Когда Анне Алексеевне исполнилось сорок шесть, она уселась возле кухонного окна. Через старое, немного искривлённое стекло можно было многое увидеть: станцию метро, две остановки – троллейбусную и автобусную, соседние сталинские дома с магазинами внизу, многочисленные киоски, потоки суетящихся людей и машин. Нет, конечно, Анна Алексеевна не проводила в созерцательном состоянии целый день, она ведь работала и присаживалась «отдохнуть» только когда выдавалось свободное время.
Привычка часами сидеть у окна овладела ею недавно – досталась по наследству от матери. Как скипетр и держава, перешли к ней чашка простывшего, подёрнутого радужной плёнкой чая и вытертая подушечка для спины. Покойная матушка целиком посвятила свои поздние дни созерцанию заоконной жизни и покидала свой пост только на ночь. Она и умерла, сидя у окна. Анна Алексеевна обнаружила её вечером, когда пришла с работы и даже не сразу поняла, что мать не просто задремала, а заснула навсегда.
Сама Анна Алексеевна вообще-то относилась к тому типу женщин, которых называют породистыми. По молодости лет уверенная в непременном счастье, она не торопилась замуж – ждала принца, и в итоге он появился. Но перспективный выпускник офицерского училища, красавец и умница через полгода ухаживаний внезапно исчез без объяснений. Она так тяжело переживала любовный крах, что её мама, заведующая секцией в крупном универмаге, внятно и грозно сказала: «Ты думаешь, почему я одна всю жизнь живу! Потому, что все они – скоты. Никаких мужей нам не надо». Сказала – сделала. По странному совпадению, как только на горизонте дочери появлялся поклонник, мама падала с сердечным приступом.
Когда Анне Алексеевне исполнилось тридцать пять – приступы у матери прекратились, но она как-то очевидно быстро стала сдавать. Неожиданно ушла с работы и осела дома у окна, но всё-таки по-прежнему давала дочери ценные указания на все случаи жизни и с маниакальной подозрительностью подолгу допрашивала, если та задерживалась на работе по случаю чьего-нибудь дня рождения. После её смерти Анна Алексеевна, совестясь, но твёрдо и незамедлительно, с почти эйфорическим чувством облегчения избавилась от материного скарба, оставив только подушечку для спины.
Здоровье всё ещё позволяло ей надеяться на лучшее. О том, чтобы выйти замуж, речи, конечно, не было, но телесная бодрость и даже стройность не обещали быстрого заката до того самого момента, пока Анна Алексеевна по какому-то странному наитию не села однажды с чашкой вечернего чая к окну и не просидела так три часа. Очнулась она оттого, что сгустившие сумерки в прямом смысле слова разъели ей глаза. Она утёрла слёзы, включила свет и с удивлением обнаружила, что ходики показывают полдвенадцатого ночи.
Что происходило в это время в душе? Трудно сказать… Какое-то далёкое от жизни ощущение покоя растворяло её в себе без остатка. От сна оно отличалось тем, что не сулило кошмаров, приходило легко и так же запросто уходило. Сквозь созерцательную негу вся жизнь казалась Анне Алексеевне лёгкой и незначительной. Окончательно уйти в приятное самозабвение не давали только снующие вдалеке разноцветные тени автомобилей и муравьиные человечки.
В глубине души было ясно – начался очередной возрастной этап – ещё, разумеется, не старость, но что-то предшествующее ей. И это что-то было, по видимому, печальным и грустным, как любой переход от расцвета к увяданию, как осень. А разве можно остановить осень?
По чётным дням Анна Алексеевна отправлялась на службу в первой половине дня. Она выходила из дома около девяти утра и за двадцать минут бодрым шагом добиралась до своей уютной, построенной в пятидесятые годы поликлиники, где проработала почти всю жизнь. Проветривала кабинет, потом надевала безупречно белый халат и приглашала первого мучимого ухом, горлом или носом больного.
Умиротворяющую размеренность буден нарушала подруга юности Шурочка. Её субботние звонки означали долгую воскресную прогулку в Битце с непременным кормлением белок и поеданием домашних котлет или пирожков на лавочке. Кроме того, примерно раз в неделю со словами: «До чего замучили, вражья сила!» – приходила жаловаться на своих нерадивых домочадцев соседка Тамара Степановна, и тогда на столе появлялась основательно початая бутылка Кагора, а на кухне поселялся удушливый запах чужой стряпни и прокисшего молока. Шумные визиты были не всегда кстати, но терпеливо выносились из глубокого сочувствия – Тамара Степановна выбивалась из сил, воспитывая двух малолетних внуков.
