Попутчиков по грибы-ягоды не выбирают. Они находятся сами, причем новички редко попадают в такие компании – дело это далеко не прогулочное.
Этих же я знал давно, с одним из них год назад мы и открыли для себя Глухариный Ток. Сразу скажу, что это глуховатый рям в Северном районе Новосибирской области, где мы ничегошеньки не знали и действовали по-наивному. Приехали на мотоциклах в село Чебаки и спросили егеря. Нам указали на дом на берегу реки, из которого на крыльцо вышел парень с благожелательным лицом, хотя нас и видел впервые. Прямо спрашиваем: «Покажи, где набрать клюквы». Потом короткое знакомство, недолгое раздумье, и он называет: «Глухариный Ток, ведра по два в день можно, восемнадцать верст отсюда – недалече…». Мы с Володей остались довольны, нам и название-то понравилось – Глухариный Ток.
День первый.
Лето было дождливым, и хотя взяли мы на учет это обстоятельство, мы все-таки не предполагали, что на мотоциклах по Чебакам не ездят нынче – просто невозможно.
Кое-как, в объезд у реки, по переулкам добрались до егерского дома. Хозяин меня узнает, приветливо улыбается, на наши планы смотрит с сомнением: «Доберетесь ли до Глухариного Тока, может, лучше в Черный Рям», - и рассказывает, что это чуть ближе, но проехать нужно с километр-два по заболоченной и разбитой ляге. Из его рассказа узнаем и примерно где свернуть, и как ехать. Егерь оставляет нас у себя на ночевку, но мы вежливо отказываемся, щедро угощаем его вином и сигаретами – в магазине у них ничего этого нет. Хозяин же вновь настаивает: «Оставайтесь, или технику оставьте, туда-то лучше пеши, легче, ну, хотите, так завтра на тракторе вас туда довезу?» Мы на минуту сдаемся, но потом амбиции наши берут верх – как это, да мы на своих «Планетах» хоть куда прорвемся, чего не перевидели! Прощаемся. На что наш благодетель с сомнением только покачал головой, но и от души пожелал удачи.
Остаток сентябрьского дня ушел на расстояние в два с половиной километра от деревни до реки Тартас. Колеса забивались подвявшей грязью через каждые десять метров, свернуть было некуда. Уже в сумерках мы переправились через мост, и решаемся ночевать на левом берегу в сторожке, но едва внесли снаряжение, как по крыше застучал дождь.
День второй.
Утро встретило нас проникновенно-холодным взглядом солнышка из-под свинцово тяжелых туч. В сторожке было уютно, хотя несколько грязновато, темновато. Сторожка предназначалась для совхозного сторожа - неподалеку в лесочке склад ГСМ и площадка с сельхозтехникой. Сторожа мы почему-то не видели ни утром, ни вечером. Рядом с рекой, а при выходе из сторожки взгляд радовался осеннему лесу, рядом же – дорога, уходящая к рямам.
Несмотря на дожди, затравиненная муравой дорога не разбита здесь и посильна для нашего транспорта. Мы отправляемся в путь, предварительно пройдя пешком с полкилометра, любуясь не по-нашенски диковатым роскошным лесом, налаживающейся погодой и хорошим, прямо праздничным настроением, пока на грязной дороге не увидели четкие отпечатки медвежьих лап.
- Надо же, и деревня рядом, и техника тоже, - вырывается из уст изумленного Филимоныча. Чудесный лес в один миг показался нам подозрительным, несмотря на свое великолепие и привлекательность.
Километров пяток дорога была сносной, и наши «Планеты» мотали их на колеса без особого труда – мы ехали. Потом справа открылось пшеничное поле, прорезанное разбитой дорогой к северу – сверток к Черному Ряму. За полем та самая ляга, в ней буксующие «Запорожцы», «Москвичи» и «Жигули», мотоциклов не видно – утром мимо нас стремились. С возвышенности поля любуемся на эту картину – водители и их пассажиры выталкивали сообща технику, а ляге, разбитой и размызганной, конца не видно.
