и она больше не поддавалась, а в открывшуюся щель ему удалось только просунуть перепуганное, искажённое страхом побелевшее лицо. Алексей бежал к машине, следом за ним – задыхающийся Федотыч. На бегу оценивая положение, запрыгнул на правую гусеницу, пинком ударил неподдающуюся дверцу и, вцепившись в воротник Сеньки, рывком бросил своё тело в сторону, противоположную кувыркающейся уже через кабину, машине.
Они свалились под ноги подоспевшему и задыхающемуся Федотычу, который только и смог выдохнуть: «А, вот ето хто…». Алексей – носом во влажную неутрамбованную глину, Сенька – мешком и больно на него, дыша перегаром. Секунду соображая, что произошло, Сенька крутил головой, но затем, вупор встретившись взглядом со своим спасителем, нехорошо, злобно ощерившись, выдохнул-вырыгнул с ненавистью, видимо, оттого и не соображая: «Холуй…начальник…» А дальше совсем уж несуразно и бессвязно: «Ирка… правильно тебя бортонула, да и она… тоже хвостом вертит… с-су…стерва. А ты-то, ты…». Но, обратив внимание на чьи-то сапоги перед своим лицом и, встретившись взглядом с Федотычем, замолк, будто проглотив свою злобу с матерщиной.
Алексей же, слабо соображая и не контролируя себя, ударил в Сенькино, искажённое злобой, пьяное неприятное лицо прямо лёжа. Вложив в удар всю силушку, точь-в-точь, как его учил в армии инструктор по рукопашному бою, Затем, поднявшись с насыпи, не отряхнувшись даже, раздвинув окруживших работяг, зашагал по склону прочь, подальше от окровавленного лежащего Сеньки, мимо стоящего на кабине вверх гусеницами его бульдозера в сторону поля….
Утром, едва рассвело, Алексей был на ногах. Сенька в общежитие не вернулся. Его бульдозер с искореженной кабиной на трейлере привезли в РТМ, а самого Сеньку с расквашенной физиономией и лёгким сотрясением отправили в больницу. Федотыч хотел отправить его в отрезвитель да передумал – обстоятельства не позволяли. С Василием они не разговаривали – тот в общежитие пришёл поздно, виновато отмалчивался.
* * *
Утром Алексей вместо работы отправился в контору, где начальник управления долго и озадаченно вертел его заявление, читая так и эдак: «Прошу уволить меня по собственному желанию по семейным обстоятельствам, - помолчал и добавил вполне серьёзно, - хм, дата и подпись, хм, Алексей Петрушин. Хм!».
Ему всё было доложено, но он слегка, по опыту администратора, хитрил – не хотелось терять молодого и надёжного работника, и этот пожилой, интеллигентной внешности человек, мягко произнёс, явно прощупывая взглядом собеседника: «Обстоятельства? Ну, они меняются… к лучшему. Бритиков из РТМ выходит на пенсию, тебя пророчит на своё место…. Заведующим мастерскими… и мы с ним согласны. А там и с квартирным вопросом порешаем. Федотыч хлопотал, - и, не дождавшись ответа, продолжил, - а вот что, устал ты, голубчик, в отпуске-то не был полтора года, иди-ка отдохнуть в отпуск, а обстоятельства…хм, они подождут. Отпускные к вечеру в кассе выдадут. В отпуск, так в отпуск…». Словно Алексей просил уже об отпуске, и посмотрел на него так же мягко и утвердительно, мягко же опустив ладонь на его заявление, кажется, этим давая понять, что разговор окончен и всё окончательно решено.
Алексей вышел от него озадаченный и даже расстроенный – ни о какой квартире и должности он никого не просил, не просил и об отпуске. Потоптался на крыльце. Зашёл в столовую напротив, где позавтракал. Вышел, не зная, куда себя деть. Вспомнил опять об одуревшем, пьяном Семёне, которого теперь ему было жаль. Опять винил себя. И опять думал о Сеньке, и опять… о нём же, рассуждая про себя: «Жену-то он зачем затронул, пьянь, теребень? Белены что ль объелся? Начальник…начальник. Достукался…».
На крыльцо вышла кассирша. Увидев его, ласково произнесла-пропела: «Петрушин, Алёша, ведомость готова, зайди – получи отпускные, да перепиши своё заявление на отпуск, начальник так велел».
- Надо же, - удивился про себя Алексей, - и часа не прошло, а уже и ведомость готова, и деньги – получи, - и пошёл следом за кассиршей.
