Подъезд слабо освещен. Напоминает узкий спуск в холодном древнем подземелье. Мама держит меня за руку, надежно упакованную в вязаную варежку. Я похож на бочонок: цигейковая шуба-шар, подпоясанная широким офицерским ремнем. Голова укутана многослойной капустой: сначала – на жесткую стрижку «полубокс» - ситцевый платок с яркими цветами на яично-желтом фоне, затем – круглым шлемом - шапка на бельевой резинке. Резинка очерчивает меридиан от подбородка до макушки. Поверх шапки - колючая дымчатая шаль. Я ненавижу девчачий платок и круглую шапку. И шаль, которая закрывает все лицо, оставив только быстро индевеющие брови.
Зима. Семь утра. У самого выхода из подъезда образуется сутолока. Как сейчас бы определили: пробка. Дверь подъезда не открывается, словно заколочена снаружи. Отец с другими взрослыми мужчинами пробует открыть дверь плечом. Дядя Боря с третьего этажа приносит деревянную лопату. Взрослые, меняясь, выбирают снег, расширяя щель, на которую удаётся оттолкнуть дверь. Наконец дверь распахнута.
Двора нет. Есть продолжение подъезда – коридор в сугробе. Стены коридора отвесные и высокие. Мне видно только небо, если немного сдвинуть шаль. Небо плотное как чернила. Звезды напоминают светлячков, которых я собираю летними вечерами в траве…
…Двумя годами позже. Я самостоятельно иду в школу. Почему-то в памяти именно зимние утра. Снег, утоптанный сотнями ног, гладкий как свежекрашенные школьные перила, посыпан свежими снежинками, которые хрустят под валенками резким хрустом – и это странно: мягкий нежный пух с четким, почти железным скрежетом. Фонари прибиты в ночи зеленоватыми безглазыми ликами.
Тень живет от фонаря к фонарю. Встречая перекрестную соратницу от следующего фонаря - спорит, накладывается, отпадает. Я шагаю быстро. За спиной широкий ранец, в руке – треугольный мешок со сменкой.
К диалогу прошлой и встречной тени примешивается третья тень: рядом спешит коротышка моего призыва: тоже, видимо, второй класс. Я ускоряю шаг. Тень-конкурент прибавляет скорости. Я вырываюсь на половину дистанции между фонарями. Соперник сокращает расстояние и пыхтит, выбрасывая дыхание белесыми сферами в твердый морозный воздух.
Я перекладываю сменку в правую руку и почти бегу наравне с упорным противником. Мы влетаем на крыльцо школы одновременно и хохочем, первый раз за весь марафон взглянув друг на друга. Я его знаю – он из параллельного «Д» класса. Джон, как часто в те годы трансформировали всех Женек. Потом он перейдет в наш класс. И мы будем сидеть за одной партой. А вечерами я буду ходить к нему домой и читать «Детскую энциклопедию». Постепенно прочту все. Книги в дефиците.
Потом настанет пятый класс и Джон иззавидуется моим успехам в английском языке – я соберу все призы всех «язычных» олимпиад. И Джон присвоит мне кличку «Фоккер».
- Почему Фоккер? – спрошу я, - ведь фоккер – немецкий самолет!
- А потому что ты шпион, - отпарирует Джон…
…И он станет изучать язык - с удвоенной, с утроенной силой – опережая меня, обгоняя, словно продолжая тот утренний спор «наперегонки».
Пройдет еще пара лет, и я заброшу язык, с головой уйдя в химию. Которая, кстати, и станет моей профессией, забрав меня с потрохами – и мечту подарит, и горизонты разобьёт…
А Джон останется с языком. Как это смешно прозвучало… Обычно остаются с носом, а Джон – остался с языком.
В восьмом классе Джон изобрел развлечение: набирает произвольные номера по телефону и басит в трубку:
- Do you speak English? I would like to speak to you. May I ask you a question?
На том конце провода легкий шок. Джон говорит великолепно, у него явно талант. Картавя и оттягивая нужные гласные, прекрасно выдавая шипящие и межзубные дифтонги, он производит неплохой эффект.
Потревоженные абоненты отвечают путано, на скудном школьном английском, или просто коверкают русские слова, чтобы помочь «иностранцу», заблудившемуся в провинциальном уральском городке.
Джон звонит непрерывно, меняя фразы и варьируя интонации. Набрав очередной номер, он почему-то застывает с трубкой в руке, глядя на блестящий ее изгиб как на ядовитую змею. Затем он аккуратно возвращает трубку на место.
- Ты чего? – спрашиваю.
- Там мне ответили.
- Ну и что?
- Нормально ответили. С хорошим произношением… И еще что-то спросили… Я не разобрал…
…Прошло много лет. Банальнее не скажешь. Но – именно так. Прошло много лет. До сих пор не понятно, что же за англичанин вступил с Джоном в диалог, не удивившись родному наречию… Планета оказалась гораздо компактнее, чем представлялось…
…Мы не виделись с Джоном лет пять. Я приехал на пару дней – удалось командировку совместить с заездом к родителям. Он позвонил через час после того, как я зашел в такой знакомый и такой маленький подъезд-ущелье. Дома и подъезды в родном городе стали мне жать в плечах, голова стала упираться в холодное небо, неожиданно рухнувшее с высоты…
…Через три часа Джон сидел у меня в гостях с бутылкой португальского портвейна. Идеально отутюженный, свежевыбритый, с невероятно правильным пробором, катастрофически трезвый. Полное ощущение насильно организованной гармонии в перекошенном от беспорядке универсуме. Ощущение оказалось верным на все сто…
- Я прихожу на работу. А девчонки из канцелярии бегут к шефу: «Юрий Идрисович! Миронов опять пьяный…»
- Ты что, реально пьешь на работе?