Пожилой водитель, подъехавший сзади нас на «Ниве», выглядывает из-за стекла дверцы, спрашивает про Черный Рям и туда ли мы. Мы не хотим плюхаться в этой ляге и молчим, а он настаивает: «Едем, меня толкнете». В «Ниве»-то одни только женщины – молодые, любопытные, выглядывают. Филимоныч сразу же приободряется, принимает бравую осанку. Но мы сворачиваем на Глухариный Ток, «Нива» сворачивает за нами, какое-то время идет следом, затем отстает, исчезает.
День разгулялся, потеплело, посветлело на душе, но вскоре лесные проселки с твердыми и многочисленными объездами кончились. Дохнуло дикой глухоманью, низинами – впереди заболоченный лес, дороги среди него не видно, только вздыбленные, переломанные могучей техникой деревья, колеи с водой в пол человеческого роста. Володина «Планета», осмелившись пройти по кромке еще не разбитой колеи среди болотины, уперлась в бочажину – дальше хода нет, за ней – камыши, вода, кочки. Мы на руках разворачиваем мотоцикл, травянистый покров рвется под ногами и колесами, проваливаемся. Выхода нет, придется ехать напрямик, по тому месиву, дорогой-то не назовешь. Походили туда-сюда, объездов нет. Разгружаем коляски, идем по дороге между колеями, растаскиваем, выравниваем, рубим валежины, обломки деревьев, в одном опасном месте загатили промоину. Володя разгоняется, проскакивает несколько опасных мест, из-под колес летят грязь и яростный дым, выскакивает на гать, все! Но отчаянный вой мотора, коляска опасно кренится в сторону седока, колесо в воздухе, двигатель глохнет. Сквозь бензиновую гарь, по гребню меж колей, зыбкому и ненадежному, мы с Филимонычем бежим туда.
Володя вовремя заглушил двигатель, поднявшаяся коляска несколько осела, но колесо висит на уровне наших лиц, а седок барахтается в левой колее. Поднявшаяся из воды кривая валежина уперлась в раму под коляской, не спрыгни Володя в колею, быть бы ему все равно в ней, но еще накрытым перевернувшейся коляской. Мы помогаем выбраться Володе, перерубаем валежину, выравниваем настил и выкатываем «Планету» на более твердое место. Моя «Планета» проскакивает беспрепятственно. Мы едем с полкилометра, а далее еще такая ляга, только вдвое шире и колеи залиты водой. Друзья разочарованно присвистывают, затем пытаются найти объезд, но и объезд вскоре теряется в таком же болоте. Дальше хода нет. Поворачиваем назад, на едва видимую возвышенность, в лесок с обрамлением из кустарника.
Мы с Володей, бывшие здесь в прошлом году, едва узнаем эти места, дороги здесь были все проходимы. После короткого обеда решаем: технику оставим здесь, возьмем самое необходимое, продукты, и пойдем к ряму. Необходимого набралось под завязку – вода, еда, одежда, одеяла, ведра, топор и прочее, так что мы стали похожи на беженцев.
Осмелевший день играет огненными красками осени и раскаленного солнечного шара, под нашей, кажется, непосильной ношей каждого – пекло. На осень не похоже, лето, жаркое лето, только деревья яркими осенними красками говорят обратное: осень. Через пяток километров дорога наша троится: прямо, влево, вправо. Теперь вокруг нас обкошенные березняки на гривах, стога стоят.
Филимоныча оставляем с вещами, уходим в разведку по правому свертку, местность трудно узнать, идем и спорим – в прошлом-то году в рям на технике въезжали. Сверток в течение часа вел нас по гривам, потом по хвойному лесу, но это был не рям, сосняк вперемешку с березкой, привел нас к Тартасу, стало ясно – мы здесь не были. Чтобы сэкономить время, назад к Филимонычу бежим, благо – здоровье позволяет, хотя для нас тяжек этот марафон, жара, усталость, одни сапоги болотные чего стоит носить на ногах. Взмыленные, прибегаем на место, а там: дымит затухший костерок, остатки трапезы, Филимоныча нет, зовем-орем, а в ответ только эхо.