Переписав заявление, и тут же получив отпускные, не знал, куда себя деть. Странно и неуютно чувствовать себя неожиданно праздным в рабочее время. Прихватив ключ от квартиры, он пошёл, было, оставить семье денег, зная, что дома никого нет. Но в скверике у подъезда на лавочке сидела соседка из ближнего, ещё не старая, весьма привлекательная, но и, кажется, весьма любопытная женщина. Она издали заметила его и, не скрывая своего любопытства, с весёлой издёвкой, как ему показалось, смотрела на него так, что ему стало как-то неудобно, что он свернул по тропинке мимо. Походил, посидел в скверике, съел мороженое. Опять направился к своему дому, никак не ожидая, что Леокадия, та любопытная женщина, сидит на том же месте. Теперь она уже ближе рассматривала его, вупор, а её синие глаза откровенно говорили: «Икру мечешь, голубчик. Ну-ну, это и полезно вашему брату». И он почему-то опять свернул в сторону, мимо синего магического взгляда, ругая себя за неосторожность, а Леокадия неотрывно смотрела ему во след.
Он досадовал на себя, (на кого ж ещё?), и не мог объяснить, чем, какой магической силой обладал тот синий, словно полевой василёк, взгляд Леокадии, но идти к дому больше ему не хотелось. Он посидел в том же скверике, где полчаса назад съел стаканчик мороженого, и твёрдо решил поехать к матери в деревню….
* * *
Едва выйдя из деревенского автобуса, едва оглядевшись, он тут же оказался в объятиях Максимыча, того самого, которому когда-то отдали обещанный трактор.
- Здорово, братец, на долго ли в родные пенаты? Влечёт? А ты – вылитый батя, царствие ему небесное….
- В гости, здорово, - буркнул в ответ Алексей, он был рад встрече, но и выкладывать о житье-бытье не хотелось что-то.
Он направился к дому, как Максимыч опять окликнул его: «Знаешь, а поработать на комбайне не хочешь? Новый. Почти, исправный. Коляно-то Гвоздев оступился вчерась, ногу подвернул… теперича надолго, - помолчал, озабоченно посмотрел на него, - посмотри. И подработать можно, садить-то на него на ферме некого,… а завтра выезжаем. И пошёл прочь озабоченный, и уже издали: «Смотри, комбайн-то справный…».
Мать с радостью встретила сына. Обняв за плечи, заглядывала в глаза: «Как там детки, сынок, почему без семьи, приехали бы вместе?». Алексей успокаивал её. Как мог, но в глубине души знал – мать не проведёшь.
Он сразу же взялся за домашние дела. Сходил в лес, нарубив жердей да кольев, огородил там стожок для своей бурёнки от осенних потрав. Перебрал заборчик, на баньке повесил новые двери, сменил на калитке ограды столбики. А потом взялся менять шифер на крыше дома. Всё это происходило с обязательным участием мамы – она старалась быть всегда рядом с ним, то подаст молоток, уроненный им с крыши, то гвозди протянет, то доску поднесёт, то – стоит и издали любуется им: сынок приехал. Но лицо её, родное мамино лицо, было озабочено. Она знала, чувствовала – что-то неладно у него в жизни, знала…
Как-то приковылял Колька Гвоздев, нога в гипсе, сам – на костылях, радостно бросил ему на крышу: «Здорово! Чё, в отпуск? Алексей по лестнице спустился к нему – обнялись. Одногодки, соседи – в армию вместе уходили, почти вместе и вернулись. Поговорить-то и не успели. Откуда-то вынырнул Максимыч. Управляющий подослал, что ли? И они уговорили Алексея принять Колькин комбайн и поработать на нём до отъезда.
Начались страдные деньки. Ранний подъём. Поздний отдых. Но было так привычно, сладко привычно, спокойно и уверенно от всего этого на душе. Хлеба были хорошие, чистые, колосистые. Погода солнечная, усталость приятная, оправданная. Вот если бы не этот груз – думы о детях, Ирине и постоянно вопрошающие мамины глаза, от которых иногда хотелось спрятаться или рассказать начистоту откровенно, как в детстве – было бы легче. Но детство теперь далеко….
* * *
Однажды в срочном порядке со штурвала комбайна Алексея снял управляющий, подъехавший на бензовозе с сыном-десятиклассником: «Ты это, Лёша, у тебя-то правишки шофёрские есть, знаю…. Пересядь-ка на бензовоз, а Лёнька мой денёк-два на комбайне поработает. Неча ему дома прокисать. Сам знаешь – без горючки – никуда.… А у Орехова жена родила, отпустил его на пару деньков; четвёртого родила, опять парнишка - хлеборобушко. В Барабинск на нефтебазу съездишь седни за соляркой. Давай-ка, голубчик…».
