Однажды Лёшка, Лёха, Лёнька, а теперь уже и Алексей Павлович, мужчина солидный, с залысинами на высоком выпуклом лбу, но не потерявший живого блеска в глазах и чувства юморной заковыки в разговорах со знакомыми, достал с дальней полки гаража свой некогда студенческий портфель, в котором он хранил дорогие ему мелочи – письма от давнишних друзей, девушек, его подруг, фотографии, вырезки из газет и журналов, поздравительные открытки. Как человеку ещё и сентиментальному, ему было жаль расставаться со всем этим богатством и, казалось, он с некоторой радостью стал разбирать содержимое запылённого портфельчика.
Ещё бы, это ведь не просто бумажный хлам, как может показаться на первый взгляд каждому – за каждым таким экспонатом частичка его жизни, впечатления и переживания, и добрые-добрые чувства, приятные и не очень, но всё дорогое и пережитое.
Он уже, с тех пор как умерла его дорогая сердобольная мама, и после чего перешёл в его руки, дважды производил чистку в нём содержимого, отсеивая и сжигая тут же, возле гаража, на его взгляд менее ценное, о чём потом, между прочим, сильно сожалел…
* * *
На самом верху открытого им портфельчика лежала вырезка обложки журнала «Смена» - милое девичье лицо сельского облика в белом платочке с кисточками, с рисунком из ярких цветов по кайме. Некогда эта обложечка висела у него над кроватью в комнате, сначала – в мамином домишке, а потом в рабочем общежитии, а потом и в студенческом, напоминая ему, деревенскому пареньку, что есть на свете не только понятие «малая родина», а нечто большее, не понятное никому, кто не жил, не вырос в деревне.
Пахнуло из портфельчика далёким и добрым прошлым, теплом маминой избёнки, их очага, теплом ли души умершей мамы и пережитым. Немного больно – всё ведь позади, и в то же время приятно душе – всё ведь было, было. Близкие ему люди, родные, сокурсники, девушки и женщины – всё дорогое ему, ушедшее или не совсем ушедшее…
Алексей Павлович с замиранием души взял в руки эту цветную обложечку от некогда любимого им журнала со следами пластыря по уголкам. Сельская девушка в белом полушалке с кисточками, ничуть не постаревшая, смотрела на него так же благожелательно и приветливо, как и два с лишним десятка лет назад. Красивое личико, яркие полные губы обрамляли в улыбке жемчужины на редкость красивых ровных зубов, открытые серые глаза, точёный носик…
Он отложил обложку журнала в сторону и взял из портфеля следующую реликвию – пожелтевший слегка конверт с полосками АВИА. Взглянул на подписанный аккуратным девичьим почерком обратный адрес, где значилось: Кемеровская область, г. Коларово, Ул. Пролетарская 3-216, Зинаида Тороп.
В конверте оказался тетрадный листок в клеточку, исписанный тем же разборчивым чётким почерком и фотография. На ней – юная девушка, Зина, Зинутка, как она иногда называла себя, была так красиво усажена понимающим толк в женском обаянии фотографом, что он только сейчас и отметил. Зиночка сидела, оперев локоточки на свои красивые коленочки, сложив свои ладошечки в полузамок, и положив на него правую щёчку, слегка улыбалась в его сторону. Всё к месту – и коленочки, и локоточки, и ладошечки, и красивое юное личико со слегка застенчивой улыбочкой, приветливой, манящей в доброе прошедшее, ненавязчиво, приятно. Всё будит добрые чувства, и в то же время – сексуально, как теперь скажут. Алексей Павлович грустно улыбнулся – тогда бы, во времена его юности… сексуально – значит пошло, так бы сказали тогда. Ему же и сейчас это слово не нравится и он уверен, что когда-то в русском языке аналогичное слово непременно же тоже имелось, но и означало оно, в его и теперешнем понимании что-то похожее на срам или нарушение приличия, дозволенного. Но теперь он подумал – красивая она, всё здесь красиво и не пошло совсем даже – всё в тех разумных пределах морали для порядочной семнадцатилетней девушки и понимающего муниципального фотографа. Красивое – красиво, и нечего прятать эту красоту – рассудил теперь Алексей Павлович, и начал невольно вспоминать красивую и несколько грустную быль, связанную с этой девушкой и этим конвертом…
* * *
Они, тогда студенты Томского политехнического, были направлены на практику на химкомбинат и поселены по указанному на конверте адресу. Только, как помнит Алексей Павлович, комната у них была номер 217, как раз напротив обозначенной на адресе.
Едва поселившись, не разобрав ещё свои сумки и вещи, ребята его направились в город за провизией, а он, оставшись в комнате один, решил черкнуть письмо маме, так, мол, жив-здоров, чтобы не беспокоилась, крыша, мол, над головой есть, и люди рядом неплохие, как услышал не громкий стук в дверь комнаты, на что так же негромко ответил: «Да, войдите». Дверь открылась не сразу и не резко, а тихо, как-то по-домашнему, и на пороге предстала незнакомая тогда ему эта самая Зиночка, Зинутка. Они, студентки техникума, жили в комнате напротив, ну это выяснилось позднее.
А тогда перед ним стояла приятной внешности юная особа с открытыми серыми глазами, в смущении несколько морща носик, с приятным свежим заметно загоревшим личиком, в халатике и тапочках, тёмные длинные волосы змеились по её плечам и спине. Она шагнула к нему вплотную, протянув ему широконькую опрятную, приятную ладошку, и, уже не смущаясь, кажется, не отводя взгляда и не морща носик, представилась, улыбаясь свеженькими и приятными губами: «Зина, Зинутка я, вы теперь наши соседи…. А вы откуда? Нам сказали…. А сколько вас? Четверо? И надолго?».
Он назвался по имени, не выпуская прохладненькой ладошки гостьи, да та и не спешила забирать её, отметив про себя – ладненькая, хорошенькая, молоденькая ещё, не спеша, ответил на вопросы, интересовавшие неожиданную гостью, а та и не спешила уходить, и то ли из любопытства к нему, то ли из-за открытости своей продолжила. Откровенно так, даже чересчур, улыбаясь: «Тороп моя фамилия. Зина… хохлушка я из Мариинска, учимся здесь. Заходите к нам, рады будем…».
Едва ушла девушка, как пришли ребята, заметив, однако, едва вышмыгнувшую из комнаты Зину. Один из них, Володя, лукаво уставившись на него, произнёс: «Время зря не теряем…. Ха-ха… всё тот же вопрос – женский». Остальные понимающе улыбнулись, вынимая купленную снедь. Но тут же всю эту возню прервал настойчивый стук в дверь. Все почему-то громко вскрикнули: «Да, да!». Под этот крик их, почему-то оживлённый и как бы даже радостный, на пороге предстала девушка, но другая, светловолосая. Внешне зрелая, в джинсах и свитере, со спортивной сумкой через плечо. Эта нисколько не стеснялась и не кокетничала, а по-деловому изложила цель своего появления – мы, мол, теперь ваши соседи, студентки техникума, просим в шесть ноль-ноль вечера всех в гости. И так же деловито покинула комнату, оставив их, недоуменно переглядывающихся.
- Во, дела, - произнёс Виктор, поблёскивая очками.
-Вот - вот, - всё тот же, женский вопрос. Ах-ха…, - хохотнул Владимир, многозначительно уставившись на него, Алексея, - но это-то даже и хорошо…
- Ну и ну… а денег-то…. Перед отъездом стипон не выдали, - деловито заметил Эдик, - но идти надо….
Ровно в шесть к ним постучали, на этот раз все почему-то впились глазами в него, и тогда он сказал негромко: «Войдите». Дверь робко открыли, и перед ними появилась Зина.