Наконец, из-за колка, где скирды, слышим: «О-го-го!» Но обладатель голоса не показывается, мы злимся, кричим еще. Наконец, вот и он, неспешащей походкой, под тяжестью рюкзака, довольным голосом: «А я груздей набрал», - бодр, свеж, обмахивается белой кепочкой, потная лысина пунцово блестит - приложился к рюмочке. Мы возмущены, а он даже не оправдывается.
Мы с Володей усиленно всматриваемся в местность, стараемся что-нибудь припомнить из прошлогоднего. Наконец, меня осеняет: прямо надо идти – вон две старые осины, за ними кусты, там вход в рям. Володя возражает – осина, мол, на том заходе стояла одна. Я недоверчиво ступаю за осины, Володя – за мной. Что-то знакомое, знакомое в местности, дальше, в густой осоке тропа по торфяной заросшей дороге. Огромная черная змея лежит на тропе на жарком солнце, резко сворачивается в клубок, угрожающе вертит головой, и ползет в сторону от дороги, быстро, хищно, страшно блестит своим телом, черным и тяжелым. Как-то подминает под себя траву – высокую густую осоку, не исчезая в ней, ползет стремительно, оставаясь на виду вся, метра полтора черной опасной и тяжелой злобы, далее исчезает в высоком багульнике.
Мы ступаем на торфяную дорогу, всю в бочажинах, среди багульника и сосенок. Торф, служивший когда-то дорогой, теперь тонет под ногами, мы идем, и что-то знакомое опять всплывает в моем усталом, испеченном солнцем мозгу, пока на сухом островке среди бочажков не наткнулись на еще двух гадюк. Дальше идти что-то не хочется, и я смотрю на этих тварей, вдоль уходящей размытой строчки торфяника, наконец, оборачиваюсь, и вижу метрах в ста удаляющуюся обиженную спину Володи…
Левый сверток долго вел нас по сухой торфяной дороге, местность все повышалась, и вот нас обступает великолепный сосняк, красивый, зеленый, высокий. Кое-где он даже смыкался над дорогой, белки изредка мелькали над нами среди зеленых ветвей. Но это было не то – ягод никаких не было, наконец, сосны расступились, местность пошла под уклон – впереди рямовое болото. Здесь мы пытаемся отыскать клюкву, но мох тонет под ногами почти на всю длину болотных сапог, а клюква попадается изредка – белая, зеленая, чуть розовая, по всем приметам в отдельные годы здесь хороший сбор.
На торфяной, кое-где покрытой разноцветным прохладным мхом, дороге позволяем себе отдохнуть, вытянувшись во весь рост. Под шум хвои сладко, спокойно, молча смотрим в небо, летнее, синее – вечное. Володя задумчиво произносит знакомую обоим по Гумилеву фразу: «Тен-Гри», - и также задумчиво поясняет: «Вечно Голубое Небо!»
Вернулись мы к Филимонычу на исходе дня. Он по-прежнему бодр и весел. Огромный рюкзак заполнен отменными груздями, весь его скарб вывален прямо на травяную дорогу, мы с Володей переглянулись – как это он собирается нести все?! Но тот невозмутим, предлагает горячего чая, но глаза прячет, носом вертит – перегаром-то винным от него разит за версту, курорт здесь Филимонычу. Чай оказался отменным…
Вдруг слышим среди затихающего леса говор, хлюпанье. И снова тихо. Великолепный день догорал, а мы среди дикого леса, среди разбросанных вещей на развилке трех дорог, куда податься? Не назад же…
Вот из-за двух старых осин на дороге появляется вереница людей, бредут устало в нашу сторону, в брезентовых плащах, в болотных сапогах, один пожилой даже с тростью – прихрамывает. Они поравнялись с нами, озадаченно пялят на нас глаза, удивленно и молча, но идут мимо. Я срываюсь: «Глухариный Ток?» Но все молча бредут мимо, только шаги да тяжелое дыхание уставших людей. Наконец, последний, пожилой с тростью, поравнялся со мной: «Он, он, да что в нем? Змеи одни».
