Был тот самый день. Все улетели на Юпитер – отмечать. Я остался. Мой квантовый ускоритель валялся в гарантийном ремонте, а тратить обол на ускорение процесса я не желал, а если честно, не имел такой возможности. Обол был последним и лежал второй день за щекой на всякий случай.
Поневоле пришлось испытать действие простых радостей. Я отправился гулять на дюны. Они пели и тоже радовались своей тревоге, возбуждённой моими босыми ногами. Одиночество было изумительно. Казалось, всё вокруг только для меня – будто награда за труд. Это было жалкой иллюзией – во всю жизнь я не шевельнул и пальцем. Конечно, я работал, когда-то, но работал – получал за это оболы и драхмы, но тратить их не умел: одна жена, вторая, третья, - и остался без замка.
Сейчас, на море, гуляя вдоль дюн, я ни о чём не жалел, но вдруг пришлось. Моё одиночество претерпевало испытание, чахло, и должно было погибнуть – я увидел фигуру. Фигура шевелилась, копалась в песке, казалось, что-то искала. Я смирился с утратой одиночества и двинулся к ней. Фигура оказалась вполне человеком, но человеком молчащим. Она молчала грубо. Мне не понравилось, но ничем неудовольствия фигуре не показал. Видно от моей злой вежливости, чуть застыдившись, она заговорила.
- Что стоишь. Помоги.
Я вцепился руками в канат и стал помогать.
Тянули уже час с четвертью, а ничего из моря не показывалось, кроме каната, который уже сложился в подобие бухты у наших ног.
- Я не против помочь, но хотелось бы знать…
- Молчи. Все одинаковые – хотят узнать цель, а ведь просили просто помочь.
Я решил, что настаивать нет смысла, вцепился в мокрый канат, и продолжил.
Мы сидели у небольшой дюны, которая слишком близко подошла к морю и неизбежно погибнет в ближайший шторм, став простым язычком, едва выступающим в волны за черту прибоя. Фигура протянула мне хлеб, головку лука и жестом указала на стеклянную флягу, оплетённую местами уже рваной соломой.
Я погладил флягу рукой. Рука не почувствовала шершавость – она была натружена канатом и, наружно отвердев, болела внутри.
- Всю жизнь, чем бы я ни занимался, я слишком много думал. Не всегда можно объяснить о чём, а уж совершенно невозможно: зачем? Однако я не хотел отвлекаться и бросил всякое людское занятие. То, которым я занимаюсь сейчас, назвать людским нельзя, один только признак у него - я остаюсь человеком, но ведь этого для всех мало, а много лишь для меня самого, я тяну свою сеть…
Фигура с любовью посмотрела на этот предмет. Простое название никак не описывало то, что лежало на песке. Сеть значила и была слишком важна, чтобы быть тем, чем называется. Я понимал это, но видел своё: огромная, в шестую часть стадии, делившая песок на крупные квадраты, сеть лежала, украшенная стеклянными шарами-поплавками, из того зеленовато-голубого стекла, которое используют в строительстве, когда делают что-то крепкое, но прозрачное.
- Когда она на берегу, я прихожу в волнение: как ей лежится? Не путаются ли ячейки? Не упала ли она с сошек? Главная моя забота – сеть должна хорошо просыхать и делать это возможно быстрее, ведь у меня так мало осталось времени. Ты видишь, мне много лет, а море такое огромное, несколько испарившихся десятков литров, почти незаметны для него, но всё же…
Я удалялся от берега, уже скрылась с глаз огромная голубая линза, уже стали попадаться карликовые сосны, кривые и тощие, изображавшие из себя сосновый бор, жалкая пародия на своих предков, счастливо рухнувших под пилой и превратившихся в борта кораблей.
Свинцовое небо с лиловыми всполохами заката провожало меня до самого дома. Я пошевелил во рту монетку языком.
- На Юпитер. Полечу на Юпитер.