После встречи с Лапёновым у меня как-то вдруг пропадает желание бродить по городу. Почему – не понимаю. Но что-то меня останавливает. Не то чтобы я весь его прошёл и всё увидел, хотя в какой-то мере это, может быть, и так. Я знаю, конечно, что в конце девятнадцатого века город можно было за полчаса пройти вдоль Волги. Это через сто лет и за день с трудом, даже если сил хватит.
Однако и по небольшому городу можно бродить сколь угодно много, каждый раз что-то открывая для себя. Тем более это касается своего родного города, в котором много лет сквозь новопостроенное проявлялось что-то старое, даже давно снесённое, а сейчас волею судьбы сквозь старое, которое далеко ещё не старое, вижу то, что кроме меня здесь никто видеть не может. Разве что Ника, но о городе мы особо не говорим.
Случайно замечаю, что Ника ходит без наушника:
– Что, братец названый, битлы надоели? Так закинь чего другое? Что, кстати, здесь слушают? Шаляпина с Собиновым?
– Миша, здесь только граммофоны и то ещё мало у кого. Спасибо за шутку, но…
Не подхватывает паренёк мой тон.
– Что но?
– Тоскливо всё это слушать. Даже забойное – а тоскливо.
– Ностальгия?
– Что-то вроде. Понимаешь, когда слушаю, всё больше кажется, что пытаюсь сидеть на двух стульях.
– И что в этом плохого?
– Да стулья-то вроде как в кинотеатре, с подлокотником между ними. И выбора, на каком сидеть, нет. А в тот день, когда мы встретились, решил послушать музыку в последний раз – и всё, больше не заряжать. Просто устал от раздвоения.
– А впереди лето в деревне, и прошлое будущее начнёт понемногу забываться?
– Может, так было бы лучше, но не получится. Иногда жалею, что при переходе сюда мозги прежними остались. Представь себе, что кто-то очень мудрый позаботился бы в этом направлении, убрал всё лишнее из головы – так легко было бы.
Непонятно, он шутит или нет. Мысль вроде логичная, но в голосе что-то проскальзывает. Я меняю тон.
– Но это мысль труса, который боится обстоятельств. Согласен, здесь нет тех материальных благ…
– Да причём здесь это! В прошлом году я через неделю забыл, что где-то есть телик, комп и вся прочая ерунда. Тем более что охи и вздохи абсолютно по этому поводу бессмысленны.
– А домой всё равно хочется?
– А тебе нет? Что нас с тобой с эти миром связывает?
– Меня практически ничего, а тебя за год уже кое-что. И чем дальше, тем больше. И в какой-то момент мы встанем перед выбором: то ли пускать корни здесь, то ли, как говорилось в старом романе, ждать и надеяться.
– Но разве от нас зависит, здесь или туда?
– Вряд ли. Сюда мы попали не по своей воле, так почему обратный путь должен быть другим?
Остающиеся до нашего отъезда в деревню дни большею частью провожу дома, лишь изредка выходя на набережную. Раза два встречаю старичка-словесника Александра Павловича, мы мило раскланиваемся. При второй встрече он, предварительно осведомившись, не спешу ли я, заговаривает о современной литературе. Он весь в Тургеневе, Некрасове, Гончарове, Островском. Но их уже нет, а нынешние…
Я вежливо напоминаю о графе Толстом, на что мой собеседник отвечает, что Лев Николаевич из того поколения, из которого они, пожалуй, вдвоём остались, а под нынешними он понимает тех, кому лет тридцать-сорок. Разве что Гаршин, Чехов, Короленко… Помолчав, добавляет Горького. Рассказы и небольшие повести у них интересны и даже талантливы, но до больших русских романов им далеко, если вообще хватит сил на них. Появились какие-то символисты, совершенно непонятные, хотя молодёжи нравятся.
Александра Павловича было интересно слушать, поэтому я больше молчу и только иногда поддакиваю, как бы соглашаясь. Просто боюсь вспомнить кого-нибудь, кто по малолетству ещё ничего не сочинил, или ещё ненаписанные произведения тех, кто уже пишет. Единственно вспоминаю, что где-то через год должен выйти последний роман Толстого «Воскресение», потому вполне уверенно говорю, что Лев Николаевич его дописывает. Оказалось, Александр Павлович об этом романе слышал и ждёт его с нетерпением.
Еду на пароме за Волгу, прогуливаюсь по дачным Ершам, мимо большого барского дома выхожу на Шексну и добираюсь до Абакумова. Оказывается, это целый город в городе. Чистый, аккуратный. Несколько заводов – и кому это всё мешало?
Последний учебный день. С экзамена Ника пришёл вполне довольным. Никаких переэкзаменовок, все оценки выше средних. Мы с Лукерьей Матвеевной его ждали. Ей он был вроде внука, и им обоим это нравится.
