- Ни пуха, ни пера нам, - одевая лыжи, сказал Олег Николаевич, когда мы высадились с попутного борта в морозный туман заснеженного поля.
Белые поля, белый скрипучий снег под широкими лыжами, белые маскхалаты и белые, покрытые куржаком, деревья дальних и ближних колков, в белом морозном тумане ближние и дальние окрестности, даже ружейные стволы от инея – белые.
Морозные Морозовские поля встретили нас неприветливо, жестокий холод, нависший белым туманом, хватал едва заметным северным движением за щеки и носы, мохнатил инеем ресницы, сквозь рукавицы зло цапал за пальцы. Казалось, что все погибло, вымерзло от жестокой безмолвной стужи, и ничего живого не осталось в этих белых окрестностях.
Но это только казалось. Вскоре же, ступив с шоссейки на белую целину, мы набрели на спаренный след лисиц, идущий по кромке сжатого поля, уставленного заснеженными копнами соломы. Мы пошли по ним, почему-то заранее не веря в удачу. Звери то сходились и шли чуть ли не след в след, то следы шли рядышком, то расходились в разные стороны и резко сходились вновь – звери играли. Затем следы вышли на середину поля, запетляли среди белых копешек, осевших и придавленных снегом. Мы, не сговариваясь, разделились: я вновь вышел на левую сторону, товарищ же бесшумно скользнул в низину, к лесу, огибая поля с правой стороны, мы надеялись, что звери находятся где-то здесь, среди белого тумана, заснеженных копен.
Звери же здесь, конечно, оказались, и учуяли они меня издали. Из-за одной из копешек в разные стороны, словно горох, брызнули три косули, грациозно взлетая в белый туман, соединились, однако, вскоре среди поля, и скрылись стайкой по направлению к движению моего напарника. С моей стороны они ушли без выстрелов по неписанной охотничьей мудрости: «Иди, за чем идешь».
Я с удовольствием рассмотрел лежки косуль: раздерганную солому, раструшенную мякину, и живо представил их, отдыхавших и кормившихся здесь, лакомившихся мякинной трухой. Звери были свежи, здоровы и сыты, бодры и резвы, и глубокий снег не был для них помехой – вон как резво и сноровисто рассыпались они сначала в разные стороны, затем без суеты, четко сбились в стайку, показав мне издали лишь белые зеркальца хвостиков. «А в природе порядок», - с удовольствием подумал я, и от этого на душе стало как-то необычайно приятно.
Я стоял, глядя на раструшенную солому, с азартом и опасением ожидая выстрелов моего напарника, но было тихо, так тихо, будто бы я был единственным в этом мире.
Ничего не дождавшись, я продолжил путь, поскрипывая лыжами. Лисы, судя по вышедшим на мою сторону следам, были заняты своими любовными играми, сходились и расходились, не мышковали не метили, и даже не обнюхивали копен, видимо, вовсе ничего на свете не опасаясь. Затем следы резко повернули на другую кромку поля, тоже в сторону моего товарища, где почти ничего из-за белой пелены и не просматривалось.
Мой товарищ был охотником гораздо удачливее меня, и часто наша охота оканчивалась неприятными для меня, неудачливого, сценами: он от всей души, и, конечно же, бескорыстно, делился со мной добычей, почти насильно засовывая в мой рюкзак то куропатку, то зайца, а потом дома – ври, как их добыл. Вспомнив про это, я опять, нехотя для себя, отметил эту его удачливость – вон и лисьи следы уходят на его сторону, и косули туда же, к нему ушли.
Между тем короткий этот бело-жгучий, бело-пасмурный день клонился к вечеру и, как это было условлено, в определенный час, вне зависимости от результатов охоты, мы должны были оба двигаться по своим следам обратно, к месту, откуда мы начали поиск. Так уж случилось, что мне в этот раз и стрельнуть не удалось, объект охоты больше не попадался. Правда, еще в середине дня, двигаясь по маршруту, я увидел нечто такое, чем и сейчас глубоко озадачен. На одной из копешек соломы с подветренной стороны обнаружил я зияющее отверстие, похожее на небольшую нору, идущую сквозь толщу снега в теплые, пахнущие летом недра соломы. Меня удивило, что от земли до этого убежища – никаких следов. Снег утоптан почти на самой макушке приземистой копешки и далее вниз – к отверстию, причем ступала птица с перепончатой лапкой, снег слегка почиркан крылышками. Я подумал, потоптался у отверстия и пошел дальше, вконец озадаченный – никто из норы не появился, но след, след-то… кажется, утиный. Я гнал от себя эту мысль-догадку – зима, мороз трескучий, какая тут уточка выдержит…
И вот, возвращаясь, уже в сумерках, остановился я невольно у этой копешки – опять никого. Едва продолжив обратный путь, отчетливо услышал характерный посвист маховых перьев – какая-то птица стремительно кружила в морозной густой темноте, явно выискивая что-то в окрестностях, мелькала и исчезала, невидимая, появлялась опять, а я все не хотел верить, не мог, но это была, кажется, действительно маленькая дикая уточка.
Я двигался, продолжая свой путь, не допуская мысли об этом – в зимнем морозном глухом лесу – никаких условий для этого чуда: голодно, ближайший незамерзающий водоем – это дамбы ТЭЦ, до них десятка два километров. Но птица опять, судя по звуку, сделала круг, невидимая в черном воздухе, и исчезла по направлению к шоссе.
Уже возле самой дороги, в темноте, меня ослепил и оглушил близкий выстрел, на который я среагировал как на знак того, что меня уже ожидают, а через полсотни шагов я услышал приветливый голос: «Ну чо, ничо? А я вот чудо тебе покажу!»
