– Вон ведь какой был, кровь с молоком, а как прихватило, так в один миг свернулся.
– Помер?
– Помер! Третий месяц пошел, как помер.
– Надо же. А всё вот тут в очереди сидел. Пошутит, бывало. Прибаутку какую-нибудь расскажет. Не сдавался! Всегда молодцом выглядел. И не подумаешь, что так болел.
– Не приведи, Господи!
Это они все ко мне. Молодые, не очень, совсем старые. Мужчины, женщины, девчонки, парни, дети. Богатые и бедные – все в одной очереди. Они даже не знают меня в лицо, только имя и фамилию, потому что кто-то где-то сказал, что я могу чуть больше, чем другие.
Сейчас я войду в кабинет, сниму пальто, поставлю портфель в уголок, расчешу волосы, надену белый халат и ненадолго сделаюсь Богом. И не смейтесь! Я нисколечко не преувеличиваю. Что такое Бог? Это надежда. Вот эти люди, сидящие на кушетке, на диванчике, на двух колченогих стульях, стоящие у стены, облокотившиеся на подоконник, сейчас принесут мне свои медицинские карточки, рентгеновские снимки, исследования резонансной томографии, анализы, маркеры и будут ждать. И будут надеяться, что я, посмотрев на всё сразу, наморщу лоб, потом зажму в кулак подбородок, оторву глаза от бумаг, весело посмотрю на страждущего и так же весело скажу:
– Не волнуйтесь, мы всё быстро поправим. Попьем таблеточки, проставим укольчики, и еще будем долго и счастливо жить.
И хотя они все понимают, что дорога их привела не в самое лучшее место, у каждого теплится такая надежда. В это время они считают меня всемогущим, способным, пусть и не навечно избавить их от смерти, но как можно дальше отсрочить этот скорбный момент. Сидящие там, за дверью, знают, что их родственники, знакомые, друзья когда-то умерли от болезней, но сами они непременно хотели бы умереть от старости. А старые почему-то желают лечь в гроб здоровыми. И даже аргумент придумали:
– Знаете, доктор, уж если что, так сразу бы. Чтобы не намучить никого.
Я смотрю снимки, анализы, я расспрашиваю своих пациентов о жизни, о занятиях, увлечениях, о семье, я говорю им, что не нужно падать духом, но без операции не обойтись. Они тут же становятся бледными, на лбу почти у каждого выступает испарина. Женщины уродливо морщатся, шмыгают носами, натирают набухшие красные веки. Горючими слезами никто не плачет, а как-то сдержанно и некрасиво, как будто я во всем виноват. Действительно, я виноват. Не оправдал надежд. И мне приходится тут же говорить:
– Ну что вы, что вы! Не нужно так пугаться! Операция несложная. Их сейчас в каждой больнице десятками делают. У нас очень хорошие специалисты, хорошее оборудование. Через месяц уже обо всём забудете.
Тут я не вру. Почти.
Меняются имена, лица, дни. Утро, очередь, диагноз повторяются. Вот что-то новенькое. Открытка в косячок вставлена. Наверное, от благодарного пациента.
Открытку в руку, ключ в замок, провернул. Очередь не успела очнуться. Сейчас она загудит, задвигается, взбудоражится на какое-то время. А дальше всё пойдет своим чередом. Портфель в угол, причесался, шапочку на макушку, халат:
– Входите!
Вторая половина дня. Сегодня удалось пообедать. И организм чуть расслабился, проявил симптомы лени. Я до сих пор не был в палате у своих. А они ждут. Лежат на кроватях, нехотя разговаривают друг с другом, кто-то пытается читать, кто-то разгадывает кроссворд, дедушка на пятой койке обязательно что-нибудь ест. И все их занятия направлены только на то, чтобы скоротать время до моего прихода. После того, как я сделаю перевязку, потрогаю, послушаю, поговорю, начнется новый отрезок их жизни. В палате до следующего утра изменится атмосфера. Каждый, кому я одобрительно кивну, оживится. Обязательно расскажет еще раз всю историю своего заболевания и в конце подведет итог:
– А сегодня уже лучше. Николай Васильевич похвалил, сказал – скоро домой!