От него узнаем, что вездеход они оставили еще раньше наших мотоциклов. Ходили они на дальние клюквенные болота, но нынче они затоплены водой, что ягоды немного и она зеленая. Я опять: «А у шалаша есть что-нибудь?» Незнакомец устало садится, вытянув негнущуюся ногу в огромном сапоге, и молвит: «У шалаша-то? Шалаш, змеи, ну, попадается клюква, мы там ее не берем никогда. Клюква-то на дальних болотах, а они под водой ныне». Незнакомец пьет остывший чай, уходит вслед за своей компанией.
Володя ликующе смотрит на меня, хотя мне надо бы ликовать – я настаивал идти прямо до конца. Да, прямая дорога вела к ряму, надо же, какую шутку природа нам устроила – за одно лето дорогу забочажила, в осоку и под воду упрятала. Собираемся к шалашу. Филимоныч рюкзак с груздями не бросает (спросить бы его – для чего), а остальную мелочь – соль в пачке, буханки хлеба, кружку, ложки и прочее – завернул в дождевик, обхватил руками, несет – рук не хватает, пыхтит, идет сзади, отстает, еле тащит, а мелочевка из плаща на землю вываливается то и дело, он окликает нас, мы его ждем, он подбирает с земли скарб, догоняет нас.
Останавливаемся поминутно, наконец, я не выдерживаю и ору на него изо всех сил: «Да брось ты грибы-то, на черта…» Филимоныч бессловесно слушается, грибы вывалил в бочажину, а в рюкзак сложил содержимое плаща, идет – склонился, пыхтит от натуги и выпитого, лицо мясисто-красное, и грибы ему жалко. Мы идем по размытой заболоченной торфяной дороге, и опять едва узнаем места, не дорога – болото. Но вот и шалаш. Кстати, о шалаше: он стоит на сухом взгорочке из торфа, под соснами, добротный, из сухого мха, толщина стен до метра, мох связан в прочные блоки между жердинками проволокой, вход загораживается таким же щитом из мха, не шалаш – дворец, зимовать можно. На душе стало спокойно и весело, и клюква к тому же попадалась.
Но уже смеркалось, отгоревший осенний день, яркий и солнечный, как и все в этом мире, по прошествии отведенного времени, уходил в небытие. Друзья решили сходить в разведку, жребий готовить ужин выпал мне. Они вскоре разбежались по окрестностям – перекликаются.
На костре закипает картошка, я добавляю туда банку тушенки и лук, кушанье в полевых условиях будет отличное – проверено. Вслед за отошедшим днем сразу же свалились сумерки. Я беру ведерко, и почти на ощупь начинаю отыскивать прямо вокруг шалаша клюкву…
До этого я обследовал шалаш: змей нет, сухо, тепло. Вокруг шалаша клюква довольно хорошая попадалась на каждом шагу, жаль, что сумерки и навалившийся туман мешают. Костерок с варевом полыхает, ворочается, барахтается в толстом слое тумана и сырости. Неожиданно рука моя наткнулась на что-то холодное, шевелящееся… Брезгливо отдергиваю руку, осторожно всматриваюсь – так и есть, змея в небольшом углублении во мху, свернулась восьмеркой, чуть шевелится, время от времени по ней пробегают судороги, не ползет, не шипит, вялая, будто слепая – солнце-то село, и еще холодный туман, оттого и активности никакой.
Собирать ягоду в темноте уже не хочется, а вот уже и собирать некуда - ведерко-то уже полно отличной ягоды, уже вот и не зря блудили, надрывались. Я возвращаюсь с ягодой к костру, варево и чай готовы, а на огонек из леса с разных сторон выходят приятели, бодры и веселы. Филимоныч, как всегда, бросает реплики, у обоих по ведру клюквы.
Горячее вкусное кушанье поглощается моментально, тут Филимоныч как-то с опаской вспоминает про вино, хотя уже по чашке сытного супа съедено. Мы с Володей молчим, а он снова, теперь уже смелее, предлагает выпить за «благополучное прибытие», и на ощупь в темноте наливает в кружки, но пить вино после еды уже не хочется. Однако выпиваем кисловатое вино и налегаем с Володей на остатки супа и чай. Филимоныч с ухмылкой угощает вином нас еще, и… допивает всю бутылку сам. При свете костра Володя читает на этикетке бутылки: «Синтар», - и вопросительно смотрит на меня, добавляет: - ЧеченИнгушвино, крепость 20 градусов. И многозначительно молчит. Филимоныч в ответ многозначительно мычит – какая, мол, разница.