Надо, значит – надо, Алексей понимал необходимость. Он тут же пересел в кабину бензовоза, на котором приехали управляющий с сыном….
Возвращаясь вторым рейсом с соляркой, заскочил в общежитие, взял деньги и ключ от квартиры, ещё не зная как передать семье. Взгляд его упал на фотографию из его бумажника, на ней – Ванюшка и Леночка. Леночка одной ручкой обняла Ваню, оба смотрят на него. Леночка улыбается, Ванюшка в шортах и летней кепочке – серьёзен, смотрит смело и пытливо, как и подобает мужчине. Засунул фото в бумажник, посмотрел на часы и решил – успею в садик. Выскочил, хлопнул дверцей бензовоза.
Вот и садик в конце переулка. Закрыл кабину на ключ. Навстречу уже некоторые родители – позабирали своих деток. Здороваются, а потом на него и оглядываются. Он вышел к садику с другой стороны, где детская площадка. За решетчатым заборчиком стайка детишек играла в песочницах. Он стал искать глазами сына. Смотрел, смотрел, да вот ведь он – прямо рядышком ковыряется. Он поближе подошёл к решётке забора и позвал тихонечко: «Ваня, Ванюша, - и ещё громче, - Ванечка!». Ванюшка, его Ванюшка завертел головой. Ещё позвал: «Сына, сынуля, Ванечка…». Ванюшка со всех ног бросился к забору, закартавил, залепетал, сквозь прутки заборчика просунул голову: «Па - а - пка плиехал! Из камандиловки…Ты сё-ё так долго? Па-а-пка мой…». И вместо того, чтобы поцеловать – лижет, лижет приятно так в щёки.
- Па-а-пка плиехал! – такая родная кроха, маленький родной человечек. Просунув сквозь прутки решётки руки, он прижал к себе эту маленькую дорогую и желанную головку. Ванюшка носом и губами уткнулся в его шею, потом заелозил ими по щеке – влажно, приятно, приговаривая: «Папка мой… па-а-пка…». Потом замер на секунду, заглядывая за его плечо, его распахнутые радостные глазёнки увидели за ним кого-то, и он стремглав бросился прочь по тропиночке, к калитке, мимо воспитательницы.
Алексей оглянулся. На него с любопытством и недоумением смотрели две пары глаз – Ирины и Леночки. Леночкины глаза – с какой-то радостью, весельем и доверчивостью, глаза Ирины с любопытством, радостью и настороженностью. Обе в летних лёгких и ярких платьях, похожие на больших летних бабочек, невесть откуда выпорхнувших. Ему, так и стоящему на коленях лицом к металлическому заборчику сразу и не поверилось, но потом стало как-то неудобно за своё положение, за пропылённую, пропахшую полем и соляркой одежду и тяжёлые кирзачи.
Он попытался подняться. Но в этот миг выскочивший Ванюшка опять бросился ему на шею, прижался к нему: «Па-а-пка…» Надвинул ему на глаза кепку. На миг исчезло чудесное видение, но вот он отпустил его и в тот же миг бросился к маме, уткнувшись в колени, секунда – и он уже повис на талии у Леночки, давая понять, очевидно, этим, что он всех любит, и что он рад, что они все вместе.
Так бы и метался парнишка между родными, но, как ни странно, конец этой неопределённости положила Леночка. Она обняла расшалившегося Ванюшку, что-то шепнула ему на ушко, решительно отцепила его ручонки со своей талии, поставила на ноги и подвела к уже поднявшемуся с колен Алексею. Деловито отряхнула с его брюк прилипшие соринки и, тряхнув неизменным бантом, доверчиво прижалась к нему, взглянув снизу вверх так проникновенно и неподдельно приветливо, что у него дрогнуло на душе – ждут его в семье и любят, и теперь всё зависит от него. Ванюшка жался к нему с другой стороны, цепко-цепко ухватив его за пальцы, отчего Ирина, ставшая наблюдателем немой сцены, только хмыкнула и, дрогнув лицом, отвернулась, смахивая что-то с ресниц. А Леночка и Ваня потянули его в сторону дома.