- Но, Боже мой, - вспомнил Алексей Павлович, - Боже мой, её теперь было и не узнать! Смугловатая, ладненькая, вся какая-то опрятная, в белых туфлях на высоком каблуке, в лёгком летнем шелковом платье, от лёгкого смущения с ямочками на щеках и подбородке, но уже и с короткой причёской. И когда только подстричься успела и подкраситься в ореховый цвет…
Глядя только на него одного, но, разумеется, для всех она мягко произнесла: «Милости просим в гости, без Вас, сказали, не приходить…».
* * *
Они, стесняясь, толпой вслед за Зиной вошли в соседнюю комнату, где уже был накрыт стол, возле которого хлопотали ещё две девушки. Та, что заходила к ним – Таня, и другая, высокая яркая брюнетка – Нина. Эти были старше Зины, что чувствовалось и по облику, и по поведению.
Наскоро перезнакомившись, неловко уселись за стол подталкиваемые хозяйками, почему-то все рядом – рядышком. Почему-то у стола продолжала ещё хлопотать деловитая, как оказалось, Зинутка. Она, всё ещё немного смущаясь, доставала откуда-то недостающее к столу, бутылки с вином, расставляла тарелки. Когда со всем этим было покончено, она подошла к сидевшему с ним рядом Володе и попросила передвинуться, а когда это было сделано, на освободившийся табурет рядом с ним присела Зиночка, это милое юное создание, благодатную и приятную близость которой он почувствовал в ту же секунду.
Девушка принесла с собой какую-то добрую ауру, коснулась тут же нечаянно прохладным локотком его, но не отодвинулась, не засмущалось, как ожидалось бы, а, кажется, даже придвинулась всем бочком к нему, пододвигая тарелку с дымящимся борщом, заглянув своим серым открытым взглядом ему в лицо немножечко искоса, снизу вверх, и произнесла так добро и откровенно, как бы забыв про всех остальных, непосредственно ему: «Кушайте, я старалась». Вовсе без намёка на тень смущения, но и не более, а уверенно и добро, что ему тогда показалось, что они знакомы и близки давным-давно, и знакомство это никогда не было омрачено ничем обидным или пошлым, и не омрачится, и не кончится никогда. Оттого и на душе его, он это помнил и сейчас, стало надёжно и светло, и ощущения эти, поймал себя на тех чувствах Алексей Павлович, не покидали его тогда все те счастливые дни их общения, и, кажется, сейчас вернувшись из того далёкого приятного прошлого, витали теперь здесь.
Зиночкин борщ, сваренный только из бессчётного количества овощей и приправленный сметаной, тогда казался объедением. Пили принесённый ребятами портвейн, танцевали под хрипящий магнитофон, пригласив в качестве недостающей партнёрши для женатика Виктора премиленькую белобрысенькую толстушечку, сокурсницу Зины. Они же с Зинуткой с первых минут соседства окунулись в бездонно-приятное нескончаемое общение. Сидели рядышком и говорили, говорили; о чём только можно было говорить едва-едва знакомым, пусть и понравившимся друг другу, не замечая вокруг никого и ничего.
А говорить, казалось, было о чём. Впрочем, говорила, в основном, премилая его собеседница, и говорила о себе: папа её – прапорщик, а мама – медсестра, что есть ещё брат Пашка, которому ещё только тринадцать, сестрёнка Манюшка – ей только семь лет, и что у неё самой есть «как бы жених» - одноклассник Васька, с которым они «не знает, что и делать». Она-то после восьми классов поступила в техникум, а он кончает «вот десятый и хочет поступить в военное училище». И вообще, «он какой-то не такой».
* * *
Алексей Павлович вспомнил события того вечера. Зиночка тогда всё говорила и говорила – юная, не по годам зрелая и рассудительная, такая чистая и откровенная, она, в конце концов, призналась: «Впервые хоть, но тебе всё можно рассказать. И почему только?..»
Они тогда только пару раз отвлеклись и в тесной толкучке станцевали танго, но в таком приятном одиночестве, никого не замечая, а потом Зиночка потянула его на полночную улицу….
Стояло жаркое лето, но ещё кое-где доцветала сирень, где-то недалеко из городского парка доносился грохот музыки. Зиночка, какая-то праздничная, возбуждённая, потащила его по ночному городу в сторону этих грохочущих огней. После они подошли к хорошо освещённой площадке, где было полно праздной и танцующей молодёжи, но какой-то отрешённой, равнодушно извивающейся в танце или просто равнодушно стоящей в созерцании происходящего. Им уже через несколько минут стало здесь скучно, и восторженные глаза его спутницы стали грустными, она потянула его к выходу. Но тут объявили прощальный вальс, как это водилось тогда на танцплощадках – последний танец….
Алексей Павлович улыбнулся – приятной тенью набежали воспоминания, он любил один из немногих этот танец – вальс. Особенно, какой-нибудь старинный - «На сопках Маньчжурии», «Грусть» или «Дунайские волны». Он неоднократно в своей молодости со случайными партнёршами брал призы на каких-нибудь вечеринках за блистательное исполнение вальса, и тогда это даже было его маленькой приятной слабостью, которая окрыляла его, одухотворяла и делала его неотразимым в глазах его поклонниц, которых было – хоть отбавляй. Впрочем, сама мелодия этих вальсов выталкивала из его неравнодушной, чуткой души тот восторг жизни, который в окрылении гнал его безоглядно на круг с тут же подвернувшейся такой же неравнодушной и восторженной партнёршей перед расступившимися, сразу же почувствовавшими безукоризненную превосходность, слаженную лёгкость и красоту их в исполнении. Это и сейчас незабываемо….
* * *
Но тот вальс назывался «Под небом Парижа». Необычайно низкий женский голос, какой-то неземной, чужой, с едва заметной хрипотцой или усталостью, голос Эдит Пиаф, на чужом языке делал сопроводительную мелодию, кстати, такую же необычную, очень привлекательной и волнующей, такой свежей – до дрожи в душе, в голосе, в ногах, что он невольно остановился со своей приятной партнёршей. И они по взглядам поняли друг друга – это их танец, и ступили на залитую неоном танцплощадку….
В полёте танца он мельком бросал взгляды на одухотворённое личико партнёрши, она ладненькая, не воздушная, приятная своей девичьей округлой подвижностью, легко и красиво, плавно и уверенно бросала себя в такт музыке, послушно угадывая его движения. Благодарные серые глаза партнёрши, то полузакрытые, то восторженно распахнутые, смотрели только на него, лёгкое шёлковое платьице трепетало в ночном неоновом полёте, привлекательно, легко они, видимо, так слаженно в танце дополняли друг друга, что публика, вся танцплощадка замерла, неотрывно следя за их грациозном полётом.
Мелодия кончилась, и они, согласно последнему такту, плавно остановились, окрылённые, закружённые, опьянённые удовольствием полёта и взаимной близостью партнёрства. Послышались густые, как летний дождь, рукоплескания и восторженные возгласы, а одна девушка даже бросилась целовать, говоря им растроганно что-то приятное.
Обнявшись, они покинули ночной парк, выйдя на минуту раньше основного людского потока в абсолютную темноту душной ночи, колеблемую время от времени безмолвными пока ещё проблесками ослепительных молний надвигающейся грозы. Девушка, взволнованная их ли близостью, впечатлением ли от блестяще исполненного ими вальса, вниманием ли публики, шла молча, прижавшись к нему. Волнение её выдавало неугомонно стучавшее её сердечко. Только спустя какое-то время она вымолвила: «Как здорово! Все смотрели только на нас… Я даже не ожидала…. Люблю,… люблю вальс…». Он ответил ей искренне: «С такой-то партнёршей – здорово… и танцевать… и жить, …наверное…»
Они немного не дошли до общежития, как под ослепительную вспышку молнии и неимоверно оглушительный раскат их сплошной завесой накрыл тёплый ливень. Он растерялся и потянул её под дождём в общежитие, но она решительно направила к одиноко стоящему могучему тополю. Вмиг промокшие до нитки они укрылись под могучей кроной, не пропускавшей пока ещё ни единой капельки. Под покровом кроны, нагретого за день ствола было сухо, тепло и уютно, хотя, вне её грохотало, шелестело, сверкало и хлюпало. Здесь же был слышен только стук сердечка Зиночки….
