Она обо мне ничего не знала. Но говорила, вгоняя меня в смущение, – семнадцатилетнюю дурынду, не имевшую никакого, скажем так, личного опыта, она говорила (в его присутствии!): ты едешь на север, там так холодно, надевай штаны, не забудь, рейтузы теплые, а то застудишься (и как рожать будешь, дурочка).
Она обо мне ничего не знала. При этом стирала мою заблеванную кофточку, когда я не в очень хорошем состоянии спала на кушетке в соседней комнате, а перед этим сама врывалась туда, где сын ее, разгоряченный южною музыкой и чистыми напитками, ходил ладонью, вполне тоже южною и даже чистою, под ту кофточку (розовую), что оказалась потом заблеванной.
Она обо мне ничего не знала. Но прислала на имя мое посылку, там было варенье в полиэтиленовом мешочке и еще много-много печенья домашнего, круглого, с начиночкой сладкой, а потом мы все же увиделись, когда я встречала его в Шереметьево, а перед этим все бегала, спрашивала, прилетел ли тот рейс из Кабула.
Она обо мне ничего не знала. Ее же я слышала голос, записанный в спешке на магнитную пленку, род письма, эти всхлипы: бачеям, бачеям, а потом развеселый голосок Гулалайки: момоджон, момоджон, ну когда ты приедешь, и остальное связано уже с Гулалайкой.
Она обо мне ничего не знала. Хотя была первая, и также последняя, о ком сын говорил: ты зови ее мамой! – все хотел ей квартиру купить, прощенной, об отце говорил, о тюрьме, об отчиме и братишках, и она первая и последняя обо мне информацию собирала, кто предки, родители, дядя, потому что была казашкой, и, наверно, сумела бы назвать дочкой.
Она обо мне ничего не знала. Мудро считала меня кафиркою, по нашему говоря, гяуркою, но он показывал ей глянцевую фотографию с моей романтичнейшей физиономией, где сын ее рядом, нежный, торжественный, весь в гордых надеждах и пиджаке замечательном, и она примирилась уже с его придурью: девчонка, мол, тихая, преданная, а народец тот дальний, как бишь его, вроде бы..., в общем, сын говорит: сунниты.
Она обо мне ничего не знала. И прожила со мною лет десять, и мы много цапались из-за всякой мелочи, где должен веник стоять, где тряпка лежать, и можно ль рожать так много детей, и является ль чтенье газеты работой, нужно ли гладить простыни и как заваривать чай, а потом оказалось – она ближе, роднее, и это значит: его нет, а она – бабушка своих внуков.
Она обо мне ничего не знала. Просто называла моего мальчика: Сандрино! – и писала ему каждую неделю, и знаменита была цыганской кровью, и еще молдавской, а может, румынской, и она сказала, когда он ехал, через тринадцать лет, на свиданье со мною, она сказала: Sandrino, Sandrino, не сбивай с панталыку девчонку.
Она обо мне ничего не знала. Но как сладко, от сердца сказала (увидев):
- Ебить твою мать!...
(не окончено).
2000
Английский перевод рассказа здесь: http://www.proza.ru/2018/04/01/1531