Одноэтажный барак – длинная деревянная гусеница, ползущая в гору – остался в городе от японцев. Вместе с жилым строением в гору ползли небольшие сараи, уличные туалеты и грядки-огороды – у каждой семьи имелся свой выход на улицу и свой маленький дворик. Барак был маленькой копией послевоенного мира – мира в его ином, толстовском понимании, через букву i. Мiра, отменённого в 1918 году орфографически и уже совершенно утраченного ныне по духу.
Здесь, на самом краю света, огромный и неповоротливый динозавр, казалось бы, издохший три десятилетия назад в огне первой мировой и гражданской, очнулся, взмахнул хвостом и одним движением смёл с южной половины острова японскую армию вместе с переселенцами. Остались только дома и двери. Дома вскоре приобрели совершенно русский вид: слегка неопрятный, но весёлый и разухабистый, а вот двери так и остались японскими – раздвижными. Это в России они открывались настежь, распахивая перед окружающим мiром нараспашку душу: и светлое, и тёмное, и тысячу промежуточных оттенков в ней. В Японии обнажать душу прилюдно так же стыдно, как ходить голым по улице. Японец следует кодексу чести и хранит лицо, и двери там разъезжаются в стороны и съезжаются вновь, словно два самурая в ритуальном поединке.
Деревянная гусеница барака тащила в будущее два десятка семей: рабочие, служащие, студенты, рыбаки… Морской порт, расположенный неподалёку, беспрерывно курил трубы пассажирских и рыболовных судов. Может поэтому Антон, одиннадцатилетний молчаливый подросток, думал, что отец его был если не капитаном, то уж моряком – точно. Настоящий отец, а не те сменявшие друг друга отцы временные, сожители пьющей матери. Мiр имел об этом другое мнение и не стеснялся его высказывать в разговорах между собой, а иной раз и матери в лицо, попрекая разгульной жизнью и почти ежедневным пьянством. Её «под сорок» в паспорте выглядели «за пятьдесят» в зеркале.
– На свои пью! – огрызалась она.
«Пить на свои» – последняя гордость пьяницы, когда никаких других причин гордиться собой уже не осталось. Здесь, на Сахалине, таких называли богодулами. Откуда пошло странное слово это, никто не знал, но чудились в нём и нарочито показанная мiру дуля, и горькая отверженность от Бога и ещё что-то, совсем уже тёмное, паучье. Есть люди, которые живут, так и не родившись – она была как раз из таких. Удивительно, но Антон, внешне очень схожий с матерью, насколько со своей матерью может быть схож мужчина, характером уродился полной ей противоположностью. Он был тихий и светлый, и как бы ни от мiра сего. Для него естественным оказывалось обращать внимание на вещи, которые обычным людям и в голову не придут. Например, научиться распознавать гудки, доносившиеся из морского порта и каждому из них придумать собственную историю. Или составить карту сокровищ, зарыв их на необитаемых островах Тихого океана, а на самом деле – в соседских дворах-огородах при японском бараке.
В семье богодулов случались периоды затяжного безденежья, когда мать выгоняли с работы, и она надолго погружалась в поисках новой на дно бутылки. Отсутствие денег никогда, впрочем, не приводило к отсутствию водки – это закон русского пьянства, бессмысленного и беспощадного. Потому что пьянство на Руси испокон веку было разновидностью бунта. Против чего? Да кто ж его знает… Может быть, против судьбы. А может быть, против себя. В такие периоды есть дома было нечего, и Антон кормился в мiру, чаще всего у своего школьного приятеля Володи и его старшей сестры-студентки, снимавшей квартиру в том же бараке.
В 195… году деревянная гусеница барака вползла в первый летний субботний день с шумом, визгом и криками. В бараке травили крыс. Крысы – животные умные, агрессивные и хитрые, мало кто знает, что их на Земле больше, чем людей. Когда человеческая цивилизация исчезнет, они займут наше место, им надо только подождать. В подвалах и сараях был разложен крысиный яд, на улицу, где толпился народ, выползали очумелые полудохлые животные, женщины отчаянно визжали, мужчины азартно добивали ненавистных грызунов: кто палкой с гвоздём, кто лопатой… Шла борьба видов, естественный отбор в рамках одного отдельно взятого барака. Неожиданно маленькая субботняя бойня стала предметом гордости богодулов. Во-первых, это сожитель матери достал по знакомству импортный яд для травли грызунов – не то японский, не то американский. Во-вторых, сам определил «направление удара» и разложил его по сараям и бараку. И теперь чувствовал себя главнокомандующим в день решающего сражения: бегал по дворам, квартирам и сараям, отдавал приказы и проверял каждую дохлую крысу. Мать Антона была в тот день трезвой как стеклышко. Она молча стояла у ограды, следя за перемещениями своего мужчины и чувствовала себя женой Наполеона. Она даже выглядела в этот день значительно моложе обычного, и чудом уцелевший во времена пьяных распродаж яркий цветастый платок укрывал её волосы, а губы были накрашены впервые за последние месяцы.