Таким образом, Алексей был как будто взят ребятишками в плен, впрочем, это было ему чрезвычайно приятно. Слева – Леночка, ухватив его за руку и прижавшись бантом, справа – Ванюшка, уцепившись за пальцы, вышагивает, то и дело отрывается, забегает вперёд, заглядывает ему в лицо. Леночка руки его не выпускает и не отрывается, но, едва остановившись, то и дело заглядывает снизу так глубоко и ласково, что в каждый такой миг Алексею стаёт не по себе – вот ведь, брякнул дверью, ушёл, от кого ушёл-то….
* * *
Иное дело - Ирина. Ей пришлось идти сзади, молчать, и оттого на душе было неуютно. Всё случилось как-то не так – всё комом. Так и проследовали они к дому – мимо гастронома, мимо парикмахерской, мимо Леокадии, сидящей в скверике. Леокадия, в отличие от продавщиц и парикмахерш, которые с любопытством высовывались в окна, ничем своего внимания не выказывала, только её синие внимательные глаза смотрели тепло, благожелательно и молодо, что Алексей и удивился: Леокадия-то совсем и не пожилая, а даже красивая женщина. Причиной любопытства окружающих было то, что Ирину в округе знали и любили, даже жалели за её не совсем удавшуюся личную жизнь, за её красоту, за её характер. Не смотря на кажущуюся свою уверенность и независимость, была она благожелательна, искренне бескорыстна и внимательна ко всем, и это как-то притягивало окружающих – и женщин, и мужчин. К тому же семья в сборе, после непонятной разлуки, об этом знал весь квартал, смотрелась привлекательно и даже трогательно.
Ирина, тем временем опередив всех шага на три, открыла ключом дверь квартиры. Посторонившись в двери, она сделала даже небольшой книксен: «Милости просим домой…». Ребятишки не отставали от него, и поэтому в дверях вышла небольшая заминка. Она взглядом задержала Леночку, дав понять, что нужно пропустить Алексея с Ванюшкой, а когда вошла сама, негромко и полушутя сказала: « Отца накормить и развлекать до моего прихода…». А Леночка после её ухода пояснила: «Мама – на работу, - помолчала и добавила, - она отпросится пораньше». И не по-детски деловито захлопотала на кухонке. Ванюшка к тому времени уже уселся на его колени, предварительно стаскав к отцу уже чуть ли не все свои игрушки. Наконец Леночка сняла его с колен отца и приказала всем вымыть руки. Алексей по её приглашению шагнул на кухню и удивился – в тарелке уже дымился подогретый борщ, в сковороде аппетитно смотрелась яичница, а чайник на плите уже подвал признаки готовности. Ваня, опять было, полез к отцу на руки, но был выпровожен сестрой к своим игрушкам - только что был накормлен в садике, а от чая отказался. Леночка, а роль хозяйки ей нравилась и шла, как и его мама, бывало, стала в сторонке, сложив на груди свои ручки, потчевала и рассказывала новости, его касающиеся: «Приходили с работы, спрашивали о нём, обмеряли квартиру, хотят дать нам побольше; дяденька с подбитым глазом приходил, спрашивал о нём, за что-то просил у мамы прощенья». При последнем известии Алексей понял – Сенька приходил. И оттого стало внутри как-то неуютно. Ваня заглядывал на кухню, пялил на отца глазёнки – скоро ли он поест, но Леночка едва заметным кивком останавливала его, и он послушно уходил назад к своим игрушкам.
За окном, между тем, стремительно темнело, где-то погромыхивало, и он забеспокоился – бензовоз с соляркой без присмотра в переулке, дорога размокнет, а ребята без солярки как? Но чуткая, не по годам сноровистая Леночка уловила его тревогу, хитренько смекнув, мама-то сказала – до её прихода; разрешила Ване на руки к отцу и стала усердно потчевать их чаем, выставляя на стол всё, что было в доме к этому напитку. Ванюша тук же взгромоздился к нему на колени, ластился словно котёнок, а потом котёночком же и заснул у него на руках.
За окном уже сумерки, уже грохнуло смело, покатилось дальше. Раскат повторился, властно высветив окно, потом частые безмолвные всполохи, будто за стеклом кто-то размахивал едва тлеющей лучиной. Затихло. Потом зашелестело, зашлёпало крупным дождиком. Леночка закрыла форточку и, прильнув личиком к стеклу, вглядывалась во вспыхивающие сумерки. Беспокоилась – мама там. Ванюшка безмятежно спал у него на коленях. Чай в его чашке остывал. Леночка хотела перенести братика в кроватку, но Алексей кивнул – пусть пока спит так, ему казалось так спокойнее, уютнее.