* * *
Она сначала, как и он, прислонилась спиной к тёплому дереву, а затем, постояв тихонечко, решительно шагнула к нему, положив руки свои ему на плечи, а свою ласковую головку со сбившимися мокрыми локонами – на его грудь, отчего он воочью ощутил сквозь мокрый шёлк платья манящую упругость девичьего тела – тёплую колкость груди, парную округлость животика, прохладу бедер и колен, запах мокрых её волос, почему-то пахнущих цветущей мокрой сиренью, и ... запах парного молока – чистый запах её дыхания.
Боясь обидеть девушку своим неосторожным желанием, и чтобы сгладить отягощающую его приятную близость, он отступил от дерева, снял с себя подмокший пиджак и опустил на плечи несколько обеспокоенной девушки. Она в ответ только сильней прижалась к нему, близко, в грудь, прошептав заветно и желанно: «Поцелуй меня…». При свете вспышки молнии он увидел перед собой разрумянившееся её личико с закрытыми ждущими глазами, обрамлённое влажными локонами, и тоже ждущие губы. И тогда, чтоб не обидеть девушку, молоденькая ведь совсем, он осторожно, по-братски поцеловал её в эти горячие губы, едва задержав в них свои….
Она дрогнула личиком, открыла глаза, недоуменно хлопнув подплывшими краской ресницами: «А ещё…ещё – не будь как Васька…. Сама тебя выбрала… и не пожалею о том…. Хорошо-то как!..» И опять перед ним ждущие, пахнущие парным молоком губы и разгорячённое личико её с закрытыми глазами, ждущими, просящими – при очередной беззвучной вспышке молнии. Она оказалась необычайно благодарной, чуткой и ласковой. Неумело, но пылко и искренне, и этим так трогательно отвечала она на каждый его поцелуй, на каждое ласковое его движение….
В конце концов, ливень кончился, удаляясь вспышками и грохотом куда-то южнее, шумя водой по травам, селениям, листве и хвое деревьев, хлюпая по кровлям, вспенивая в ночной темноте реки и озёра на пути своём, неся изжаждавшейся июльской земле долгожданной влагой облегчение. Вот уже и по стволу бежать перестало и не мочило спину, и сквозь промокшую крону могучего дерева время от времени прорывались слабеющие дождинки. Угадав, что пора уходить, Зиночка, притихшая и умиротворённая, не отрывая лица от его груди, прошептала: «Подожди немного, хорошо-то как, и уютно. Дождиком и тополем пахнет…ценить надо любой миг…»
У порога общежития их друг другом зацелованных, встретила, как показалось, встревоженная Татьяна, из-за неё выглядывал как никогда серьёзный Володя.
* * *
И поплыли летние деньки практики. Они, студенты, утрами уходили в заводские корпуса, где знакомились с производствами объединения «Химпром», собирали материал для отчётов по этой практике, хотя для него уже всё это новостью не было - успел и поработать на химическом производстве. Их соседки, новые знакомые, были на каникулах, но из всей их комнаты уехала домой только Нина. Татьяна и Зина оставались почему-то здесь…
Однажды, выйдя из проходной, Володя обернулся к нему и как-то с завистью, без намёка на иронию произнёс: « А Вас ждут…» – и кивнул в сторону тротуарчика. Он бросил взгляд и увидел Зину. Она скромненько стояла, явно поджидая его. Ребята деликатно ускорили шаг, оторвавшись от него, а он свернул к ждущей его девушке. Она приветливо улыбнулась ему ещё издали, такая ладненькая, опрятная, светившаяся тихой радостью. Шагнула ему навстречу с той же приветливой улыбкой, в лёгком светлом платье, босоножечках на загорелых ножках и подхватила его аккуратненько и ласково под руку, прилюдно, приятненько так поцеловала его прямо в губы, не обращая внимания даже на обернувшихся ребят.
Потом в общежитии, каким-то образом узнав об их безденежьи, зазвав его в свою комнату, вручила ему приличную кастрюлю своего наваристого горячего борща, неси, мол, своим, а сам – сюда, и – мигом. Оказывается, приехал братец Пашка – по сестрёнке соскучился. Привёз изрядно копчёного сала, оттого и так аппетитно благоухала кастрюля с борщом. Борщ ребята приняли восторженно и с благодарностью, виновато как-то и мигом принесли назад пустую вымытую кастрюлю. Володя искренне расхваливал кушанье и благодарил девушку, отчего та заливалась румянцем. После этого и зауважал Володя Зиночку. А то всё - малолетка да малолетка - за глаза, конечно….
Под вечер пришёл от тёти и сам Пашка – вихрастый, рыжеволосый. Они втроём пошли к реке. Пашка первым прыгнул в мутноватую Томь и плавал, нырял, кувыркался. Вылез, лёг рядом на тёплом песочке отогреваясь, окончательно с ним освоившись, подружившись, по-мальчишески открыто и благосклонно рассуждая, советовал, пока сестра купалась: « А забери-ка ты Зинку нашу замуж, а то мамка всё говорит, что если не отдать её, то она глупостей понаделает. А Васька, - он испытывающее посмотрел на него, - знаешь про Ваську? Ну, одноклассник её, друг детства, жених, что ли…. Так толку с него не будет, он в Ленинград учиться собрался, это на сколько же лет?»
Тихонько вышедшая из реки сестра, услышав часть рассуждений братца, легонько шлёпнула его ладошкой по уху: «Не болтай-ка…». Тот, не обидевшись нисколечко, с разбегу прыгнул в реку к стайке таких же ребят, а Зинутка бок-о-бок с ним уселась на горячем песке.
Три дня Пашка вертелся меж ними, не давая шагу ступить без него. Они на реку, и он – за ними, они в кино, и он – тоже, не давая и минутки побыть наедине, даже к проходной завода приходил встречать его с Зиной. Наконец ей это надоело, и он был препровождён к тётке на окраину города: «Там река рядом и друзья есть, сверстники, и удочки там – пусть гостит, рыбачит».
Сам он был справедливым и жалостливым парнем, и ему было искренне жаль всякого, кому по какой- то причине в этом не всегда справедливом изменчивом мире. Может быть, даже чересчур жалостливым и чутким, что однажды мама, уже как-то после армии сказала ему: «Ах, Лёнька, Лёнька (она почему-то частенько звала его Лёнькой), всех-то тебе жаль, нельзя мужику так. Этак, как минимум, со своей жалостью угодишь в алименты».
И теперь вот, встречаясь с этой молоденькой, ещё не до конца знакомой, но раскрывшейся ему девушкой, он стал всерьёз задумываться – а не подарок ли это Госпожи Судьбы? Скромна на людях, заботлива, приятна, красива, а наедине необычайно ласкова, до нежности…. Чего только стоят её объятия и шепоток при этом всём: А ещё… ещё…». После каждого поцелуя. Скромна, а тянется к нему как магнит, да всё бы поближе. Хорошие качества для подруги, жены….
* * *
Как-то, как всегда, Зина его встретила у проходной завода. В этот раз, даже улыбаясь, она показалась ему озабоченной. Сразу же повела к трамвайной остановке: « Поеду-ка, братца навещу, скажу, чтобы домой ехал, тёте заботы с ним, всё на реке пропадает, купанье да рыбалка, у самой трое сорванцов, да и родители тож звонили, беспокоятся… Я быстренько…».