После ужина я залажу в шалаш, на покой, следом Володя, хотя Филимоныч уговаривает «посидеть маненько», и «какая прелесть вокруг». Он остается у костра, пытается что-то петь, но через некоторое время лезет в шалаш и валится рядом, храпом будит меня.
День третий.
Просыпаюсь первым. Выглядываю из шалаша, отодвинув моховой щит. Дохнуло туманом и сыростью. Выбираюсь наружу, обуваюсь. Умываюсь по дороге в бочажине, вода в ней прозрачна, вкусна и окрашена в торфяной цвет. Вокруг от соснового леса, мха, багульника и плотного холодного тумана – глухо. Дорога в оба конца мимо нашего стана еле угадывается. Встающее солнце едва пробивается розовым отсветом, освещает только верхушки сосен – там тумана уже нет, он густится и ложится на мхи и багульники, как верная примета, что день будет хорошим. Меня заинтересовало: не уползла ли змея, на которую я наткнулся вчера. Едва нахожу ту клюквенную кочку среди тумана и мелких сосенок. Серая небольшая змейка, совсем и не страшная, даже красивая, в своем моховом гнездышке сложена восьмеркой, даже чуть-чуть прикрылась мхом, едва пошевеливается, спит. Я ухожу, пусть змейка поспит, и тут же натыкаюсь на свежую пустую бутылку из-под «Синтара», одна такая осталась около костра. В голове мелькает: «Ну, Филимоныч, посмотрим, какого цвета будет у тебя физиономия, и каков ты сборщик, не даром же ведь ночным рямом у костра «любовался».
Володя уже умывался из бочажины, костер грел котелок с водой, а час спустя из шалаша на четвереньках выкатывается Филимоныч, охает, кряхтит, но бодрится.
Потом мы завтракаем, Филимоныч пытается пить чай, договариваемся, что в полдень обедаем здесь, расходимся искать ягоду. Я сразу же оказываюсь у кочки со змеей. Сюда уже проникают солнечные лучики, горячие и живительные. Змейка взбодрилась, на глазах же из восьмерки превращается в колечко, оживает, сонно поднимает свою симпатичную маленькую головку и медленно уползает в багульник. Теперь я владею этим ягодным участком, от меня до становища и дороги – рукой подать, и ягода со звоном заполняет мое ведерко. Часа через два оно полно, и я ухожу к становищу, ссыпаю полное ведерко ягоды в рюкзак и возвращаюсь.
Но клюква кончилась, и я иду через сосняк и багульник, теперь уже рям прозрачен, весел и солнечен, янтарные потоки ласкового и теплого света полосатой лавиной буравят хвою и стволы сосен до мха, проникают к земле, отчего в воздухе духовитая испарина из настоев болотной воды, мха, багульника и торфа, хвойных ароматов. Жарко, душно, но как-то уютно и хорошо думается.
В-р-ра-ах! – захлопало, взорвалось сквозь багульник и сосняк к солнцу - испуганно взлетела огромная, подобная косматому шмату мха, бородатая птица. Набрав высоту, потянула безмолвно и стремительно вдоль дороги от нашего стана. Я поменял направление в сторону улетевшего глухаря, неожиданно сосняк кончается. На широкой прогалине мох, изредка багульник – здесь вообще царствие солнечное. Собираю ягоду, в ведре опять более половины, но дальше брать невозможно, так как солнечные кочки почти каждая украшена клюквой и змеей. Опасливо гляжу себе под ноги, змеи активны, и на мою хворостинку реагируют мгновенно – жалят, и неоднократно.
Вот уже ближайшие на кочках, пять или шесть, обратили на меня внимание, и я ухожу к дороге, здесь змей нет, и клюквы тоже нет. С трудом добираю ведерко. На дороге возле глубокой бочажины, такой чистой и прозрачной, усаживаюсь на свалившуюся сухостоину, раздеваюсь по пояс, хлюпаюсь в приятной, такой чистой, чистой и ласковой водице. Понравилось, раздеваюсь и окунаюсь в солнечную бочажину.