Договариваемся наутро отправиться в деревню. Пойдём пешком – всего-то вёрст двадцать. Даже если не с самого утра, не спеша и с перерывами, к вечеру с большим запасом доберёмся. Не то чтобы денег не было или из желания сэкономить – просто хочется знакомые деревни посмотреть. В большей степени хочется, конечно, мне, но Ника этой идеей загорается быстро. Он выйдет из города как положено, в мундире, потом переоденется и пойдёт вполне себе деревенским пареньком, а перед самой деревней вновь наденет мундир и войдёт, так сказать, с почётом. Мундир трепать не хочет. Что ж, его дело, хотя за лето он из этого мундира может и вырасти. Ладно, к осени видно будет.
Пойдём через Мареевскую слободу и дальше по тракту. Именно по нему год назад Ника не доехал до мышиного музея. А от тракта всего час пешком хоть в двадцать первом веке, хоть в девятнадцатом.
За Камышовкой Ника переодевается, складывает мундир в мешок и с видимым удовольствием идёт, так сказать, в неофициальном виде. Как мне кажется по собственному опыту, его чувство было сродни дембельскому последней трети двадцатого века.
Первое время молчим. Дорога виляет от деревни к деревне, что через сто лет вызовет недовольство водителей. А сейчас, как и сто лет назад, на телегах и возах просто добираются от деревни к деревне и ни о каких трассах не помышляют. Я не уверен даже, есть ли в городе хоть один автомобиль. Во всяком случае, мне не попадались.
После Грачёвки Ника вдруг спрашивает:
– Миша, а как у тебя было с физикой?
– В смысле?
– Понимаешь, я всё-таки пытаюсь понять, как мы здесь оказались. Может, какой-то физический принцип…
– Да, который ещё не открыли. Ни сейчас, ни тогда. Видишь ли, с физикой я общался достаточно плотно, но моим коньком она никогда не была. Тем более физика столь обширна и пересекается со всеми науками подряд. Через семь лет Эйнштейн изложит теорию относительности и перевернёт всю физику…
– А заодно и весь мир?
– Догадливый! Но только мы с тобой здесь вне зависимости от того, кто, что и когда откроет. Это реальность. И по какому туннелю мы сюда попа…
Не договорив слово, я замолкаю и останавливаюсь. Ника смотрит на меня, на его лице появляется испуг.
– Что случилось?
Я тихо повторяю:
– По какому туннелю…
И чуть не кричу:
– Туннельный эффект!
– А что это?
Мы останавливаемся.
– Что такое туннель, ты знаешь. Под горами роют, потому что через них не перебраться. Во всяком случае, намного труднее.
– Но здесь всё понятно – туннель прорыли, и все им пользуются.
– Так вот что-то подобное есть и в атомной физике. Ты помнишь, как устроен атом?
– Это ядро и электроны по орбитам?
– Более чем примерно, но в общем что-то вроде. Так вот электроны, и не только они, обладают энергией. И вдруг такой электрон оказывается за каким-то энергетическим барьером, который теоретически он преодолеть не может – энергия мала. А он как-то преодолевает.
– А как?
– Ника, я же не физик. Так, что-то помню.
– То есть электрон, не имея сил перебраться через барьер, как-то пролезает низом.
– Ну да, через какой-нибудь энергетический туннель. Но я понятия не имею, насколько это случайно или закономерно.
– Мы-то здесь, похоже, случайно. Я случайно оказался в этой деревне, случайно заночевал, вместо того чтобы уехать последним поездом. Ты случайно на берегу засиделся…
– Потом мы случайно встретились на набережной. Н-да, закономерностей не просматривается… А туннель наш явно не энергетический. Ты что-нибудь той ночью почувствовал?
– Нет, просто уснул и проснулся.
– И я тоже ничего, хотя и не спал. Так что туннель наш, похоже, временной.
– А что это такое?
– Смею тебя заверить, что этот эффект точно ещё не открыт. Даже в двадцать первом веке. Термин этот, правда, у кого-то из фантастов был, но нам это ничего не даёт. Вот если когда-нибудь что-то подобное откроют, потом сообразят, где и как этот туннель может возникнуть, потом научатся этим пользоваться… Это если в принципе такое возможно, а пока наши размышления вполне сказочны и годятся в лучшем случае для очередного толкиенутого сценариста.
– Так если просчитать всё это, можно опять оказаться в нужном месте и в нужное время и вернуться домой?
– Или попасть ещё куда подальше… Впрочем, если при первом переходе мы получили какую-нибудь временную метку, то при обратном, если сохранится прежний уровень временной энергии, а только знак переменится, мы должны попасть в своё время. Хм, уже стала выстраиваться теория… Вот только фундамента у неё нет. Что такое временная энергия и есть ли она вообще, а если есть, то как её просчитать, чтобы при необходимости увеличить, уменьшить или, как в нашем случае, только знак поменять… Наконец, как найти этот временной туннель и можно ли вообще вычислить место и время его появления, или это полнейшая случайность.
– Ну, так давай и займёмся всем этим, всё равно летом мозги не напрягаем…
– Спасибо тебе, Ника, за столь высокую оценку моих умственных способностей, но ты хоть сам-то понял, чем хочешь заняться?