А он пришёл в общежитие, где узнал, что привезли стипендию за два месяца. Кончилось безденежье – за столом товарищи, на столе есть чего поесть и даже вино. От вина он почему-то отказался, на что Володя бросил: «Нам больше достанется».
Ребята, подвыпившие и сытые, подобревшие, допивали вино, о чём-то спорили, говорили на разные темы, он же, улёгшись на своей кровати, просматривал газету.
Зинутка пришла ровно через пару часов, защёлкала ключом в скважине замка, затем осторожненько постучала в их дверь, и с разрешения приоткрыла её. Взглядом позвала его.
Он вошёл в её комнату, вернее – в её ласковые объятья. Но тут же девушка стала разбирать привезённую от тёти сумку: зелень, жареных окуней-добыча Пашки, помидоры, редиску и при этом поясняла: «Братца домой проводила, как знала ещё – поехала, хотел сюда сначала ехать, с тобой попрощаться, приехал бы - так бы и остался. Чем-то ты приглянулся ему,…да и мне… тоже…. Чем, а?». Взглянула на него тепло, приветливо и пристально, как бы хотела рассмотреть его душу до донышка, будто бы перед важным своим поступком в жизни найти ответ на свой сокровенный вопрос: любишь-не любишь?
- Упрямый он, Пашка, как батя. Кое-как отговорила, родители там беспокоятся, мало им того, что я сообщаю, да у самой-то он не на глазах…. Упрям – до конца …хохол… теперь уже и видно. Безнадёжно упрям – взрослеет….
Отгороженный на входе в комнату уголок, с одной стороны шифоньером, с другой – занавесочкой, девушки называли кухней. Там находился узенький столик, тумбочка с посудой, электроплитка и пара стульев. Зиночка нырнула за занавесочку, переговаривалась с ним через неё. Хлопотала над ужином. Затем и он был водворён туда же.
На сковороде подогревались окуни, в заварнике благоухал чай, а в простой глубокой тарелке аппетитно смотрелся салат из зелени и помидоров.
Хозяюшка ласково усадила его за стол, а сама, тут же, не сказав ничего, шмыгнула за занавесочку, в комнату; переодетая в халатик через пару минут появилась, ласково обняв его сзади, накрыв его губы своими, по девичьи неумелыми, но чувственными. Приятно пахнув на него теплотой своей чистой души и цветущей сиренью.
Он ответил тем же, обняв её за талию, а она зашептала свою заветную фразу, опускаясь на его колени: « А ещё,… а ещё…». Обнимая его ещё крепче, но и тут же выскользнула из его объятий к электроплитке – рыба пригорит. Сняла шипящую сковородку и на подставке пододвинула к нему: «На-ко, любовью одной сыт не будешь». Заулыбалась, опускаясь на стул рядышком: «Ты-то кушай, а я посмотрю на тебя… как мама. Она всегда так, когда отец приходит с работы…. Подаст на стол, угощает и смотрит…».
Он, несколько стесняясь, принялся за ужин под тёплым взглядом подруги, несколько не понимая её внимания. Покончил с окунем, как услышал её заветное: «А ещё, ещё…». Вынужден был приняться за второго, положенного ею в тарелку: «Да не смущайся ты, … кто мало ест - тот плохо любит…. Мама, знаешь, всегда так отца кормит». И поцеловала его в губы, задержав свою руку в лёгком объятии на его плече.
- Я-то думала – чего это она так…. А, знаешь, - приятно-то так смотреть…. Становится спокойно, хорошо.
Здесь девушка заметно заволновалась, рука его тронула воротничок его рубашки: «Снимай-ка, состирну…. Мужики, вы мужики…. Мама тоже с отца так вот рубашки снимает в стирку». Он не успел и запротестовать, что рубашка вчера только стирана, другая её рука уже расстёгивала на ней пуговицы.
* * *
И Алексей Павлович вспомнил, как он мигом остался без рубашки. Милая, милая Зиночка, Зинутка, так почему-то звали её все, девочка из хорошей семьи, где забота и уважение друг к другу, а со стороны женщины, её мамы, были особенны ко всем. А девушка, как видно, старалась быть на неё похожей во всём, отдавая ему всё внимание, всё, и… самоё себя тоже…. И вполне искренне, бескорыстно….
И тут Алексей Павлович добро усмехнулся – он тогда остался ещё и без брюк, которые тоже были забраны хлопотливой Зинуткой в стирку – она давно заметила на них пятно. Горячей водой из большого чайника одежка его была быстренько выстирана и вывешена за окошко на просушку. А, может быть, это была маленькая женская хитрость. Ох, уж эти женщины! Но, так или иначе, его летние светлые брюки, дешёвенькие, но и редкие тогда, вызывающие зависть товарищей, ну, это потом, а в первое время ироничных по этому поводу, Алексей Павлович улыбнулся ещё раз – не отнимешь у него вкуса, так вот, эти светлые брюки были бесцеремонно забраны девушкой со словами: «Давно уж заметила это пятно… да всё не решалась как-то…».
Оставшись тогда за занавеской в одних плавках и носках, он нехотя уже ковырял вилкой второго окуня, как опять появилась, теперь уже смущённая, Зинутка, протягивая ему из-за занавесочки свой спортивный костюм: «На-ко, приоденься».
* * *
Он, смущаясь тогда, взял этот девичий костюм – брюки оказались коротковаты, тоже и куртка, которую он набросил на голые плечи и сидел, швыркал чай из граненого стакана, как почувствовал едва уловимое движение занавесочки – её тихое сокровенное появление, и запах парного молока в её дыхании – поцелуй её в губы. И приятное её объятие ласковых, влажных ещё от стирки рук. Тихонько опустилась на его колени, не выпуская из своих объятий, желанно, благодарно отдавая целиком себя его объятиям и поцелуям, поправляя, однако, на своих коленочках, сбившиеся полы халатика, аккуратненько – одной рукой, другой же – обнимая его. А потом, мягко отстранившись ладошками, так пронзительно и преданно, (с оттенком укора ли?) кажется, посмотрела в его глаза, до самого донышка высветив его душу, одновременно распахнув свою до донышка, без остатка, и, положив на губы ему свою ладошечку – помолчи, мол, выслушай, говоря одним только взглядом, а затем, сбиваясь чуть, как бы с мольбой, прошептала: «Знаешь, а? А я ведь уже взрослая…. И решила… всё…. И не жалей меня…вернее, жалей – люби меня … как взрослую… по-настоящему…. А? И уже без укора, вопросительно и также пронзительно вырывая его согласие одним, одним только взглядом, которому и отказать никак невозможно: «А?». И, встав с его коленей, шагнула, поправляя полы халатика – к занавесочке, обернувшись перед ней, а в глазах просящих – нежность, ожидание. Шагнула назад, поцеловала его в губы, пахнув цветущей сиренью из-под халатика, не давая себя, увернувшись, но как-то ласково - подожди, мол, в объятия; решительно шагнула за занавеску, ещё раз обернувшись уже из-за неё, улыбнулась зовущим, полным нежности взглядом….
* * *
Какое-то мгновение он сидел за столиком оглушенный и растроганный её решительным откровением, в этом закусочке, щедро заполненном запахом сирени – цветущего, её любящего тела, зная заранее, что всё это значило и что будет потом, уже через несколько мгновений за этой ситцевой преградой, за которую он не решался ступить, в пространстве, зовущем своей звенящей тишиной, откуда только что доносились шорохи, звуки осторожно отодвигаемого стула, взбиваемой подушки, мягкий шорох кроватной сетки.