А тот, кого я пожурил за недостаточное стремление к выздоровлению, чуть зло заметит:
– Ой, чего сравнивать-то. Тебя вообще на второй день можно было уже выписывать. Тебе бы мою болячку. И ведь никто определить ничего толком не мог. Гоняли, гоняли от одного к другому. И ладно тётка у нас одна встретила меня и говорит: « У меня вот так же вот было. Чо тут ходить? Поезжай! Я тебе точно скажу, куда надо!» Так я пока сюда попал. Дай Бог здоровья Николаю Васильевичу, сразу на него. А он говорит: « Э, батенька, да где же вы были-то?» – И давай меня. Сразу на анализы, на томографию. Всё в два дня. А у своих ходил да ходил. Не случись вот, так бы до ящика и доходил. Нет, молодец, мужик.
Но на пути моем вырастает молодой парень в белом халате. На плече у него сумка, маска спущена на подбородок, шапочка неаккуратно завязана, отчего чуть съехала на ухо. Глаза воспаленные долгим недосыпанием. За его широкой спиной прячутся две смазливые девчонки. Они улыбаются и прикрывают свои улыбки ладошкой. А парень делает вид, что ужасно озабочен.
– Здрассти, Николай Васильевич!
– Здравствуйте, Ершов! Сударыни, добрый день!
– Ой, здравствуйте, Николай Васильевич! Вы у нас зачет сегодня можете принять?
– Почему сегодня?
– Так, Николай Васильевич, – гудит Ершов, – сегодня комиссия, отчислят ещё, блин. У меня только ваш зачет остался.
– И вас, барышни?
– Да, Николай Васильевич. Вы прошлый раз велели выучить признаки…
– Хорошо, ждите. Сейчас схожу в палату. Ершов, пойдешь?
– Ммм… Я их боюсь. Там дед один, как меня увидит, так крестится.
Мы идем с Ершовым в палату.
– Ершов, а ты зачем пошел на врача учиться?
– Загнали! Ой! Блин! У меня эта… династия у меня.
– А вообще чем бы занимался?
– Деньги зарабатывал. Я хотел сразу в стоматологию идти. А дед: « Их уже и так, как собак нерезаных». Сейчас по приколу в шоу бизнес. Ну, там «Наша Раша», «Камедиклаб» КВН, на худой конец. Ну, уж теперь как-нибудь отмотаю. Этот курс, да следующий. Там посмотрим. Но в провинцию не поеду.
– А я с провинции начинал. С районной больницы. Мне кабинет под комнату дали. Как только прознали, что я в больнице живу, днем и ночью шли. Со всем. Кашель – ко мне. Грыжа – ко мне. Я сначала отнекивался, а потом лечил всех подряд. Случай один помню. Приехал ко мне председатель колхоза. То ли уборка, то ли посевная, короче, на дворе ночь. А он: «Вот тут болит!» – Я ему говорю: « Завтра на прием!» – А он мне: « Ты что, враг народа? Какой прием, мне завтра чуть свет. Лечи, давай!» И я ему слабительного пару пакетиков дал. Через три дня в универмаге с ним столкнулись. Мужик он крепкий был. Думаю, накатит. А он по плечу хлопнул: « Хорошо лечишь! Не комфортно, но надежно!» Теперь это у меня вроде девиза.
Ершов смеется. Мы входим в палату.
Зимний день давно погас.
Я убираю со стола папки с историями болезней. Ершов мямлит что-то про признаки эпидемии. Я думаю, зачем он выбрал мою специализацию? С горем пополам студент преодолевает еще одно препятствие на пути к будущей профессии. Странный он, этот Ершов. Вроде и не хочет врачом работать, теория ему очень трудно дается, а когда начинает что-то делать руками, делает это сноровисто и осмысленно. Может попробовать, взять его на операцию, пусть зажимы подаёт?
С девчонками хуже. Признаки они выучили, тарабанят, аж от зубов отскакивает, но смысла сказанного не понимают. Я кручу в руках открытку. Забыл. С утра так на столе и пролежала.
