Недавно было со мной – очнулся утром в жару, в лихорадке какой-то, накрыла меня болезнь с головой – и не пошевелиться, и не уснуть… И один день так, и второй, и третий… Закроешь глаза – и душа, вместо того чтобы успокоиться, начинает метаться в теле, как в каземате, как насекомое в коробке- и ни снов тебе, ни темноты, а только эта тряска… Открываешь глаза – даже сесть сил нету, таращишься в потолок и слушаешь эти глухие удары изнутри…
Проглотил я микстуру, с трудом запил водой, валяюсь под серым потолком и думаю – «Вот только бы наконец уснуть нормально… Хоть как, хоть в последний раз -но просто уснуть…» Перевернулся на бок, полежал с минуту… и тут меня словно вынесло куда-то… словно вовнутрь себя провалился…Словно в темь нырнул, и всё внешнее смылось…
Как нырнул в темь, так из теми и вынырнул - стою да думу свою грустную думаю… Ведь как всё получилось-то – надоела эта война всем да так, что и сказать нельзя. Тем паче, что никто уже о войне этой насерьезе то и не думал - а эти, там, в Петрограде, и подавно. А как Царя не стало, так и вовсе непонятно - за что теперь-то воевать… Я так сразу и понял - раз царь ушел, то и всем теперь можно - кто чего хочет. «Вы братцы, делайте что хотите, а я в Царское поеду, капусту выращивать». Ну раз так, то так. Дело его царское. А наше дело солдатское - штык в землю да и домой, в Курскую губернию. А тут еще и эти появились, большаки – тоже самое и говорят: «Мир без аннекций и контрибуций», власть советам каким-то, Мировая революция – де… Ну, про мировую революцию мы не понимаем, а про мир очень хорошо понимаем – всё, баста, конец значит войне, навоевались…
Всё так, да только сказали нам - мы теперь не царская, а Красная Армия, потерпите мол братцы с полгодика, все по домам пойдем… Потерпеть – то это оно можно, вот только полгодика уже прошло, а сколько еще терпеть - совсем непонятно. Да и раньше, когда с германцем война была, всё ж было попроще - ты на него идешь в штыковую - он тебя из пулеметов поливает, или наоборот - германец на нас лезет, а мы его свинцом угощаем. А другой раз месяцами из окопа не вылезаешь - пригреешься в землянке, махорку куришь, агитаторов всяких слушаешь - которые о мире говорят.
А сейчас что? Кинули нас в деревеньку одну, никакого германца нет, есть бабы с ребятишками, да мужики с вилами – на наши пулеметы-то…
А еще комиссары снуют по всюду чуть что тычут маузером в морду вот тебе и ваше благородие…
В обчем так – наш второй пулеметный взвод воевать боле не желает – пора по домам братцы, давно пора! Командир наш, бывший унтер Щеглов матернулся на это беззлобно и сказал только «Погодите братцы, до вечера». Да только до вечера ждать не пришлось. Привезли к нам из штаба комиссара какого-то нового – товарища Френкеля. Знаем мы таких комиссаров. Это щас он комиссар, а при царе батюшке у нас в селе такие водкой торговали. Известное дело – был жид, стал комиссар… Слез этот комиссар с тачанки, приказал построиться на задах, где кухня и выгребные ямы. Стоим мы, а он ходит вдоль строя, да и то ходит – словно как ползает. Сам росточка маленького, кожаное пальто до пят, сапоги – не чета нашим. Волосенки длиннющие из под фуражки до плеч дорастают, и все какие-то сопливенькие , все в парше какой-то… Нос в пол лица, очечки, а глазенки маленькие, злые, зыркает, как ножом режет… Губы свои мясистые кривит, зубки черненькие, гнилые… А запах от него сладенький, как от барышень бывает…
Дополз он конца строя, и – не могу сказать что проговорил, и даже не прошепелявил, не прогнусил, а еще как – то мерзее, по-жабьи, причмокивая выхаркал – «Пускай выйдетцца каждый десятццый!»
Да мне что – завсегда третьим в строю был, а как Федьку Лопоухого убило - вторым стал.
Ребята вышли. Отвел он их на край поляны, к выгребным ямам – прыгайте, де. Ребята попрыгали, а кто не захотел, тех другие красноармейцы, которые с ним на тачанке приехали, штыками затолкали. Достал этот товарищ Френкель маузер и всех ребят – в расход. Всё это не долго длилось, умел стрелять комиссар, видно спец был хороший.
Все свою смерть там нашли. Возвращается он к нам, маузером своим поигрывает, дымящимся, смеется гнусаво и говорит:
«Ну что сучье племя, кто еще мира всем народам хочет??»