Он сделал, наконец, ту пару шагов за ласковый ситцевый барьер, такой, казалось, непреодолимый, в прозрачные сумерки летнего вечера, лившиеся сквозь зашторенное окно в пространство комнаты, заполненное какой-то счастливой аурой, которую ощутил он с первой минутой общения с этой милой девушкой. Он хотел опуститься на колени перед её кроватью возле стула, на спинке которого аккуратно висел халатик, но она решительно распахнулась перед ним покрывалом под взмахом её ласковых рук, так похожих на лебединые крылья. И он, не противясь, провалился в эту манящую бездну: лицом – в её ласковые руки, губами – в желанные поцелуи, собою – в ослепительный атлас девичьего тела, полностью собою – в сиреневую нежность….
* * *
- Боже мой, – удивился Алексей Павлович, вспомнив через дымку забытого, притупившегося, успокоившегося, - как это было совсем недавно.
«По сути дела, - решил он, - это было самое счастливое время его жизни, короткий обрывок такой счастливой ниточки. Медовый месяц, да где уж месяц, десятидневку медовую с хвостиком и прожили».
Докатились тогда они до того любовного греха – прямиком, незаметно ласково, будто так и нужно. А, докатившись, не устыдились, не ужаснулись, не озадачились, не озаботились последствиями. Будто не существовало перед таким счастливым событием каких-то условностей, человеческих законов. И только сейчас, с таким опозданием для себя разложил всё без сомнений по полочкам: «Да какие условности нужны для счастья двоих, если оно выкатилось, выпало розовым билетиком. Условности же все – эти ЗАГСы, штампы, оглядки на мораль, на окружающих, только мешают счастью. Жаль, что пренебрегли они с Зинуткой самым главным – не удержали в своих руках этот розовый билетик на двоих. Вырвало его и унесло незнамо куда ветром житейских коллизий…».
* * *
Татьяна тогда, подружка Зины по комнате, исчезла надолго к своему заболевшему сынишке. Зиночка была свободна – каникулы. Она регулярно встречала его у проходной завода на виду его товарищей, приветливо с ними здоровалась, заряжая их своим счастливым видом и благожелательностью.
Они же привыкли к ней, приветливо улыбались в ответ и обгоняли их, счастливых, и частенько кто-нибудь да оборачивался, на что Зинутка тоже приветливо улыбалась и махала в ответ ладошечкой….
- Кажется, они завидовали нам, - сделал вывод Алексей Павлович. Володя, всегда ершистый на язык, тогда даже помалкивал, приветливо и уважительно улыбаясь.
Впрочем, им можно было тогда завидовать. В те быстротечные дни они были всегда вместе и не мыслили себя друг без друга. Как только что мыслил он – докатившись до греха, они нисколечко не огорчились, перешагнув ту заветную грань в их отношениях, открыли для себя совершенно иной счастливый мир – мир двух безгранично взаимно любящих людей. И это же, конечно, было видно по их лицам. Не увидеть этого было нельзя. И встречные с посветлевшими лицами оглядывались на них, ребята же его, кажется, даже слегка преклоняли головы, одновременно восхищённо улыбаясь, увидев по утрам их, выходящих из комнаты. Перешагнув ту грань тогда, они стали счастливее, чище и добрее. Жили тот миг, не думая о последствиях, о предстоящей разлуке, жили друг другом в те быстро летящие солнечные деньки, которые, погрустнев, по утрам подсчитывала Зинутка. Но он-то, всё равно думал….
Не однажды, решив всё для себя, он предлагал любимой поехать к её родителям для знакомства. Она же в ответ, не лукавя, в ответ чисто улыбаясь ему: «Я же малолетка, мне семнадцать только, - и, заливаясь счастливым смехом, - посадят тебя, а меня батя ремнём выпорет, и тоже посадит дома…». И целовала его, обнимая, вызывая на ласку, близость, и это у неё получалось, а после шепча откровенно: «А ещё,…а ещё…».
-Но всё хорошее кончается быстро, - грустно подвёл черту Алексей Павлович вставая с табурета над гаражным столиком, заваленным гаечными ключами, болтами, гайками, всяким барахлом и мелкими запчастями, отодвигая заветный портфельчик….
* * *
Перед самым последним днём практики раненько утром заявилась Таня.
Утомлённые своим счастьем, они с Зинуткой, обнявшись, спали беспечным безмятежным сном, даже, видимо, не накрывшись, потому что появление её он почувствовал только тогда, когда она заботливо накрыла их покрывалом, а сама, закрыв дверь, тут же уходя, зашелестела ключом в замочной скважине. Зиночка спала с совершенно счастливыми ощущениями во всём, уткнувшись лицом в его грудь, обняв его, и ему не хотелось её тревожить. Но вставать было нужно, он чувствовал – Таня должна была вернуться. Тихонечко освободившись от объятий девушки, тихонько оделся, Зинутка спала всё тем же счастливым сном, а он отправился умыться.
Выходя из умывальника с полотенцем на шее, он встретил вернувшуюся с рынка Таню. Она тихонько с ним поздоровалась, и, ласково взяв его за локоток, повела в холл коридорчика. Там молча взглянула ему в лицо, озабоченно помолчала, испытывающее посмотрела ещё: «Не упускай свою судьбу…Счастья своего… Зинутку знаю…. Будешь всю жизнь как у Христа за пазухой…. С тобой она хотела, как только тебя увидела,…уступила …я. С тобой…». Помолчала, постояла перед ним ещё, ничего в ответ от него, растроганного, не услышав. Тихонько направилась к комнате, обернулась, и шёпотом: «Зинутка проснётся, позову,… накормлю вас». И опять пристально, тепло, почти что, по-матерински посмотрела на него.
Он вошёл в свою комнату, ребята ещё спали – день был воскресный, а поспать любили все. Володя открыл глаза не его шаги, произнёс: «Во, возвращение блудного сына». И тут же заснул опять. Он тоже, упав вниз лицом на свою кровать, провалился в ласковую бездну – заснул моментально.
Растормошил его Володя: «Вставай, жених, проспишь всё на свете, а главное – завтрак…». Он отправился по коридору умыться, и на обратном пути опять же был перехвачен Татьяной, направлен в их комнату. Зинутка сидела уже за накрытым столом, прибранная, со взбитой причёской, свеженькая, и…вся виноватая, расстроенная. Это явление он тогда рассудил так: Татьяна, как старшая, поопытней, для девушки была кем-то вроде опекунши, и между ними произошёл какой-то непустячный разговор, очевидно, по поводу его отношений с Зиной....
И вот заявились Татьяна с Володей: «Люблю повеселиться, особенно поесть… Ах-ха…ха…». С удовольствиям разглядывал накрытый стол, и Зинутке: «Чо нос повесила?»
Сидели попарно, Зинутка успокоившаяся, подобревшая – навалясь щекой на его плечо. Володя – радом с Татьяной напротив, шутил без умолку, уплетал, между тем, со стола всё подряд – поесть он, при своей сухощавости, любил. Татьяна же не сводила с них глаз, изредка удаляясь в тот закуток – принести что-нибудь к столу, садилась и …снова не сводила с них глаз. Что-то задело её в их отношениях с Зиной. Может, вспомнила своё неудачное замужество….
Володя беспрестанно болтал. Потом Татьяна с ним куда-то удалились, оставив неприбранный стол. Они какое-то время сидели, обнявшись, потом девушка торопливо убрала со стола, оставив на нём пару стаканов и какой-то салат. Достала из закуточка бутылку с оставшимся вином, плеснула в стаканы и присела молча у него на коленях. Взяла пальчиками один из стаканов, но потом молча встала и подошла к окну, поразглядывала вечереющий пейзаж, вернулась, села рядышком и долго смотрела ему в лицо: «Не плачу,… но почему-то душа скулит…. Знаю, верю тебе – никуда та не денешься от меня…. От меня и всё зависит. Учёба ещё, …а так бы всё сейчас и решилось…. Может, так и случится…. Сгорели мои счастливые денёчки … милый».