Едва заметный шорох у входной двери подхватил Леночку. Пришла Ирина, и она каким – то чутьём уловила приход её. Ирина вошла в кухонку едва прихваченная дождиком, в том же цветном лёгком платье, принеся с собой запах свежести и озона, привкус радости и какой-то едва уловимой тревоги. Свежая яркая и привлекательная.
Она сразу же взяла спящего сынулю из рук Алексея, понесла в кроватку. Исчезла и Леночка, заглянула она на кухонку спустя чуток времени, в ночной рубашечке, босенкая, умытая, приветливо улыбнулась ему щербатеньким ротиком: «Спокойной ночи…». И исчезла, мелькнув косичкой-хвостиком – маленькая хозяюшка, мышка, хитруша-заботница, босенький ангелочек, только занавесочка в проеме двери подрагивала после её тихого исчезновения.
За окном шелестела непогодь – уходящее лето не в шутку оспаривало свои права. Взгляд его упал на чашку с остывающим чаем. Вспомнилось, как её подносила Леночка в своих маленьких розовеньких ладошечках – гостеприимно, неподдельно радушно, улыбаясь трогательно так ему щербатеньким ротиком – ей исполнилось шесть годочков. Колени его ещё хранили тепло унесённого сынишки, оставленный им мягкий зайчик напоминал о светлых минутах общения с детьми. Окончательно решил – его место здесь, в семье, здесь его дом, очаг, и он больше никуда не пойдёт. Но ещё …Ирина, Алексей закрутил головой – ещё Ирина. Что она-то?
* * *
Она вошла неслышно, незаметно – под очередной громовой раскат, в халатике и мягких тапочках. Тихонько спросила: «Кормили?». Взяла со столика поостывшую чашку с чаем, заменила горячим, пододвинула чашку к себе. Села напротив. Посмотрела ему в глаза неотрывно – внимательно, озабоченно, глубоко. Перевела взгляд на стопочку купюр, выложенных на столик им, забыв положить в чашку сахара, долго-долго и растерянно помешивала ложечкой, и решилась, дрогнув голосом.
- Не вдова,… не разведёнка и не падшая, а детям врать приходится…. Ты – в командировке, и… соседям – тоже. Мы жили и живём одни…. За семью – мне одной бороться? Одной всё время прощать чьи-то слабости и … заблуждения. Мужики – тоже… Э-эх!..
Он решился, насмелился и перевёл взгляд не её лицо, не отрывая взгляда от её глаз и,… заметил, только сейчас заметил над ними, на лбу морщиночку, и ещё – две прозрачные струйки, бегущие из её распахнутых ожиданием и надеждой, беззвучно плачущих глаз. При виде этого уже теперь в нём что-то дрогнуло, надломилась его гордыня, а с нею рухнула та преграда и неопределённость, мучающая и иссушающая его душу.
- Мама твоя… звонила соседям, нашла как-то, спрашивала… Что... – дрожащим голосом трудно шептала Ирина. И не было в нём и тени той уверенности, неприступности, не было уже преград к этой дорогой милой женщине, пахнущей свежестью дождя и цветами уходящего лета, ещё громыхавшего и шелестящего за окном. И он порывисто бросился к ладоням её рук, грустно лежащих на столике, покрывая их поцелуями, а потом и глаза её, губы и щёки – влажные, солоноватые, шепча жарко и виновато подвернувшиеся слова искреннего раскаяния и оправдания за свою гордыню и причинённую боль и горечь, неумело, но тоже - искренне и облегчённо….
Опять грохнуло хлёстко, раскатисто, громовито, до звона стёкол в залитом дождём окне, повторилось – ещё оглушительнее, ослепительнее. Дрогнул и погас свет.
И он, словно опомнясь, и неуверенно, и неуместно напомнил: «Бензовоз в переу…». И не договорил. Тёплая, влажная ладошка жены легла на его губы ласково, приятно, прощающее. И шепот её: «Завтра… завтра… всё - завтра…».
А за окном ночь хлюпала дождём, цвела беззвучными грозовыми всполохами, давила и сотрясалась грозовыми раскатами, а может, в промежутке между всем этим, сверкала зарницами уходящего лета, точь-в-точь, как тогда, в сенокосную пору. И подтверждала шёпотом слабеющего дождя и ветерка: «Завтра, завтра, всё – завтра…»
С. Ново-Ичинское, лето 1985 – июль, сентябрь 2005г., г. Куйбышев.