- Я? Я пью дома. До утра. Потом иду на работу.
Я промолчал. Джон совершенно не пьянел – да что взять с ноль-пять портвейна на двоих…
- Ты знаешь, Андрюх, сейчас проще. Сначала было совсем невмоготу. Сейчас уже и пить-то меньше стал. Скоро совсем завяжу.
- Что-то в семье?..
- Жена уехала. Совсем. В Германию. И Левку забрала.
- А сколько ему лет?
- Сейчас уже шесть. Уехали восемь месяцев назад…
Я молчал.
- Сначала я ничего не понял. Теща сказала: уехали отдыхать на море. На месяц. Потом – на два. Потом сказала мне не звонить. Да мне-то старая дура не указ. Я все никак не могу, понимаешь, спокойно пережить момент моего последнего с Левкой общения… я ведь ничего не знал и не подозревал… В садике воспитательницы думали, что я – отец-одиночка… Никто Лильку никогда с Левкой и не видел…
- А что - вы в напряге жили?
- Она ждала от меня звезд. Я переводил вечерами фильмы в кинотеатре. Брал дополнительные переводы на дом. Выпивал немного, да. Но Левка…
Джон все больше и больше трезвел. И взгляд его наливался холодом.
- Я, знаешь, написал рассказ на языке. Послал в Англию, в литературный альманах. Пришел положительный ответ. Но надо вот сто шестьдесят фунтов заплатить за публикацию. Пока не могу найти.
- Может, дать тебе взаймы?
- Нет, Андрюха. Я должен все сделать сам…
…Джон опубликовался в России. Причем как хотел – на русском и на английском языках. В толстом уральском журнале. Как он уговорил редактора принять текст на двух языках – непонятно. Но никто из читателей не удивился и не возмутился. На Урале спокойно реагируют на неожиданный британский… Это мы уже проходили.
…Малыш с отцом проживают в провинциальном городке, через который протекает говорливая речка. Каждый вечер отец с сыном приходят на берег. И смотрят на течение быстрой неглубокой речки, которая несет свои воды далеко-далеко… Как говорит отец – к заснеженной белой Арктике. Где сходятся все реки мира. И эта речка бежит туда вместе со всеми другими реками из других стран…
…Малыш говорит отцу:
- А ты пьяница?
- Отчего ты так решил, мой маленький рыцарь? – отец хохочет, подбрасывает сына в небо и ловит. Подбрасывает и ловит. Побрасывает и ловит…
- Мама сказала, что ты пьешь плохое пиво и ты пьяница.
- Она пошутила, маленький рыцарь…
- А мой кораблик доплывет до Арктики?
- Конечно, доплывет!
…
- Вы можете мне сказать, где мой сын и где Лиля?
- Они задержались с отдыхом…
- Не много ли задержки – пошел третий месяц…
- Я ничего не знаю…
- Может, вы скажете правду?
- Что?! Я лгу?!
- Где мой сын… Я вас умоляю.. я очень… очень прошу вас сказать мне…
- Где-то в Германии…
- Где-то?! Без адреса? Без города?!!
- Прекрати на меня орать!!! Алкаш!
- Мой сын – где он?!
- Я действительно не знаю... Тебе лучше будет так... Не звони и не ищи их…
…Годы. Годы. Годы.
Как волны или камни. Я неожиданно понимаю корпускулярно-волновую теорию времени, которую придумал только что. Годы – это волны и камни одновременно. Они мягко обтекают и больно бьют. Я снова на родине. Возвращение в детство на пару коротких дней. В моей полупустой родительской квартире, где сервант заставлен фотографиями мамы, раздается звонок.
Джон. Он ждет меня внизу. Спускаюсь. После рукопожатия садимся в салон новенькой «Тойоты». Джон выруливает за город. Гонит на предельной скорости. Тормозит на высоком берегу нашей маленькой неутомимой речки. Мы выходим к одиноким раскидистым соснам, вросшим в лысые обветренные скалы…
- Ну и как ты?
- Нормально. В Екатеринбурге - сын Антон. С его матерью я в разводе. А здесь у меня новая семья. Полгода назад Гошка родился. Работа наладилась. Все нормально. А ты?
- Да я что… Москва скучать не дает… Семья маленькая, но бодрая. Никак вот Андрюху-младшего на Урал не привезу… А как Левка?
- Да как. Все ровно. Привык к новому отцу. Сколько лет уже прошло… После того обвального отъезда я искал его долго... И все безнадежно. Четыре года назад Лиля позвонила сама. С тех пор мы с Левкой общаемся по телефону регулярно. Ему сейчас уже двадцать лет. Совсем другой человек. Осенью поеду в Германию. Уже и не волнуюсь. Просто очень хочу увидеть его. Я ему маленькому так и говорил: «Кораблик обязательно доплывет до Арктики, как бы далеко она не находилась»… Ты знаешь, когда я два года подряд пил… Приходил сюда, смотрел на проплывающую ветку в реке… Думал: она плывет к нему, к Левке… который в далекой Арктике ждет меня и тоскует. А это не ветка плывет, это мое письмо в пиратской бутылке…
…Джон молчит несколько секунд и тихо говорит, неотрывно следя за течением реки:
- Вот подрастут Антон и Гошка. Мы сядем с ними в поезд. И поедем в Германию. И я познакомлю их с Левкой… Я думаю, им будет классно…
Джон смотрит и смотрит на реку. А она течет и течет. Иногда проплывают ветки сосен – и хрупкие, и толстые…
…
По-английски рассказ Джона называется «Far of the Arctic».
Последние слова там такие:
«Can you hear me?
Can you…»