Обняла, потянулась к нему, отдавая опять себя его ласкам, благодарно и жарко отвечая. Пылкая, юная с затуманенным от нежности взглядом. С не по годам развитым чувством стремления к очагу, семейности, деловитости и заботы о близких, с большим желанием походить во всём этом на маму свою. Он тогда уверовал – такая в жизни не подведёт, не позволит семейной жизни дать трещину, а близкому человеку не даст усомниться в соей порядочности, верности, отдавая себя целиком ему, семье, очагу….
* * *
Счастливые взаимной близостью, нежностью, они растворились в каком-то невесомом забытье, которое и сном-то не назовёшь, и которое прерывалось для обмена поцелуями, лаской, и даже, кажется, сердца их стучали в едином ритме, а мысли их, тонувшие в счастье, замирали в сознании, путались, терялись в ласковых тенётах взаимной нежности….
В какой-то миг он вдруг почувствовал, что на узенькой девичьей койке он один, и испугался этого, и счастливое его забытьё мгновенно улетучилось, испарилось, а его место в сознании заполнила тревога. Он встрепенулся и воочью с ужасом убедился – Зинутки его нет рядом….
В полутёмной от сумерек летней полуночи комнате он обнаружил её стоящей у окна, совершенно неодетою, и обнял желанную, дорогую ладную сияющую её наготу, безоглядно, безвозвратно уверовав, что это – Судьба. Не повернувшись, она прошептала восхищённо: «Хорошо-то как, а?» Помолчала, а потом: «Не погулять ли нам?» Он согласился.
Одевались без света в сумеречной комнате. Вышли в летнее душноватое, пахнущее пылью полуночье, обнявшись, пошли в сторону, откуда доносились вздохи музыки, к нимбу разноцветных огней. Едва подошли к танцплощадке сквозь густо идущих им навстречу, как объявили прощальный танец, и тотчас же полилась, волнуя и захватывая, неземная мелодия вальса «Под небом Парижа». Зинутка встрепенулась, восхищенно снизу взглянула на него, теснее прижимаясь, но желания станцевать не выразила. Однако сквозь лёгкий шёлк платьица чувствовалось, что её неравнодушное сердечко отчаянно колотится, так тогда, в первый их вечер знакомства.
Как тогда же, вобнимку, они медленно шли к общежитию сквозь порядки ночных спящих домов, дремлющих сквериков с цветами. Дойдя до старого тополя, где они в первый вечер знакомства переждали грозу, шагнули под его гостеприимную крону.
- Как хорошо, уютно здесь, - восхищённо прошептала подруга, - только, вот, дождя нет, и прижалась спиной к тополю. – Уедешь завтра, как всё быстро прошло – промелькнуло, - помолчав, положила ему на плечи руки, - поцелуй меня…как тогда…впервой…. А ещё…ещё…а?
Татьяна с Володей в тот поздний так и не появились, и та последняя ночь была тоже для них. Зинутка со всей логичностью тогда разложила по полочкам их дальнейшую судьбу.
- Будем учиться с Таней, и приезжать к вам. Через год поедем к маме твоей. А потом уж, подрасту ведь, к моим… объяснимся, покаимся. Не бойся, примут тебя хорошо…. Пашка – особенно…. И в любом случае после этого, …если хочешь, конечно – я навсегда твоя. Хочешь? – И поцеловала в губы.
- А раньше и не проси о том, малолетка я…. А то…рассержусь ещё…я, ведь, хохлушка, я вредная, – и, насупив брови, скороговоркой - что-то по-украински и сердито. Но вредной хохлушки никак не получилось – сердитые брови и добрые глаза, улыбающиеся, со смешинкой-лукавинкой. Получалось наоборот - нежно, весело, смешно. Рассмеялся, спросил её – что бы это всё значило. Залилась румянцем, засмеялась, и опять, опять обнимая его и целуя, пояснила: «Я хохлушка, я коварная. Не угожу делом – угожу телом…. И… никуда от меня не денешься». И залилась смехом – озорно, счастливо. А потом озаботилась, неотрывно смотрела ему в глаза, и, видимо, перед безысходностью той, что мучила: «Только вот…Ваське что скажу…. Ну, не сердись…не сердись…». И отвернулась.
Он тогда промолчал, но впервые – мысль, кажется, ревность, промелькнула – что их связывает с Васькой, детство? Не спросил тогда, сейчас даже не нашёл ответа. Да и зачем было – при их-то, тогда, отношениях….
Володя с Таней явились к полудню, когда он собрался на завод за справками о практике на всю их братию. Володя с удовольствием, потирая руки, разглядывал приготовленный Зиной обед: «Спите всё, молодожёны, в церковь пора – грехи отмаливать… - и, окинув взглядом стол, - баско, баско, - выложил на стол всё – справки из заводоуправления, вино и конфеты, колбасу и лимонад. Получил перевод из дома. Приехала Нина. Застолье было тесным и непринуждённым – теперь все были знакомы….
* * *
Остатки каникул он проводил в деревне у мамы. Работы было дома полно всякой. На приволье, на сенокосе, хоть и на нелёгкой работе, хорошо думалось и вспоминалось о любимой, сладко жилось ею. С первым письмом он получил тогда эту симпатичную фотографию, а потом были ещё письма, добрые, умные, ласковые. Она уехала на последний сезон в пионерлагерь «Солнечный» вожатой. Потом получил неожиданно письмо от Тани, чему удивился. Таня писала, что находится у мамы с сынишкой, передавала привет от Володи (?) и ещё – « …У Зинутки всё хорошо…». Он недоумевал тогда – почему же у неё должно быть плохо? Причём Володя, откуда привет передаёт? И только сейчас понял - Володя приезжал к Тане, а ещё – Таня успокаивала его, жалела, написала то, что не решилась ещё написать Зина.
Потом он опять уехал на учёбу. Письма от Зинутки приходить перестали. Потом он опять получил письмо от Тани. Писала о себе, о Зине, о Володе – тот молчит, мол. Письмо кончалось тревожно: «… Приехал к Зине Васька, в Ленинград на учёбу собирается. Водит, паршивец, за мизинчик Зинутку в кино. А та, как овца – послушно идёт. Но – вижу: не пара они, и ничего их не связывает, даже смотрят в разные стороны, даже думают. Она - всё о тебе…. Приезжай срочно, ну приезжай…».
Получив стипендию, взял билет на самолёт. Добрался до заветного адреса. Вот и общежитие. Обращаться по приезду к вахтёрше общежития не хотелось. О плохом не думалось, оттого и хотелось Зинутке сюрприз приподнесть. Вычислил окно её комнаты на втором этаже, вот и куртка её на плечиках висит – после стирки. Он поднял небольшой камешек и размахнулся – камешек попал в цель. Подождал. Но в окне – никого. Только курточка Зины висит. Отвлёк внимание дворняга Шарик, которого он ранее привечал – царапал лапами его брюки, восторженно скулил – узнал. Отвлёкся на него, но краем ока заметил, мелькнуло что-то в окне, закачалась, кажется, курточка. Но – никого. Отстранил ласкового Шарика и поднял ещё камешек. На звон стекла с опозданием выглянула…Нина. Растерянная, несколько испуганная и с постным неискреннем лицом. Поздно и растерянно улыбнулась – нехотя, с опозданием, вымученно. Неуверенно махнула рукой – заходи. Встретила его у вахтёрши. Ввела в комнату – виновато, неискренне улыбнулась: «А Зинутки нет…. Домой уехала…». – Засуетилась – присаживайся: « И Тани нет…тоже, и… сегодня не будет…».