Но чуда увидеть здесь же не привелось, в чудеса на таком лютом морозе после изнурительного поиска и предстоящего до дома пути от морозовских полей – ну, никак верить не хотелось, но белозубая улыбка и глаза моего друга сквозь темноту так и светились навстречу мне. Товарищ мой, как мне показалось, был без добычи, уставший не менее, но очень доволен и предупредителен – в одной руке протянутая мне чарка, наполненная из заветной фляжки, а в другой теплый, из-за пазухи, ломоть хлеба. Я с благодарностью пропускаю глоток такой приятной, сладкой почему-то, ледяной водки, и хотел было пожевать хлеб, как дорога и прилегающие окрестности осветилась мертвенно-холодным светом какого-то транспорта. Удача! Гремя ружьями и лыжами кое-как перевалились мы через борт попутного грузовика, где морозный ветер до города основательно обрабатывал нас, пробираясь под нашу смерзшуюся одежду, но мы почти были счастливы – повезло, хоть не мерить среди темноты и мороза двадцатикилометровый путь зимнего бездорожья. Дружок там упоминал что-то о лисицах, по которым почему-то нельзя было стрелять, про куропаток, которые ушли без выстрела, но о косулях и чуде я от него не услышал. Утром он по телефону чуть свет просил прийти к нему.
Дома Олег Николаевич был в прекрасном расположении духа, выглядел отдохнувшим и веселым, меня встретил восторженно: «Дружок ты мой, вот тебе и чудо» - и из не разобранного еще рюкзака он извлек обыкновенного чирка.
Я с волнением стал ощупывать птицу, не веря как бы в увиденное – да, селезень чирковый, упитанный, с отличной пуховой плотной прослойкой под здоровым пером. Вертел птицу так и сяк – убита единственной дробинкой в голову и больше никаких повреждений, крепкий изящный клювик, крепкая сильная грудка – отличный селезень, налитый силой и каким-то живым стремлением, что даже по мертвой запрокинутой головке не верилось, что жизнь этой необычной птицы нелепо закончилась. Мне стало как-то сразу грустно и неловко, и стало все ясно, и понятно все, что мне пришлось увидеть в морозном поле и услышать в морозном воздухе: отважный маленький чирок жил и боролся за свою жизнь с суровой природой и жестоким окружающим миром, приспосабливаясь находить в нем пищу и убежище, надежный кров, кроме одного - почему он остался зимовать?
Между тем менее сентиментальный друг мой сноровисто и быстро ощипал птицу, мы еще осмотрели упитанную желтую тушку и не обнаружили никаких повреждений, только на крепкой мускулистой грудке – едва заметный заросший рубчик шрамика.
Когда тушка сварилась, хозяин достал свою охотничью манерку, из которой вчера только и пришлось выпить по глотку, разлил вкусно пахнущий наваристый бульон по тарелкам, и после выпитой рюмки заговорил как-то негромко и виновато: «Стрелил-то наугад, ради интереса, летает там, в темноте… что-то необычное, разве я думал, да разве…» - и, не находя слов, замолк, молча разламывая сварившуюся тушку. И во всем его облике сквозила какая-то виноватость, было видно – жаль и ему эту необычную птицу, волею нелепого случая ставшую его добычей. Что-то неожиданно весомо звякнуло в металлическую тарелку, и он молча достал сплющенный слегка кусочек серого металла, выпавший из растерзанной грудки: «Во, первый номер, а эта-то дробь не моя».
Теперь стало до конца ясно, почему этот отважный чирок не смог вовремя улететь осенью – он был ранен этой тяжелой дробиной в грудь, как-то выжил, приспособился, набрался сил, жил достойной жизнью в суровых условиях, хоронясь на ночь в теплой копне, находя там пищу и кров, днем летая далеко на пруды ТЭЦ. Невероятно!
Чтобы преодолеть неловкость, что ли, невесть откуда взявшуюся, откуда же она для бывалых, как мы, исходивших-исколесивших леса и болотины, исплававших на лодках не одну сотню километров среди камышей и хлябей, видевших-перевидевших немало всякой добытой дичи, товарищ мой, растроганный случившимся, тронутый хмельным, насильно выдавливая из себя дурашливость: «Дружочек мой, сердешный, за дружбу нашу и я к тебе всем сердцем!» На дно моей все еще сухой ложки он положил крохотный комочек – сердечко этой маленькой уточки.
Странное дело, лежащий передо мной этот кусочек плоти, недавно еще наполненный великим мужеством и волей к жизни, трепетал, гоня кровь по ладному тельцу маленькой отважной птицы, заставляя ее с великим достоинством переносить невзгоды и лишения, боль, голод, холод и страх, неопределенность, вызывая глубокие чувственные рассуждения.
Невольно думается, как эта отважная птица, будучи раненой, беспомощной, отставшая перед великим перелетом от сородичей, преодолевая боль и немощность, одиночество, отсиживалась где-нибудь в камышах или густой траве, рискуя в любую минуту быть растерзанным любым из бесчисленных хищников, нашла в себе силы выжить и, может, вновь выучиться летать, а затем жить в невыносимых условиях, надеясь на счастливый исход.
Поневоле делаешь выводы, насколько несправедлива и коварна судьба к самым отважным и мужественным, будь то птица, зверь или человек, все равно смерть выбирает непременно же – самых достойных…
Хорошее настроение, радость беззаботного общения развеялись среди обрывков безответных размышлений о воле судьбы и случая. Куда-то исчезла и напускная дурашливость приятеля, безусловно, симпатичного человека, который с задумчивым взглядом на маленькое отважное сердце наугад разливал в рюмки оставшееся из своей походной манерки.
Февраль 1998 г.