Сквозь ресницы вижу плавающих солнечных зайчиков... "Вода в бочке поймала", — лениво-радостно отвечает едва проснувшийся мозг на вопрос: "откуда они здесь?" Взгляд скользит дальше, к окну, касаясь кипенно-белых занавесок с вышивкой ришелье. Бабушка не признает современных тяжелых штор, «заслоняющих белый свет» и, не ленясь, кипятит и крахмалит свои старомодные, отчего окна в её доме дышат. Их дыхание касается «яранки» — герани, и нежные белые и розовые бутоны слегка колышутся. Из кухни вполз нестерпимо-родной запах, — смесь легкого дымка «только неделю назад щели в печке промазала, а они, вон, разошлись, таперь сызнова придётся затирать»… и свежеиспеченных пирогов.
— С вииишнями… — сладостно потягиваюсь я и вскакиваю с постели, встав босыми ногами прямо в солнце. Как себя помню, бабуля неизменно красила пол в ярко-желтый цвет.
— Погодь чуток, — говорит бабушка, — дай им отдохнуть. Если зачнем резать прям сейчас, весь сок утекёт в полотенце. А вот как отпыхнут, то и можно будет их тревожить. Во всяком деле, Веточка, нужен тон да голос.
Я сижу за столом, покрытым белоснежной, связанной крючком, скатертью. В открытое окно заглядывают мальвы. Передо мной, на огромном подносе, на льняных полотенцах — четыре пирога-полумесяца. Блестящие корочки отражают солнце. Беру один, разрезаю пополам и, держа двумя руками, зажмурившись в предвкушении удовольствия, начинаю есть. Пирог буквально тает во рту, из крупных вишен, раздавленных язычком, льется сок. Перепачкав губы, нос и щеки, я тянусь за вторым куском. Мне нравится, что я вся перемазалась. Чувствую себя маленькой девочкой, которую не заботит то, как она выглядит.
— А вот зря говорят, — будет коровка, да курочка, состряпат и дурочка. Вон, Нюрынька Мудренова до семидесяти годов дожила, а стряпать так и не научилась. Я ей ко всем праздникам-бедам, крестинам-поминкам все готовлю. Чуть что, она ко мне. Айда, говорит, Аннушк, ты. А то мою стряпню никто есть не будет. Иду... чай, — не чужие. Почитай, всю жизнь в одном селе живем, — как бы продолжая начатый разговор, но отвечая, видимо, каким-то своим мыслям, молвит бабуля.
— Ты же сама говоришь, что во всем нужен тон, да голос. А ведь голосом-то не каждый наделен. Вот, к примеру, хор. Людей в нем много, а солирует только один, а остальные подпевают. Это ты у нас — солистка! — прижавшись к родной щеке, похвалила я бабулю за неподражаемое умение готовить еду.
Даже сваренная "в мундире" картошка становилась лакомством. Она её очищала особым способом (непременно руками, а не ножом, облупливая тонкую шкурку, не захватывая мякоть, отчего она была гладка, как бильярдный шар), складывала в глиняную «чаплашку», ставила в теплую печку. Картошечка покрывалась солнечной вкусной корочкой. Затем она её крупно нарезала, пересыпала зеленым луком и укропчиком, солила, поливала подсолнечным маслом и встряхивала. И никакого «провожатого» к ней не требуется, разве что капуста в вилочках. А уж это её "колбаса" из пшённой каши со шкварками, — вершина вкуса!
Выходим на крыльцо. Она усаживается на верхнюю ступень, я — на нижнюю, положив голову свою ей на колени. Мои волосы струятся по чистым половицам, бабушкина рука оглаживает их, мурашки блаженства скачут по всему телу, я прикрываю глаза и слушаю журчание её голоса…
— Я вот сама Библию не читала, но свёкор мой — твой прадед, царствие ему небесное, золотой человек был… да… а вот он — читал. Бывало, придет из церквы, возьмет книгу, раскроет наугад, пальцем водит и губами шепчет про себя. А потом нам сказывал, о чем там писано. Будут, — калякал, — по небу летать птицы железные, на земле не останется цветов — все на лядях будут. Да... и вода исчезнет. Люди побегут, подумают, что вода блестит, а это — золото. А небо всё железной паутиной опутают. И по земле будут ходить девицы — бесстыжи лица. И взмолится и стар, и млад, но будет поздно. Почитай всё и сбылося, о чем свекор-то сказывал. Вон — опять гудит железна-то птица. А в городах, я прослышала, воду для питья в бутылках продают. Скоро, поди, и воздух в бутылки закупорют и будут по выдаче отпускать ём дышать. А про девиц и калякать не хочется.
— Тогда давай про мужчин поговорим, — улыбаясь, перевожу тему разговора.
— А чё про них баить, их наблюдать надобно. Вон, глянь на кочета. Он ведь ни в жисть не будет топтать ту курочку, которая сама присела, а будет гоняться за той, которая от него убёгла. А всё потому, что не по сердцу им то, что само в руки идёт. Нация у них такая. Охотничья. Высмотрит лису из всего лесу, которая ему приглянется больше других, и будет на пузе лежать суток трое на промёрзлой земле, чтобы только её дождаться. Вот такие они, — мужчины-то.
Она тихо запевает: «Куда бежишь, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь?.." и начинает заплетать мне косы, вплетая в них ромашки, сорванные тут же, у крыльца. Я подхватываю: «Кого ждала, кого любила я, уж не догонишь, не вернёшь...»
— Бабуль, а что ласточки, — так и прилетают к тебе?
— А куды ж им деваться-то? Это их дом родной. Никак, лет пятьдесят они гнездуются у меня. Скоро опять начнут учить деток своих летать. Помнишь ведь, не раз мы с тобой глядели, как ласточки крылами своими с обеих сторон дитё поддорживают, пока оно само не взлетит? Да... Люди, и то не все так заботливы, как эти птицы.
Я поднимаюсь, сажусь рядом и прижимаюсь к роднуле своей. Так, молча, сидим некоторое время.
— Я тебе не сказывала, про Поленьку-то Седугину? Нет? Ну, что ты... она чудить начала. Выстирает в доме все до нитки и сама ходит в одной мужниной безрукавке. Я ей калякаю, — ты чего стары-то руки выставила? А она в ответ: чай всё, не как – без рук. Остра на язык-то. А что, говорю, кофту не поддела? Жалею, — бат, — недельку так похожу, а оно пускай себе полежит, чистое. Да... всяк по-своему с ума сходим. Я вот, от одиночества, с курами разговаривать начала. Говорю им: цыпурыньки мои, да расцыпурыньки, а они мне в ответ, протяжно так: кооооо, коооооо...
А, вон и Поленька, легка на помине. Глянь, опять всё выстирала! Заходи-заходи, соседушка!
— А у тебя, Аннушка, я гляжу, гости?
— Да... радость моя нецененна приехала. Скучилась, говорит, очень. И пирогов моих с вишнями давно не ела. Пойдём, я тебя угощу.
Они заходят в дом, а я иду навестить свою вишенку.
— Какая же ты большая стала! — говорю я ей, поглаживая по тонкому стану и усаживаясь напротив на скамеечку. — Соскучилась? И я по тебе, — тоже. Сейчас расскажу тебе все-все-все...
— Ты… плачешь, вишенка? — На стволе проступили янтарные капельки. Я нагнулась и слизнула их.
Вкус вишневых слез неповторим.