Освежившись, сажусь опять на сухостоину; благодатный теплый ветерок, что вдоль дороги тянет сквозь прогретый солнечный сосняк и багульник, до отказа наполненный благодатными запахами, приятно ласкает обнаженное тело. Отсюда дорога просматривается в оба конца. Опять удивляюсь – в прошлом-то году прямо к шалашу подъезжали, на дороге палатку ставили, а нынче здесь можно и утонуть, бочажины совсем бездонны…
На дороге показалась фигура, идет Володя с рюкзаком, ведром, меня увидел, машет рукой. Я собираюсь к стану, и тут густой хвойный молодняк затрещал, зашевелился, метрах в тридцати на дорогу с хлюпаньем вываливается и Филимоныч, меня не замечает – прямиком к бочажине, падает на четвереньки в торфяное месиво, жадно пьет, плещет водой на раскаленную лысину. Потом замечает меня, оборачивается и выдавливает из себя мучительно-багряную улыбку, на мутные глаза надвинул белый козырек. Я спрашиваю: «Синтар»-то помогает?» Он сначала шарахается, потом находится, озирается с плутовато-виноватой улыбкой и машет руками: «Запарился вконец, потом истек».
После обеда с Володей отправляемся к мотоциклам, по дороге нас вымочило дождем. Дождь проливной, теплый и приятный, в небесах шуршало, погромыхивало. Лесная дорога для нас без груза, несмотря на высокую траву и заболоченность, трудностей не представляла. Смущало другое – очень уж часто попадались змеи.
К мотоциклам вышли через час ходьбы, увидели – блестит солнечный зайчик. Подошли, видим: лучи, от зеркала отражаясь, делают всю нашу маскировку бесполезной, но все цело. Мы дополнительно маскируем свою технику, заводим дальше в чащобу, возвращаемся.
День четвертый.
Утром берем направление на участок с ягодой, который мне пришлось бросить из-за змей, идем кучкой, дружески подтруниваем над Филимонычем – хвалим его «Синтар», он не обижается, сегодня он в форме. Находим искомый участок, змей сегодня здесь нет, какое-то время берем вместе, а потом я оказываюсь один. Но вот ягода уже кончилась, теперь я иду вдоль дороги к следующему глухому сосняку. По пути вспугиваю несколько глухарей, все строго летят вдоль дороги, и где-то невдалеке садятся в багульник, примерно в одном месте.
Меня это заинтересовало, и я иду туда, где села последняя поднятая мной глухарка – совсем близко, за редким сосняком, где открытое пространство, только мох и багульник. Вспугнутая вновь, она садится на нижнюю ветку сосны шагах в двадцати. Здесь я обнаруживаю бруснику, увлекаюсь ягодой и забываю про эту симпатичную птицу – улетит и все. Но та, видимо, о человеке не имела никакого представления, вертит головой, любопытно посматривает в мою сторону, квохчет (от страха ли?). Я видимого внимания птице не оказываю, но, собирая бруснику, веточка за веточкой направленно приближаюсь к сосне. Вот уже пять шагов, вот уже три. Птица не улетает: беспокоится, но любопытства у нее через край, больше, чем страха. Я начинаю с ней разговаривать: «Лети, глупая, хорошо вот я без ружья, ну, лети же… Та в ответ только квохчет, бегает по сучьям вокруг ствола и не летит. Я замираю. Какая красотища! И всего-то в двух шагах, видно уже всю до перышка. А красива-то, совершенно, уж точно по-женски эта дикарочка!
Под ногами усматриваю сухой прутик, поднимаю и осторожненько ломаю его на кусочки, боюсь поднять на птицу глаза – улетит. Но вот поднимаю голову: птица сидит, квохчет, но, кажется, даже успокоилась, только перебирает опушенными ножками. Экая прелесть! Бросаю в нее крохотными кусочками прутика. Раз – попал по крылу, глухарочка сидит. Другой – мимо, птица опять сидит, делаю маленький шажок еще, теперь она совсем в метре от меня, разглядываю (молодая, может, да нет, птица-то зрелая, не нынешняя), во всем обличье ее, уж точно, больше любопытства, чем страха. Наверное, в жизни далеко не каждому удается увидеть такое и так близко. Бросаю в птицу последний крохотный обломок прутика – попал, глухарочка забеспокоилась, затопала по суку мохнатенькими ножками, и, наконец… летит.