« Уважаемый господин Родионов! Приглашаем Вас...»
Я смотрю на календарь, ищу указанное в приглашении число. Одновременно прокручиваю в голове слово, которое как будто из другого мира ввалилось в нашу загнанную повседневность: « Ассамблея». Меня пригласили на ассамблею ведущих специалистов.
– Девчонки, вы откуда? – обращаюсь я к двум замолчавшим студенткам.
– С терапевтического.
– А что молчали? Давайте зачетки! Думаю, уж теперь… Но в первую очередь всегда смотрите на язык. Хороший язык – розовый, без налета, – я прищуриваю глаз, улыбаюсь и добавляю, – и всегда берите телячий. Бесподобен.
Студентки смущенно улыбаются. Чувство радости написано на их лицах. Одна запускает руку в пакет:
– Николай Васильевич, мы вот вас поздравить хотели.
– Поздравьте! Я так понимаю, с удачно сданными зачётами! Других праздников что-то не припомню, – я киваю на большой шкаф, – Поздравления во-он туда поставьте.
День почти закончился. Удачно закончился. Никто не умер. И у самого у меня полный порядок. Вот, книгу подарили. Аккуратно распаковываю оберточную бумагу. Пауло Коэльо. Испанец. Нет, бразилец. Странно, почему наши люди не прекращают читать о забугорной жизни? Потому что своя – не сахар.
Я выключаю настольную лампу, гашу верхний свет. В коридоре прощаюсь с дежурной медсестрой и одиноким больным, который каждый вечер сидит на диванчике. Он ждет приговора, и я его понимаю. Стремительно сбегаю вниз, в вестибюле из-за стола привстает охранник, провожает меня взглядом, а я стремлюсь за стеклянную дверь, где морозен воздух, где под ботинками слышен скрип снега, где громыхают трамваи и сигналят автомобили, где хаотично движутся потоки людей. И эти люди думают о том, что купить на ужин, куда пойти с красивой женщиной, как избежать скандала с женой, стоит брать билет на хоккей или лучше посидеть в клубе, где переночевать, как добыть хлеб насущный. Люди думают обо всём. И никак об исцелении.
Ассамблея.
– Николай! Родионов!
Останавливаюсь и осматриваюсь. Странное дело, почему люди, с которыми не всегда хотел бы видеться, очень часто попадаются тебе на глаза, при этом еще и думают, что ты безумно счастлив от встреч с ними. Вот сейчас меня зовет Слава Ложечкин, мой однокурсник по медицинскому.
– А я смотрю, ты, не ты? Но как только обернулся, тут уж никаких сомнений, – Ложечкин сам пришел, – Ознакомился! Ознакомился! Когда только успеваешь? Говорят, практикуешь, преподаешь, пишешь, операции уникальные делаешь. Ну, это потом, потом. Это всё работа. А жизнь? Коля, как жизнь?
Он тянет меня к группе женщин, не имеющих к медицине никакого отношения. И я не успеваю ответить, что всё замечательно.
– Знакомьтесь, дамы! Знакомьтесь! Это Николай Васильевич Родионов! Хирург! Уникальнейший человек! Я без всякого пафоса говорю – у Коли золотые руки. Он столько народу на ноги поставил. Эллочка! Запомни! Николай Васильевич Родионов! Коля! – Слава обращается уже ко мне, отводит в сторону и как-то интимно шепчет на ухо, – У Эллы большие проблемы. Большие!
– Но ты же…
– Коля, брось. Я людей лечу. А Эллу лечить не могу.
– Она не человек?
– Брось, Коля! Брось! Как будто не понимаешь. Это Верховцева. Ты что, не знал? Куда я её. В свой балаган?
– К Шустову.
– Ну, – Слава делает такое лицо, – Шустов в областном центре, по пять операций в день, очередь на два года вперед, поток, конвейер, Коля. Да и он всё топорно сейчас делает. Никаких сберегающих технологий не проповедует. Он кусками отрезает. А это Верховцева. Нет, Коля, я на полном серьёзе. Женщине надо помочь. Боюсь, что уже вторая стадия.