Сам мальчишка во всеобщей суете участия не принимал. Отыскав в одном из дворов местечко потише, он устроился там, по привычке принявшись фантазировать и не обращая внимания на войну с грызунами. Крысы были ему неприятны, а мёртвые крысы – в особенности. Он слышал, как взрослые наказывали не прикасаться к ним, чтобы не подцепить отраву и не отравиться. Взрослые и собак с котами убрали подальше, а кто держал в сарайках кроликов или птицу временно эвакуировали их с «военной территории». Война нашла мальчишку сама. Кто-то – кажется вездесущий в тот день сожитель матери – отфутболил лопатой одну из полудохлых крыс прямо к ногам Антона. Только что мальчишка плыл с отцом на океанском лайнере где-то в Южном полушарии, а через мгновение рядом с ним шлёпнулось что-то тяжелое и мерзкое. Огромная полуживая крыса лежала на спине, прижав к себе лапками крошечного детёныша, и смотрела мальчишке прямо в глаза.
– Руками не трожь! – раздался остерегающий окрик отчима. – Ща я её окочурю, гадину.
Он надвигался от дома, от разъезжающихся в стороны дверей, словно японский самурай, только вместо меча в руках у него была лопата. Он был воином, бойцом, рыцарем, сражающимся за человечество. Где-то далеко, на окраине человеческой цивилизации, через два двора от этого, его ждала верная жена и слава, и почести, и пир во имя победы… Он уже занёс свой «меч» над головой поверженного врага, когда странный мальчишка этот, предатель рода человеческого, подхватил в руки крысу и, сорвавшись с места, понёсся что есть духу со двора.
– Стой!! – неслось ему в спину – Убью сволочь! Ну, ты вернёшься у меня домой, гнидёныш, ох, тля, вернёшься!
Прошло лето, сыгран был последний день августа на театральной сцене года и к земле полетел занавес из разноцветных листьев. «Война с крысами», сыгранная в первом акте, давно забылась, у мiра было достаточно более важных дел. Не забыли о ней только у богодулов. Локальное сражение естественного отбора обрело у матери Антона и её сожителя Фёдора характер эпопеи, третьей отечественной, важнейшей вехи семейной жизни. Жалкое и ущербное «На свои пью» сменилось уверенным и обвиняющим:
– Как крыс травить, так мой Федя!
«Её Федя», словно ветеран войны, предавался теперь воспоминаниям о битве, украшая их всё новыми и новыми героическими подробностями. Число уничтоженных в бараке крыс стремительно приближалось к числу всех крыс города и вскоре грозило его превысить. И эпизод с «предательством» Антона органично вписался в нарождающийся миф – война без предательства и не война вовсе, а так, пресная захудалая драка.
– У-у-у, Иуда, – ласково говорил пасынку Фёдор и давал лёгкий отеческий подзатыльник. – Дурак ты, и уши у тебя холодные. То ж крысы! От их вся зараза в городе. Или мы их, или они нас. Естественный отбор, понял?
Последние слова давались ему легко, словно он знал их всю жизнь, а не услышал пару месяцев назад от соседа-учителя. Антон подзатыльники сносил легко, без обиды, как должное. Он даже согласен был с отчимом, что крысы – враги человеческие. И не место им в ползущем в счастливое будущее отдельно взятом японском бараке. Всем, кроме одной.
– Куда врага дел, Тонкий? – допытывался Фёдор.
Тонкий – это от Антонки, так звала обычно мать.
– Выбросил, – бурчал в ответ мальчишка.
– И не добил? – этот вопрос пьяный Фёдор вбивал словно гвоздь – с размаху, одним выдохом-ударом молотка.
– Нет.
– От же дурень! Мать, а, мать, ты слыхала? Не добил!