На брусничной поляне я поднял еще с десяток глухарей, все самцы, подпускали очень близко, но такого не повторялось, улетали же птицы как-то нехотя, сладкая ведь она, брусничная поляна. Хотя и обобрана, досталось и с ведерко мне. Я очень доволен и возвращаюсь назад, только теперь обнаруживаю, что солнце-то затягивается дождевой тучей.
У шалаша мгновенно решаем – пора уходить. Укладываем все, к пожиткам у каждого прибавилось по четыре ведра ягод. Теперь уже перегружены совсем, правда, еды уже никакой, да и воду не нести, но все равно – перегружены. Идем скорым шагом. Заморосило, потом все гуще, гуще, и вот мы попали под настоящий ливень, грохнуло грозой. Уже вымокшие до нитки, бредем обреченно под своими тяжкими ношами, спрятаться негде, да уже и бесполезно – ни единой сухой ниточки не осталось.
Едва добрались до мотоциклов, как дождь прекратился, жаркое солнце выглянуло и во всю мощь занялось своей работой – не лес уже теперь, а парилка. Отжимаем одежду и спешим выбраться из этих раскисших мест. Нас беспокоит ляга, где мы гатили промоину, но переправа через нее прошла на удивление гладко. Объездами, по траве, мы без особых приключений добираемся до свертка к Черному Ряму, и с высоты пшеничного поля видим, как караван техники движется в нашу сторону… под дождем, всего в километре от нас над той злополучной лягой шел дождь. Мы заторопились выбраться, но дождь опередил нас – косой, светленький, реденький, но весомыми каплями начал сечь нас со стороны Черного Ряма.
Возле сторожки, где мы ночевали, начались распри. Мои приятели, как рак да щука, тянули в разные стороны – одному хотелось побросать блесну во вздувшийся Тартас (Филимоныч), другой прельстился в окрестных колках крупным шиповником (Володя), не убоялись медведя, оба твердили, что ночевать будут в сторожке.
Все это было мне не по душе, дождь хоть и прекратился, но все говорило, что он вернется. И другое – Тартас вздулся, его мутный рукав стал бушевать уже в тридцати сантиметрах от деревянного настила моста, а так же какая-то несерьезная их беспечность, но и уговорить их я был не в силах. Я перегнал свою «Планету» на деревенский берег, установил палатку, и стал готовить нехитрую еду из оставшихся продуктов. Едва мне это удалось, как ударил ливень.
Сижу в палатке, котелки с супом и чаем накрыл стеганой телогрейкой, ливень бьет по брезенту, как слышу чье-то шлепанье по раскисшей дороге, еще миг, и мои раскольники один за другим влезают в палатку. Один с пустой блесной, второй с ведерком отличного шиповника, с обоих потоком течет дождевая вода. От ужина не отказываются, хотя он и скуден: жидкий супчик из концентратов, чай с сахаром. Они молча дошвыркивают остывающий чай, дождь остервенело лупит по палатке, и это наводит меня на грустные размышления - палатка начала промокать. Но вот начались уговоры вернуться в сторожку, там, мол, тепло, и не течет, и печь есть. Я на уговоры не поддаюсь, а дождь взял передышку.
Я выхожу из палатки и ступаю на мост, Филимоныч следом плетется с блесной, уровень в реке заметно подскочил, теперь уже река бьется в десяти сантиметрах от настила. Филимоныч бросил блесну с моста раз-другой, и начавшийся дождь загоняет нас в палатку. Володя выскакивает из палатки, бежит через мост к сторожке, и перегоняет свою «Планету». Теперь все в палатке молчат.
Дождь шел всю ночь, и под его всплески думалось невеселое – провизии нет, бензин на исходе, тревожил оставшийся путь.
День пятый.