Весь день презентаций, докладов, встреч и фуршета я думаю над словами Ложечкина, про людей. Для обычных простых смертных сойдет и Ложечкин. А для Эллочки я. И удивительно, и приятно.
Я ожидал увидеть перед собой этакую фифу, с замашками, с претензиями, а увидел замученную и испуганную женщину. Снимки она привезла мне какие-то нечеткие.
– Вы недавно узнали о своём недуге? – я пока отложил в сторону все бумаги.
– Знаете, всё было хорошо. А тут вдруг неотложку пришлось вызывать. Муж испугался. У нас ребенок. Девочка. Всего пять лет. Муж всё время занят на работе. И большую часть времени дочкой занималась я. Виктор, это муж, очень детей любит. Вот так случилось, что родили дочку уже не в первую молодость. Слава примчался по первому звонку. Я у Славы наблюдалась.
– Давно?
– Как дочку родила. В роддоме как-то неопределенно сказали. А Виктор знаком со Славой. Они вместе в школе учились…
На другой день я смотрел новые снимки. Еще более удручающую картину предполагал увидеть при операции. А в обед явился Слава. Он влетел в кабинет и, не поздоровавшись, объявил:
– Ничего поделать не мог. Говорит, покажи мне этого врача. Понял, да! Сам Верховцев к тебе приехал. Ну, ты меня уж совсем дураком не выставляй. Мы с Витькой из-за одной парты.
Меня всегда мучил этот жестокий вопрос: говорить пациенту правду или до последней минуты скрывать её? Не отнимать, пусть мизерной, но надежды на чудо, на провидение, на божий промысел, на отсрочку. Верховцев вошел в кабинет, окинул взглядом хозяина помещение, которое ему явно не понравилось. Видимо, он представлял мой офис немного иначе.
– Меня зовут Виктор Сергеевич, я муж Эллы. К вам по рекомендации Вячеслава, э-э…
– Юрьевича, – подсказал Ложечкин.
– Да! Вячеслава Юрьевича. Хотелось бы знать, – но Верховцев не договорил.
Не решился сказать о том, о чем подумал.
– А я вам сейчас ничего не скажу. Лучше ответьте, у вас жена капризная?
– В каком смысле?
– В прямом. Хочу это, не буду то.
– Нет! У меня нормальная жена. Без всяких там вот этих вот. Быт у неё, конечно, намного лучше, чем у простых женщин, но она не кукла. Вполне самостоятельная женщина. Мне хотелось бы, – он не смог вспомнить, как меня зовут, – доктор, чтобы всё поскорее выяснилось. Меня очень часто не бывает дома, жена с ребенком. И хотя есть еще люди в доме, последний приступ матери очень напугал девочку. С ней, с девочкой, была истерика. Я бы попросил вас как-то ускорить весь процесс. И еще… Я улетаю в командировку, в Москву. Скажите, как обеспечить Элле комфорт?
Я предложил Виктору Сергеевичу несколько вариантов больничного быта для Эллы, он немного подумал и остановил свой выбор на двухместной палате, чтобы жене не было совсем скучно. На том мы и расстались с Верховцевым. Ложечкин услужливо хотел проводить Виктора Сергеевича до машины, но я попросил его задержаться, на что Верховцев уже в дверях понимающе кивнул.
– Ты что же, Вячеслав Юрьевич, делаешь? – спросил я Ложечкина, когда тот закрыл дверь в коридор.
– Коля! Коля, не горячись! Ничего не понятно было. Я следил. Всё время следил. Но ничего не понятно было. А отпускать такого клиента, сам понимаешь… Да и с Витькой учились мы вместе. Он по старой дружбе, а я что ему скажу: « Не знаю, не умею…». Всё разом произошло. Неужели совсем плохо?
– И Витька по старой дружбе тебе денег на переоборудование клиники дал, помог участочек на Шершневском оформить, частную практику завести?
– А ты не так? – вспылил Ложечкин, – ты ведь тоже частную практику имеешь. Всём выживать приходится в этом суровом мире. У моей, знаешь, запросы как выросли?