– Так ты уже предложил направление…
– С тем же успехом я могу предложить тебе слетать на Солнце.
– Как в анекдоте – ночью полетим, когда прохладнее?
– Ну зачем так плохо обо мне думать?
– Я о тебе плохо не думаю.
– Я не об этом. Просто старые анекдоты рассказывают обычно не самые интересные собеседники, а этот анекдот действительно очень старый. По крайней мере, для меня.
–А как же тогда лететь?
– А вот как. В космос в двадцать первом веке давно уже летают. Надо только изобрести материалы, выдерживающие солнечную температуру и давление. На поверхности всего-то шесть тысяч градусов, в недрах, правда, двадцать миллионов по Цельсию, пожарче, но изобрести в общем виде всё можно. Да и иллюминатор сделать прозрачным – стекло какое-нибудь под такую температуру придумать. И для экипажа таблетки, чтобы организм давление выдержал. Опять же внутри корабля должен быть уютно и нежарко. Видишь как просто, за пять минут всё придумал. Правда, даже очень средний физик легко докажет полную невозможность всего этого, а человек, не отягощённый физикой, просто назовёт это чушью, и оба будут абсолютно правы. Так что все наши разговоры о временном туннеле – просто досужий трёп, и не более того.
– Значит, жить нам здесь?.. – голос Ники дрогнул.
– Не знаю. Не будем загадывать.
Последний фантастический бред утомляет нас обоих, и какое-то время мы идём молча. Начало июня, но утро давно уже идёт к жаре. Редкие телеги, повозки и разного рода кибитки поднимают пыль. На спине явно чувствуется тоненький ручеёк пота. Хочется в манере двадцать первого века скинуть рубашку и загорать, но здесь так, похоже, не ходят. Все вокруг в картузах да в сапогах – и никакого летне-дачного вида. Хотя Ника, судя по встречным пацанам, и может позволить себе снять башмаки и рубашку и идти этаким деревенским пареньком, но из солидарности со мной этого не делает и весьма стоически переносит яркое солнце.
И тут в моей голове всплывает цепко державшая меня фамилия:
– Ника, тебе фамилия Лапёнов ни о чём не говорит?
– Учатся у нас в гимназии два брата. Один на класс младше меня, другой в третьем. А что?
– А у них старший брат есть? Очень старший, разница даже больше чем у нас с тобой.
– Кажется, есть. Я их с отцом как-то видел, так он почти старик, а рядом был твоего возраста вполне респектабельный господин. И все трое одинаково были со стариком почтительны. Наверное, это и был брат. А в чём всё-таки дело, ты с ним встречался?
– Понимаешь, недавно на улице при мне два каких-то приказчика поздравляли его с рождением первенца.
– А почему это тебя так затронуло?
– И сам не могу понять. В нашем времени знакомых с такой фамилией у меня точно не было. Но где-то я её встречал, где-то в городской истории…
– Может, когда в архивах копался? Попалась на глаза? Или вот у Лукерьи Матвеевны все фотографии подписаны – кто снят, в каком году. Через сто лет, может, и родственников не останется. Возьмёт кто чужой в руки фотографию, только имя прочтёт – а что за человек, и не знает.
Фотография! Точно. Как перед глазами проявляется большая семейная фотография. В креслах сидят немолодой уже благообразный человек, с поправкой на время так похожий на виденного мной, степенная жена его, сзади молодой человек с заметно пробивающимися усиками, рядом девушка чуть помладше – явно сестра этого молодого человека. На коленях у женщины совсем ещё грудничок, а по правую руку её чуть ли не десяток детей по росту. Фотография, естественно, не оригинал, репродукция в большой красивой книге. И страшная подпись, меня в своё время поразившая: семья купца Кузьмы Евстафьевича Лапёнова, расстрелянная во время красного террора в 1918 году.
Ну не могу я об этом Нике рассказать! Не только потому, что он вдруг всё это Лапёновым передаст. И дело даже не в том, поверят или нет, и тем более не в эффекте бабочки. Здесь уж его психику беречь надо!
Тут я понимаю, почему последние дни чуть ли не боялся ходить по городу. Мало ли что подобное ещё встретится. Да просто идёшь по улице, видишь десятилетнего пацана и понимаешь, что через каких-нибудь два десятка лет быть ему красным или белым и убивать он будет соответственно белых или красных. А ещё через два с небольшим десятка лет его сын, если пацан этот уцелеет и семьёй обзаведётся, уйдет на ещё более страшную войну… Может, Ника действительно прав, и все те знания должны быть там? Не сообразили это силы, что нас сюда привели, не сообразили… Во многих знаниях многие печали. Или как это звучит по-церковнославянски?..
И я говорю вроде бы с облегчением:
– Пожалуй, так и есть. В архивах много чего попадается.
На полдороге решаем отдохнуть и пообедать. Так сказать, пикник на обочине.