Он присел на зинуткину кровать, веря и не веря в случившееся. Казалось – шутит Нина. Решительно попросил адрес Зины. Нина сказала, что адреса у неё нет, но пойдёт и спросит у Верочки, той белобрысой толстушечки, которую пригласили тогда на вечеринку. Ушла.
Он оглядел комнату, такую знакомую. Окунулся на мгновение лицом в знакомую подушку. Она и вся постель пахла… её запахом. Подушка – парным молоком, точно, а всё остальное - едва уловимым запахом цветущей сирени. И встрепенулся – здесь она, здесь его любимая…
Но в распахнутой двери уже появилась Нина, а за ней – кругленькое личико со светлыми кудряшками, искренняя улыбочка Веры. Которая тоже не знала адреса Зины.
- Ты устал? – заботливо, надуманно, кажется, спросила Нина, а толстушечка тут же уселась рядом, положив пухленькую ладошку на его плечо, улыбалась, щебеча о чём-то ласково. О чем, он не помнит – не воспринималось что-то. Потом девушки собрались в магазин, уговорив его остаться до завтра – может, вернётся Зина. Вернулись с водкой, колбасой и тортом, что-то ещё приготовили. Ужинали – Верочка опять уселась рядышком, щебетала, тёрлась роскошным плечиком, в глаза заглядывала. Изредка уходила – покурить, и возвращалась едко пахнущая табачным дымом. С каждой каплей выпитого смелела, ласкалась - звала в гости, погулять - искренне, откровенно.
Нина больше молчала, прятала взгляд, а когда Вера оставляла их наедине, нервничала или уходила вослед за Верой. Потом захмелевшая, уставшая звать его с собой Верочка исчезла, исчезла и Нина. А он, переночевав на зинуткиной кровати, и не попрощавшись с невесть когда вернувшейся и спавшей ещё Ниной, рано уехал, так и не поверив в отъезд любимой. Не верил, и – всё….
* * *
Потом он заболел от невозможности видеть её, во сне бредил её близостью, поборов гордыню, написал, а, едва переболев, получил письмо от…Тани. Она писала: «…Как жаль, что меня тогда действительно не было. Всё узнала недавно совсем. Попало всем. Зинутка просто заблудилась. Васька уехал учиться, и у них всё чисто. Она тебя любит, но считает себя перед тобой страшно виноватой. Володя молчит, если можешь, напиши о нём, а с Зинуткой вам бы увидеться…».
Письмо это он оставил без ответа, тем самым заглушив как бы тоску свою, и сам больше не получал ничего. Долго. И вот потом – это письмо, что перед ним – от самой Зины.
«…Не думай, что я подлая. Больше не буду напоминать о себе. Просто я тогда струсила, из-за Васьки всё, и сбежала, пока ты возился с Шариком. Прощенья не прошу, потому что ты уже простил меня – знаю. Что ждёт меня? Ещё год учёбы, потом работа, потом, может, ещё учёба, потом, наверное, как и у всех – замужество. Васька уехал учиться, будет военным. Он приезжал и после, с тех пор его больше не видела. Зачем всё это я…. То, что было у нас – наше, первое, святое, если ты обиделся – забудь всё. Я – никогда. Я виновата, запуталась, но не думай, что я подлая. Зина…».
Но через год Зина снова напомнила о себе. Как-то после трудной сессии он решил отрешиться от всего и отдохнуть, отоспаться. Ребята по комнате готовились ещё к последнему экзамену. А он – отдыхает, сходил в столовую, в баньку Громовскую, отдохнул, погулял в Лагерном саду и опять в постель.
Пришёл Саша Волков, тормошит его заснувшего: «К тебе девочка…». А он сквозь дрёму: «Какая ещё девочка?». Саша сделал в двери знак рукой – и появилась девушка, да нет, действительно – девочка. Светленькая, синеглазая, худенькая – подросток.
- Вы меня не знаете? Я Вика, сестра Васи…. Ну, Зину Тороп знаете? Я к тёте приехала, Зина просила узнать о Вас, зайти… - и садится на предложенную Сашей табуретку. Рядом с кроватью. Помолчала. Он только и сказал: «Зинутку знал…».
Взглянул на девочку. Симпатичная будет, ладненькая, хотя – худышка, восьмиклассница – от силы….
- Вы бы поговорили со мной…
Странно всё и неудобно как-то. Он встал, оделся, пошёл умыться. Девочка ждала его в коридоре. О чём говорить-то?
Пошли на весеннюю улицу. Тётя Вики жила в районе вокзала. Цвела сирень, цвела роскошно. Роскошно и пахла. Напоминая ароматной горчинкой об ушедшем, дорогом. Привёл Вику к железнодорожному вокзалу, к дому, который указала его нечаянная спутница, где проживала её тётя, но Вика расставаться с ним не хотела. А он не знал, как общаться с нею, о чём говорить. А она ещё пыталась что-то, эта худенькая девочка.
- Можно, я Вас под руку возьму, - и потянула к вокзалу зачем-то, чему он почему-то воспротивился. Зачем на вечерний вокзал-то?
Тогда девочка села на стоящую рядом скамеечку, и, глядя на него заинтересованно, не по - детски: « А Зина о Вас помнит…». Разговор не клеился.
- А Зина что?
- Учится, и Вася учится…. А можно, я к Вам завтра приду?
Он пожал плечами. Так и расстались….
И Вика приходила. И завтра, и после завтра, и ещё не раз, но он так и не увидел её – не получалось. Приходила и уходила не застав его, и сама ничего не сказав о том, что придёт ещё, и когда. Что было к нему у этой худенькой светленькой девочки-подростка – не узнать теперь.
* * *
Ровно через год Зиночка опять напомнила о себе. Тогда, перед самой защитой диплома, когда к тому уже всё было готово, оставался кусок свободного времени. Была весна.
День он провёл у подруги, что, казалось, должна была стать спутницей жизни….
Алексей Павлович хватился – чего это он стоит перед этим гаражным столиком, вспоминая всё. В ногах уж заболело. Плюхнулся на табурет….
…Тогда уж не ладилось с той подругой – пыталась гнуть своё по каждой мелочи. И он ушёл в общежитие. Тогда по всему городу цвела сирень, и оттого пахло горчинкой. Будто бы от чего-то не состоявшегося, ушедшего, чего уж не догнать, не вернуть. В ту весну это чувствовалось особенно. В общежитии он собрал в рюкзак провизию, на прокат взял спальник и палатку. Уехал на трамвае за город, туда, где не было цветущей сирени, где не было никого. Только синие небеса да взгорки, покрытые хвойными лесами, да половодное русло какой-то маленькой речушки без названия. Там и прожил он три дня, посветлев душой.