– Понятно, Слава. Иди отсюда, чтобы духу твоего рядом не было.
– Ты мне еще спасибо скажешь, – Ложечкин распахнул дверь, остановился на пороге, – Что же это вы все в херувимы-то метите?
Новый день. Портфель в угол, халат, причесал волосы, шапочка, взгляд в зеркало:
– Входите!
Вторые сутки не могу решить, как поступить с Эллой Игоревной. Вчера вечером я пригласил её к себе в кабинет, мы немного поговорили. Я расспрашивал её о симптомах, о ситуациях, когда эти симптомы более сильно выражены, а она достаточно грамотно описывала разные случаи проявления одной и той же болезни. Как же Славка не мог заподозрить неладное, если все признаки были на лицо? Элла выговорилась, замолчала и смотрела на меня. За много-много лет своей практики я не увидел в глазах этой женщины страха. Потом шел домой и думал, неужели она так наивна, что даже не предполагает, куда и зачем её привезли?
Вторая половина дня. Я только что вышел из операционной. Медсестра заботливо развязала фартук. И пока я стягивал перчатки, снимал костюм, мыл руки, успела сварить кофе и достала из стола плитку шоколада.
– Николай Васильевич, всё готово!
Я с удовольствием опустился в кресло, потянулся, забросил руки за голову, даже зевнул и придвинул к себе чашечку с кофе. Марина, самая лучшая моя хирургическая сестра, присела на стул по другую сторону стола, подперла рукой голову и смотрит на меня. У Марины удивительные глаза, большие и добрые. А когда она улыбается, в них вспыхивают озорные огоньки. И от того, что эти глаза на тебя смотрят, хочется жить.
– Николай Васильевич, а эта женщина, что в третьей палате, она как?
– Верховцева. Что с ней?
– Я вчера дежурила. Так её соседка часа в четыре утра пришла и говорит, мол, не спит и всё время плачет. С десяти вечера и до утра. Не ревет белугой, а просто не спит, и слезы катятся, катятся. Я утром зашла. А подушка у неё вся мокрая, – Марина испытующе смотрит на меня.
А что я ей могу ответить? Пока ничего. Вообще, ничего. Еще четыре дня, а там консилиум, который единогласно примет решение об облучении и химиотерапии. Потом пациентку спишут в проценты потерь. Изменится ли мир вокруг меня? Нет! Эту пустоту быстро заполнит кто-то другой. Поэтому вопрос жизни и смерти, по большому счету, даже не трагичен. Планета ведь не сожалеет об умерших муравьях или сгоревших травах. Трагична не смерть, её ожидание.
Я выключаю лампу на столе и останавливаюсь. Даже не знаю, почему это делаю. Кладу на стул пальто, заталкиваю в угол шкафа портфель, гляжусь в зеркало. И иду в третью палату.
– Элла Игоревна!
Она вздрагивает, отрывается от каких-то своих мыслей.
– Я думаю, что вам будет на пользу, если вы сейчас переоденетесь и пройдете со мной.
– Куда?
– К одному человеку. У вас найдется, что надеть для похода в одно интересное, но не злачное заведение?
Вторая пациентка с любопытством смотрит на меня. Я даже знаю, что она сейчас думает. Она думает, что вот к ней такого внимания не было и никогда не будет, потому что она совсем простая, случайно попавшая в руки хорошего доктора. А вот это жена Верховцева, перед которым все преклоняются, как-то от него зависят и, конечно, стремятся угодить. Она неправа. Просто у второй пациентки нет таких показаний, чтобы гулять с лечащим врачом по ночному зимнему городу. Пока удивленная Элла прихорашивается, я достаю сотовый телефон и ищу нужную мне фамилию.
– Урал! Здравствуйте! Врач и красивая женщина желают посетить знаменитость.
– О, дорогой! – слышу я в трубке, – Почему только одна красивая женщина умирает от скуки?
Мы идем пешком. Город уже захвачен вечером. Сияет реклама, призывно светятся витрины магазинов, из ночных кафешек, клубов и кабаре течет музыка, на огромном экране разворачивается хоккейная баталия, и сотни две фанатов топчутся на площади, курят и пьют пиво.