Тут понял я, что в армии этой красной мне не прожить более ни одного дня. Насилу ночи дождался
«Ну Никола, батюшка святой угодник – помоги-спаси меня грешнаго!» Прижал к груди иконку – никогда ее не снимал! – и сиганул с телеги в овраг, а оттуда – в лес, бегом -куда глаза глядят…
Прочь бегу, что есть силы бегу, оглушающее хрустят сухие листья и ветки под ногами, задыхаюсь и хриплю кажется на весь лес… Далеко ушел, да только чую - погоня за мной. Эх Луна что ж ты светишь так ярко, не скрыла ты меня, убелила всего… Слышу – ржут кони комиссарские, а у меня и винта нет… Никола святой угодник что ж делать то теперь будем? Впереди поляна а дальше ручей вроде... Иль до ручья добежать а там будь что будет?... Я рванулся дальше бежать - и тут ожгло меня хлопком в спину, подкинуло вперед, я споткнулся и упал - сосны надо мной… Силюсь встать… и тут прямо рядом со мной кто-то очень строгий очень ясно и очень просто мне приказал «Не смей вставать! Лежи под сосной и не дергайся, понял?». И голос такой, что не ослушаешься, не нашего брата голос… Прижался я к сосне, обнял матушку, и … обмер. Сейчас наскочит комиссар, рубанет шашкой – и конец. А мне – хорошо… Вот никому на свете я ничего не должен уже -совсем. Лежу я тут - и никого больше нет. Сыра земля есть. Луна белая в небеси и зведы частые и им от меня ничего не надо. И я такой же как они. И церковью будто пахнет вокруг…Но только через миг вспомнил я что время пришло умирать. И сразу стало страшно, да так, что страшнее и не было… Прискакали комиссары, вокруг рыщут… Один прямо надо мной крутится, пена с морды коня его на меня брызжет. Счас б встать да убежать куда глаза глядят, но кто-то цепко держит меня и твердит «Не сметь вставать!!» Всюду рыщет комиссар, все просмотрел, прощупал, всю траву рядом со мной шашкой истыкал… да только кажись, не заметил меня!… и другие понапрасну время потратили не нашли меня!! Покрутились они еще неподалеку, а потом один из них выругался «Да пускай волки его стерву, сгрызут, все одно не жилец» - и ускакали прочь…
Долго я там под сосной провалялся или нет - о том не скажу, да только тот, кто держал меня, давно уж отпустил, значит можно вставать и идти. Встать то братцы, это еще полдела, а вот идти совсем невмоготу… Жжет рана в спине, всю силу сожгла… Да и куда идти – непонятно… Поплелся я потихоньку, куда иду — сам не знаю… Туман всё окутал, в сапогах жижа хлюпает. Шинелька промокла вся в крови и тумане, кутаюсь в нее, да только озноб еще сильней берет… и вдруг вижу – прямо передо мной, нежданно - домА – то ли деревенька, то ли хутор.
Стою у околицы прислушиваюсь – кто то здесь меня встретит. Туман клочьями на крышах, на частоколе… Тишина такая, что понимаю - никого нет здесь живого, и, кажется, уже очень давно нет… Черные, сырые избы – словно из земли выросли. Я стучусь в одну- дверь крепко приперта… А в другую и стучать не стал – пошел сразу вдоль улицы, до конца к последней избе, без стука и вошел туда … Пусто внутри, темно и чисто, словно прибирался кто… Пусто да не совсем – как же я сразу не приметил – неужто живой кто… Бабка сидит в избе, прядет пряжу на прялке… Да только работа у нее что –то не спорится.
- Бабушка, а что ж у тебя нитка всё время рвется?..
А она подняла голову от прялки, на меня смотрит… Господи… А лицом на старуху и не похожа... Смотрит на меня ясно.
– А ты не смотри, мил человек, что нитка рвется, смотри, чтоб жизнь молодецкая не оборвалась…
И тут… словно уснул я. Что было дальше - не помню, но только просыпаюсь будто в той же самой избе - но уже светло вокруг, и будто небо видать… Нет на мне шинели заскорузлой, в рубахе шелковой я лежу и так тепло мне… Веет духом пряным, свечным, родным, как на Пасху бывало… лежу в просторе, шевелиться не хочу, как же мне хорошо… и иконка медная Николы чудотворца со мной… Может и не первый день я так уже лежу да только мне это совсем неинтересно – я слушаю песню я знаю, все это время Она пела мне песню, и эта песня излечила меня, вытянула боль из раны, саму рану заживила получше всяких мазей… И песня эта знакомая, мать ее нам пела, колыбельную
Татары шли ковылку жгли
Кашу варили поевши каши
Людей делили
вот только слова там совсем не о том, очень похожие, но другие слова…
Она подходит и поит меня водой из ковша. Да только ж я теперь могу и сам пить. Я сажусь на кровати и смотрю на нее. Кто ж ты такая, девица, зачем спасла меня… Сарафан на ней, будто ряса белая, яркими цветами по краям вышит… Да только не монашка она… В лицо ей боюсь смотреть – потому что не бывает такой красоты. Вот в церкви нашей Успенской видел икону - Богоматерь Владимирская - совсем другая красота, страшная, строгая… А эта словно как девочка… А над бровкой, почти незаметно – рана, и всё не заживет, слезками кровинка текет, она утирает платочком…Не от нашего мира эта Дева, не от нашего…
В волосах золотая корона… Если сейчас крылами себя покроет, птицей обернется, вылетит прочь – не удивлюсь… Государыня, кто ж обидел тебя? Я смотрю ей в глаза… А там… Вот как зимой озера замерзают, застывают льдом, вот так и глаза ее горем застыли, промерзли слезы до самого дна и нет ничего кроме горя в глазах…
И не выносимо было смотреть на нее а еще невыносимей было, что она молчала, молчала и жалела меня...