Соседями же были у него не люди, а бурундук да рябчик, да невесть откуда взявшаяся красивая белая лайка. Зверей подкармливал, как мог, согласно их вкусу – рябчику рассыпал несколько пригоршней перловки, бурундуку - кулёк с подсолнечными семечками, ну, а лайке – хлебушка да остатки со своего стола, что был спартанским. Бурундук тут же шмыгнул с сосны, сразу же сообразив, что в кульке, прогрыз его, и тут же вытаскал семечки в защёчных рюкзачках в свою укромную кладовую. С псом было проще – на аппетит не жаловался и гурманом себя не считал, и всё, что было ему предложено – сало, отварной картофель, селёдочные потроха и головки, остатки супа и каши поглощалось им моментально и с благодарностью. Хуже было с рябчиком – он, правда, посвистывал и шмыгал в местах, где была рассыпана перловка, но там же шмыгал и тоже посвистывал и бурундук-проныра. Скорее всего, полосатый собрал и угощение рябчика. Пес гонялся за тем и за другим, исходил лаем до хрипоты, особенно на бурундука – тот на деревьях чувствовал себя в безопасности и, кажется, даже дразнил его. Явно промысловый пёс неистовал и всё время оглядывался на его, человека – помоги же достать их, недоумевая на его бездействие. Но так и прожили три дня в кучке. Пёс, наконец, свыкся с теми и тихонько скулил только, чуя их поблизости, но уже не лаял на бурундука, не гнался за ним, не рыл землю остервенело, заметив, что шмыгнул полосатый под корни сосны, и, не замечая, что тот уже с той же сосны наблюдает за его нелёгкой работой. Лесные жители остались в своём доме, а пёс добросовестно проводил его до трамвайной остановки, и даже пытался за ним запрыгнуть в трамвай, но он не позволил – собака, видимо, была из ближней деревеньки Степановки. Ему жаль было расставаться и с ним, и с теми, лесными…
Пришёл, повеселевший, в общежитие, сгибаясь под тяжестью снаряжения. На вахте дежурила едва знакомая второкурсница, смотрит на него внимательно: «А Вы такой-то будете?». И вручает ему конверт без штемпелей, со страшно знакомым почерком. Поднялся на свой этаж, а навстречу Володя: «Во! Ты где пропадал, отшельник? Зинутка приезжала, три дня ждала тебя. Час назад ушла на вокзал… Может, успеешь ещё…». Про конверт Володе не сказал…
«…Видать, не судьба увидеться даже. И вправду: расстаться легко, а повстречаться, и даже невозможно. Володя рассказал – у тебя, кажется, всё налаживается, скренне рада за тебя. Ну, а я думала – ты всё же приедешь. И ещё, можно спросить – Вику зачем обидел? Хорошая она девочка. Она была у тебя от впечатлений рассказанного о тебе мною и Таней. Хорошей защиты тебе и всего-всего в дальнейшей жизни. А я всё-всё помню, милый…».
Володя вошёл, увидел его с письмом, с расстроенным лицом, успокоил: «На вокзал не надо, и взглянул на часы, у неё через пять минут поезд уже…». Он присел тогда на тюк со снаряжением….
Знала бы она, как у него всё ладно. И вообще всё странно: эта Вика, ребёнок ещё, каким-то образом впутанная между ними. Обижается за что-то, это совсем уж по-детски. Чем я ей-то задолжал, чего Вике-то от него нужно? Странный народ – эти женщины! Впрочем: все странности тотчас бы закончились, если бы понять вовремя – чего от нас хотят женщины. Впрочем, кто знает….
* * *
Алексей Павлович встал с табурета и вышел за калитку гаражных ворот, заходил там кругами. Заныло – заболело в груди….
Как права была его мама – влетел он в алименты с той подругой, от которой в леса подался – к зверью поближе. Кажется, вовремя. А потом строил семью из материала подручного. А подвернулась Елена – учителка. И у той странности – она до сих пор считает, что мужчинам деньги не нужны, и старалась до последнего времени - выгребала даже мелочь из его карманов; считает, что мужчина должен стирать себе сам, а если мужик «провинился», ну – пива выпил с друзьями, к примеру, или в сердцах за несваренный обед в её адрес словечко «блин» произнёс, буквально – для связки слов, так он использовала практику наказания, как она хвасталась – «не допускать до тела»; уходила в другую комнату и жила там по полгода. Всю жизнь готовить так и не приучилась, сама что-то пожуёт из холодильника, если он чего не сварит, а он, а дети? Тьфу, сам виноват, жалел всё…. Отсюда и с детьми не совсем ладно – рассуждает он. Дочка, едва поступив в институт, замуж выскочила – с одобрения мамы, как потом оказалось, но не долго музыка играла. Не пожилось, и учёбу бросила. А как он был против….
С сыном тоже - не все, слава Богу, ладно ещё, в армию спровадил. Пришлось ради этого даже кое-кому взятку дать – с наркоманами связался, лоботрясничал. Сам, правда, гадости той не пробовал, но долго ли – видать, интерес был. Так потом Елена бегала по военкоматам, отмазать пыталась его от армии и на него там, же в военкомате кричала: «Ты не отец своим детям, не жалеешь». Алексей Павлович в сердцах курицей и дурой её обозвал тогда там же, о чем стало известно всему городу. Ну, как всё исправить, наладить? Ко всему, вот, в аварию попал, четвёртый месяц на больничном….
-Тьфу! Так Елена уже упрекнула – я кормлю тебя, ты на моём иждивении…. Отличник народного образования! Тьфу, и думать-то стыдно за неё – всю жизнь весь заработок отдавал семье… именно – учителка,… чему такие научат? Наглядный пример – со своими детьми. Всё – её поблажки…курица. Любовь-то к детям, как у той же курицы – лишь бы сыты были да одеты. Ни спросить, ни заставить не может. А у них, детей-то, в почёте с измальства тот, кто меньше спрашивает, того и любят, и так… до взрослой жизни, если не преломить, не наставить на путь истинный. Сколько по этому копий сломано, нервов поистрачено….
Заболело, зажгло в груди, заныла сломанная нога. А ведь всё могло быть иначе. И судьба его – вот, он взглянул ещё на улыбающуюся с фотографии Зинутку. Судьба моя… улетевшая, не совсем прав был тогда, так легко поддавшись своей гордыне, не подумавши, что теряет он, какой клад. И шепоток её жаркий, а ласки её, а бескорыстность. Всё, что человеком делает, на добро настраивает. С Еленой же – всё наоборот – тупик….
- Э-эх! – вырвалось у него горестно, про себя, но так больно и отчаянно, сознанием потери такого светлого и дорогого, что пришлось растянуть ворот свитера, душивший его.
- Шило – на мыло... эх…
С такой, как Зинутка, было легко войти и в её дружную семью, что не маловажно, быть Пашке и Манюшке старшим братом – так хотелось бы, а самому быть всегда согретым и желанным, оттого и дарить тепло своей души всем, и в первую очередь – ей, любимой, жить ею.
А всего-то надо было поехать-полететь, вцепиться душой и руками даже в эту юную хохлушечку, оторвать от всего того, что отдалило и увело её…. Где теперь она, счастлива ли? Может, тоже с погасшей душой живёт – мыкает. Или тогда, в последний раз её приезда, догнать на вокзале и не отпустить, не отдать никому…. Надо было быть рядом, набиваться, доказывать свою любовь. Хотя, чего доказывать – любили же безоглядно друг друга. Не судьба – знать, ходили же по одной тропке, а расстались. И вправду – расстаться легко, а встретиться потом – невозможно….
Алексей Павлович только сейчас понял - потерял дорогое, огромное, чего никто ему не вернёт, не вручит. Впрочем, в жизни ему некогда было раздумывать да сравнивать, всё прожитое – учёба, работа, дети, семья, добывание хлеба насущного, какие-то, перед кем-то обязанности, обязательства, которых нельзя, как он считал, было не исполнить, оглянуться было некогда. И ещё: надеялся всё на лучшее, мол, утрясётся, исправится. Ан – нет,… не утряслось, не исправилось и…, кажется, не утрясётся теперь….
Два сердца – одновременно и ключик, и замочек друг к другу. Не подойдёт ключик, хотя бы к одному из них – ни одно не раскроется. От улетевшего розового облачка счастья, что накрыло их тогда, осталось только два крохотных клочочка, напоминающих о том счастливом времени – конверт да фото, с которого так ласково улыбалась для него Судьба его несостоявшаяся. Юная Зиночка, Зина, Зинутка. Звала теперь в счастливое прошедшее, а тогда – в счастливое будущее. В сиреневую нежность свою…. В которую, уже не вернуться….
И домой идти не хотелось.
Май 2005 – май 2006, г. Куйбышев – д. Соколовка – с. Ново – Ичинское, - г. Куйбышев.