– Николай Васильевич, зачем вы это сделали? У нас же жена, наверное, еще и дети дома. Насколько я понимаю, во врачебные обязанности это не входит.
– Почему вы плачете?
– От грусти.
– Вот мы и попытаемся сегодня избавиться от одного провоцирующего фактора. Прогоним грусть, а завтра я посмотрю на ваши анализы, и даю вам гарантию, что они будут гораздо лучше предыдущих.
– А вы со всеми пациентами так?
– С пациентками, – поправил я и пригласил Эллу Игоревну подняться на крыльцо одного старинного здания, сохраненного в городе стараниями человека, к которому мы и шли сейчас в гости.
У распахнутой двери Урал. Это дородный добродушный башкир, для которого не составляет труда встречать гостей в любое время суток. Если на дворе глубокая ночь, вам всё равно откроет дверь тщательно выбритый, облаченный в белую сорочку, улыбающийся почти до ушей Урал Махмудов. На плече у него обязательно будет полотенце, потому что по счастливому стечению обстоятельств буквально три минуты назад он закончил жарить ребрышки барашка.
– Ой, Коля! Как будто знал! Как будто знал! Вот только что ребрышки пожарил. Из Башкирии привезли бальзам. По пять капель. Всего по пять капель. Дух, Коля! Сударыня, давайте я вам помогу!– он забирает пальто у Эллы, он движется, он обволакивает, – Вы не представляете, какой дух! Вас ведь Элла зовут? Элла, бальзам Башкирии – это природный доктор. Там всё! Лучший башкирский мед, горные травы, сам воздух, солнце! Вы бывали в Башкирии осенью? Не бывали! Жаль! Выходишь за околицу, поднимаешься в гору и дышишь. Элла, я вас сегодня обязательно угощу национальным напитком. Колю не могу! Он доктор! Он должен крепко стоять на ногах, а мы с вами можем расслабиться, можем себе позволить выпить и закусить. И еще я просто обязан вам показать анимашки.
Элла осматривается. Она не верит своим глазам. Оказывается и доктора могут дружить с богемой. Не такие уж мы сухари, знающие только скальпели, зажимы, тампоны и спирт.
Мы пьем вино, пробуем бальзам, едим жареные ребрышки. Урал показывает несколько анимационных фильмов, сделанных на его студии. Элла заинтересована. Она спрашивает, как долго делаются такие вещи. И Урал седлает своего конька. В огромном помещении в сторону отъезжает целая стена и открывается современная мастерская, заполненная компьютерной техникой.
– Элла, вы станете созидательницей. Хватит уже терпеть общество этого сухого доктора. Доктора нас могут довести только до процедурного кабинета, дальше они дороги не знают.
Я облегченно выдыхаю, выпиваю залпом водку с бальзамом и сажусь к камину. Медленно колышутся языки пламени. Я смотрю, как разрушаются бревна, съедаемые огнем. Вот на белом теле полена появляется желтоватый пузырек, прорывается и вспыхивает. Волокна покрываются черной патиной. И эта чернота въедается все глубже и глубже. Крошечные уголки сыплются вниз. Они настолько горячи, что вокруг них какое-то время тлеет перегоревшая зола, и только потом всё окончательно превращается в тлен.
– Николай Васильевич, – голос Эллы отрывает меня от моих дум, – Урал так много показал мне, и мы даже наметили линию сюжета. Это здорово. Но скоро полночь. Наверное, нам пора?
– Коля, что говорит эта женщина? Куда вам уже пора, когда трамваи не ходят.
– Да, Урал, большое спасибо! Извини, я как-то выпал. Засмотрелся на огонь.
Пока Элла поправляет свой туалет, художник останавливает меня и смотрит мне в глаза.
– Скажи, совсем плохо, да?
– С чего ты взял, Урал?
– Ты засмотрелся на огонь на целых четыре часа. Коля, ты же можешь всё. Ты вспомни меня. Я был, как выразился один санитар, уже труп.