– Чего ты в мальчишку репьём вцепился? – откликалась мать. – Сплоховал он, со всяким бывает. В следующий раз пришибёт, правда, Антонка?
Ей было почти хорошо: муж-герой учил уму-разуму сына, всё как в нормальной уважаемой семье. А Антон молча кивал, не обращая внимания на слова-мотыльки взрослых: в одно ухо влетели, в другое – вылетели.
Тёплый разноцветный листопад сменился вскоре бесконечно-нудным дождиком. Антон пошёл в шестой класс, мать в очередной раз уволили по статье, и есть в доме стало нечего. Спасал мiр и взрослая сестра одноклассника Володи. Когда дома гуляли особенно шумно, он оставался у них ночевать. Как-то раз ночью Володина сестра, девушка лет двадцати, вернулась за тетрадкой с лекциями в комнату, где устроились спать мальчишки, включила свет и… Визг её был настолько громким, что весь барак – от головы до хвоста – вздрогнул и проснулся. Разъехались в стороны японские двери, на улицу выскочили мужчины, и Луна на небе перевернулась с боку на бок посмотреть, что же такого ужасного происходит внизу.
Огромная крыса, лежавшая на одеяле рядом с Антоном, нехотя спрыгнула с кровати и неторопливо направилась к печи, за которой обнаружилась недавно выгрызенная острыми зубами дыра.
– Антон! – побелевшими от испуга губами произнесла девушка. Она уже догадалась, что гигантский грызун появился в её квартире не просто так. – Что всё это значит?!
Мальчишка виновато шмыгнул носом.
– Неестественный отбор, – вздохнул он.
И тут же добавил жалобно:
– Ты только не ругайся, а? Она не такая как все остальные крысы. Она – хорошая!
Всё лето Антон сначала выхаживал, а затем кормил в сарае спасённого грызуна. И грызун этот теперь спокойно лазил по мальчишке, принимал пищу из рук, сидел на плече, спал рядом… Сам того не ведая, Антон дал точное определение этому странному симбиозу: неестественный отбор. Зараза, переносимая крысами, его не брала. Сложная это вещь – иммунитет к заразным заболеваниям. Наверное, бывает он не только у организма, но и у души, иначе чем объяснить здоровье людей слабых и немощных, что выживают, помогая зачумлённым и прокажённым. Заболел мальчишка совсем иной болезнью, человеческой: резко подскочила температура, а во рту стал копиться гной, всё больше надуваясь пузырём и грозя перекрыть дыхание. Мать с сожителем не просыхали вторую неделю подряд. Володя привёл Антона к сестре, прося вызвать врача, но с врачом возникли сложности, и пришёл он только под вечер. Поохал, покачал головой, сделал несколько уколов и пообещал завтра забрать в больницу. А ночью, поднявшись проверить больного, Володина сестра застала фантастическую картину: раскинув руки, мальчишка лежал на кровати, а крыса, просунув голову в его рот, высасывала гной. Заметив девушку, Антон предостерегающе поднял руку: не напугай! Несколько бесконечных минут она с ужасом смотрела на больного одиннадцатилетнего мальчика и омерзительного, ненавистного человеку зверька, копошащегося у него во рту. Затем крыса высунула голову, тяжело спрыгнула с кровати и, переваливаясь с боку на бок, направилась к своей дыре. Она выглядела неимоверно раздувшейся от высосанного гноя. У дыры грызун замер, сообразив, что не пролезет. Развернулся и посмотрел на девушку. Та молча подошла к дверям и раздвинула их в стороны. Крыса чуть помедлила, а затем неторопливо вышла из дома как гость – через двери.
Длинная деревянная гусеница, ползущая в гору вместе с сараями, уличными туалетами и маленькими двориками, замерла и остановилась. Она прислушивалась к тому, что происходило у неё внутри. Так и не разобравшись, вздохнула и сонно произнесла голосом Фёдора:
– Или мы их, или они нас. Естественный отбор…
И поползла дальше.
Мiр людей медленно уходил, уступая место человеку-одиночке. Когда от мiра останется лишь дряблая шкурка, страна распадётся и оживший ненадолго дракон умрёт. По огромной территории от Сахалина до Европы разбредутся люди-одиночки, чтобы сражаться друг с другом. Они будут верить в конкуренцию как главную силу прогресса и в естественный отбор – теперь уже внутривидовой.