Утром дождь прекратился, вставать не хотелось, хотя мой бок подмок, под палатку где-то просочилось, холодило. Кто-то из наших вылез из палатки, зашлепал по размокшей земле. Потом тишина. Затем озадаченный посвист и зычный голос Филимоныча: «Мужики, а мужики, э-э-э, мост унесло! А с Черного Ряма никто не проезжал». На крик его выбрался из палатки Володя, я же из палатки выбрался последним.
На берегу друзья пялят глаза друг на друга. Один – с надоевшей уже блесной, а другой с вопросительно разведенными руками, и сам – вопрос. На месте настила моста несется бурный поток, река по ширине почти удвоила русло, и лишь только мутные бурунчики, вскипающие над оставшимися сваями, говорили, что здесь вчера был мост. Филимоныч смотрит на воду и озадаченно чешет бледную теперь лысину, а Володя так и стоит вопросом, согнутый в коленях, с вопросительно разведенными руками.
Я перебираю пакет с провизией: четыре сырые картофелины, горстка сырого сахара, крохотный кусочек сала, щепотка сырой соли, щепотка чайной заварки, хлеба нет. Потом еще обнаруживаю в коляске размокшие брикеты кофе со сливками – Володя выбросил в лесу, а я подобрал. Перебираю кофе от размокшей упаковочной бумаги, с помощью ножа и ложки запихиваю в термос. На паяльной лампе варю картофелины и чай, заливаю кипятком термос с размокшими брикетами кофе, прячу термос в карман рюкзака – последний НЗ.
Товарищи возвращаются ко мне от того места, где еще вчера был мост. Растерянно молчат, понимая, что это значило бы, если бы остались ночевать в сторожке, рады скудному завтраку.
Полдня выбираемся до тракта, густая грязь забивает колеса, мы выбиваемся из сил, то и дело чистим колеса, подталкиваем. Вот мы на тракте, но от этого не лучше, насыпной грунт с глиной так же забивает колеса. Но тут нас выручает дождь, который взялся ниоткуда, теперь жидкая грязь отлетает в разные стороны, и мы едем. Филимоныч на заднем сиденье заводит: «Из-за острова на стрежень...»
У деревни Потуканово, где мы остановились отдохнуть, я вспомнил про термос, друзья приятно удивлены: горячий кофе, сладкий после таких передряг, это тебе не дома, где от нечего делать выпиваешь несколько чашек без всякого удовольствия. Воистину – дорога ложка к обеду. Благодатное тепло и сила вливались с каждым глотком в наши измученные тела. Володина рука дружески ложится на плечо Филимоныча: «Это тебе не «Синтар». В ответ - шутовское ржание Филимоныча: «Хо-хо-ха! О-хо-ха!»
И еще один день.
Осенний день. Городской рынок. Солнце. Тепло. Сухо. Дожди уже все пролились. Слышу голос: «Клюкву покупаешь?» Володя идет навстречу мне вдоль рядов, улыбается. Светлый костюм, в руках зонтик.
Мы идем вдоль рядов, где продают лесные дары, и встречаем… Филимоныча. Он стоит спиной к нам, в коричневой рубашке и белой летней кепочке. Кричит зычным голосом: «Ты?! За ведро – восемьдесят, и… дорого? Да ты, ты…»
Перед ним стоит средних лет женщина с властным лицом, разъяренная, готовая вцепиться… ну, волос-то у Филимоныча нет, наверное, в глаза. Мы, не сговариваясь, берем под белы рученьки Филимоныча, а он вырывается изо всех сил, но, увидев, кто перед ним, перестает барахтаться, улыбается нам. Женщина, пользуясь случаем, мгновенно исчезает, зеваки расходятся.
Нет, Филимоныч не торгует клюквой. А было вот что: для интереса и он забрел на ряд, где торгуют клюквой. У заросшего бородой по самые глаза мужика та женщина спросила про цену на клюкву, ну, и своей репликой: «Дорого!» возмутила Филимоныча, который до сих пор не мог успокоиться: «М-м-мымра! Дорого?! Восемьдесят за ведро! Дорого?!»
Филимоныч-то цену клюкве знает.
С. Чебаки-г. Куйбышев.
Сентябрь 1994-1997 гг.