– Я постараюсь!
– Постарайся, пожалуйста!
Прошло две недели.
Виктор Сергеевич выглядит немного уставшим. Сегодня он уже ничего не рассказывает, он ждет, что скажу я.
–Виктор Сергеевич, – мой голос тверд и спокоен, – я не могу оперировать вашу жену.
На лице Верховцева выражается недоумение.
– Лучевая терапия, химиотерапия, возможно, приостановят процесс. Но в организме уже произошли необратимые изменения.
Я вижу, как глаза Верховцева наливаются яростью. Он ждал совершенно иного ответа. И прежде, чем он взрывается, я успеваю подумать, что о чем-то я вовсе не имел никакого понятия.
– А что же вы делали эти две недели? Что помешало? Средств не хватило? Желания? Чего не хватило? Почему две недели ничего не делали? Я спокойствия вашего не понимаю. Мотив? Объясните мне мотив вашего отказа. Если нужно, я добавлю к той сумме, что вы уже получили, еще столько же.
Я не успеваю задать вопроса о деньгах, которых и в глаза не видел. Верховцев сползает со стула. Этот непреклонный, железный мужик, знаменитый во всём городе своим неумолимым характером, бухается на колени передо мной.
– Почему же вы все не верите, что люблю я её. На самом деле люблю! Как вам не стыдно? Есть у меня всё. Но её-то я на деньги не куплю. Вам могу дать! Сколько хотите? Миллион? Будет вам миллион. В долларах будет. Только сделайте что-нибудь. Ну!– и он как будто прозревает, – Да мы в Израиль. Что же я с вами-то связался? А всё Славка! Хирург от Бога! Золотые руки! В Израиль!
Верховцев вскакивает, достает сотовый, набирает номер. Телефон не отвечает. И дорогой аппарат рассыпается у моих ног кусочками пластика.
– Знаете что, Виктор Сергеевич? Не порите горячку. Ни в Германии, ни в Израиле нам уже не помогут. Я отвечаю за свои слова. Элла не операбельна. Химия её только измучит. После каждой дозы препарата головные боли, рвота, потеря ориентации. Потом будет еще хуже. Если вы любите жену, запомните её счастливой. В Башкирии есть одно замечательное место. Купите ей мольберт, краски, фотоаппарат. И постарайтесь устроить праздник. Всего на месяц. Раз у вас есть миллион, думаю, что получится. О средствах, притупляющих или усыпляющих боль, я позабочусь. И ещё. К вам приедет знахарь. Проследите, чтобы Элла пила настой так, как рекомендует этот человек. А теперь, извините, меня ждут другие пациенты. Вы задерживаете людей.
Этим же вечером меня задержали за хулиганские действия в первой городской больнице. Ложечкин давал показания и демонстрировал майору приличный синяк под левым глазом. Но ни разу не обмолвился о том, за что он этот синяк заработал. Когда суматоха улеглась, меня привели в кабинет к этому самому майору.
– Николай Васильевич, без протокола, за что вы его так? Это ж светило. Да в нашем районе к нему только самых, самых допускают. У меня тесть в прошлом году с камнями, так через два месяца только. И недорого.
– Вот за то, что недорого!
– А! Ну, я не знаю. Кого не убили, так сами умрут, – сделал заключение майор, достал из папки протокол, разорвал его на несколько частей и бросил в урну.
Уже весна мягко перешла в лето. Новое утро. Я поднимаюсь по лестнице и иду по коридору. На кушетке, на диванчике, на двух колченогих стульях, подперев стену, облокотившись на подоконник, люди ждут доктора. То есть, меня.
– Не намучилась. Говорят, он ей такую жизнь в последнее время устроил, только что птичьего молока не было.
– Вот ведь как? Такие большие люди, не нам чета, а все равно два века жить не стала.
– С такой-то болезнью. Я-то в магазине слышала: один её лечил, лечил, витамины всё прописывал. Тот-то от мужа от её никак отстать не хотел. А на неё… Что, витаминов жалко? Так она, бедненькая, и извелась.
–Попадешь на такого, не приведи, Господи!
2011 год.