Загнанные жизнью женщины заставляли Анну Алексеевну страдать. Сама она такой никогда не была, но от того, что вокруг неё оказывались именно загнанные – переживала и мучилась. Она их видела каждый день. Не первой молодости тётушки, под грузом авосек медленно бредущие по вечерам домой, молодые мамаши, тянущие ни свет ни заря заспанных, а нередко простуженных, заболевающих детишек в сад, были поголовно задёрганными и уставшими.
Анна Алексеевна часто представляла, как утром, одержимые мыслью не опоздать на работу, они впопыхах целуют своих зарёванных малышей и ныряют в мясоперерабатывающие недра метро, а вечером прибегают с сумками, хватают за руку истосковавшихся человечков и, прикидывая, что бы такого по-быстрому приготовить на ужин, трусят домой. А утром опять вставать в полседьмого, будить своего сонного, бедного и опять всё с начала.
Была бы судьба Анна Алексеевны такой, если бы она вышла замуж и родила двоих, нет, троих детей? Вряд ли. Просто она никогда бы не стала женой человека, который не в состоянии защитить жену и детей от самых очевидных тягот быта. А она и не стала – что правда, то правда. Анна Алексеевна нередко видела себя в чужой роли, и каждый раз ей казалось, что и тут и там у неё получилось бы лучше, справедливей, умней, счастливее. Она фантазировала, увлекалась, и в итоге ей становилось неловко. Что она, в сущности, видела кроме распухших миндалин, телевизора и Битцевских белок? А что бы хотела видеть? Об этом лучше не вспоминать.
Уходящий октябрьский вечер был тихим, но хмурым. Погода потихоньку портилась. Обещали дождь. Планы на воскресенье у Анны Алексеевны были давно составлены – утром на рынок – купить колхозного творога и сметаны, потом выбрать подходящих яблок для компота. Днём предстояла ответственная и трудоёмкая процедура по приведению собственной персоны в божеский вид – покраска заметно отросших у корней волос серебристо-серым цветом «Викинг», затем, наверное, придёт Тамара, ну а вечером по «Культуре» покажут любимый «Дневной поезд». Там главная героиня – её играет Терехова – немного похожа на Анну Алексеевну, чудная, спокойная, чувствительная женщина. Одинокая.
Когда Анна Алексеевна с преющими под краской волосами в махровом тюрбане из полотенца, налила себе чаю и подсела к окну с невинной мыслью об отдыхе, неожиданно зазвонил телефон. Уверенная в том, что звонок ошибочный, она вздохнула, но всё-таки пошла отвечать. Оказалось, звонили именно ей. Мужской голос в трубке поначалу показался незнакомым, но сразу же объяснил – двоюродный брат, сын её давно умершей тётки, Сергей.
– Что-то случилось, Серёжа? – от неожиданности у неё получилось суховато.
– Мне очень нужно поговорить с вами лично. Если можно, сегодня. Очень нужно. Я могу подъехать…
И замялся. Ему было неловко. Ничего удивительного. Первый и последний раз они виделись на похоронах матери Анны Алексеевны. О чём говорили? Неведомо. Она и лица его почти не запомнила. Какое-то оно бледное было.
Анна Алексеевна не знала, что ответить. Отказать – грубо, согласиться – когда? Как-то странно всё...
– Ну, хорошо, приезжай. А о чём поговорить, Сергей?
Раздались гудки.
Едва Анна Алексеевна переоделась и заколола свои опять пепельные волосы, в дверь позвонили.
Сергей оказался очень молодым, точнее, моложавым человеком. О таких говорят «мужчина неопределённого возраста». При первом взгляде на него Анна Алексеевна почувствовала какую-то еле уловимую грусть. На неё пахнуло неустроенностью и усталостью. Незваный гость пришёл с подношениями – тортом и свежим букетом георгин. Начал он своё появление так:
– Анна Алексеевна, я очень рад, что наконец-то…
Она мысленно поморщилась и решительно перебила его.
– Как ты быстро доехал, Серёжа. Близко живёшь?
Гостинцы казались неуместными и к чему-то неприятно обязывали, но всё-таки спасали положение. Она провела Сергея в комнату, посадила за стол напротив окна, чтобы лучше рассмотреть, и отправилась хозяйничать на кухню. Теперь стало понятно, почему она не запомнила его во время первой встречи – мелкие черты лица, острые, мышиные глаза, тонкий нос, вялые серые волосы и куцая островная растительность на лице смешивали его внешность в какой-то невнятно серый сгусток. Вроде парень, а вроде и тень промелькнула. За чаем Анна Алексеевна разглядела наглаженую фланелевую рубашку с чернильным пятном у кармана и длинные, спутавшиеся вихрами волосы.
Когда они съели по куску торта, выпили чаю, обсудили погоду, трудности жизни и немного помолчали, Сергей неожиданно по-детски заёрзал на стуле и опустил глаза.
– Я не обижусь, если вы откажете, но если честно, вся надежда только на вас. Больше просить некого.
Слегка дрожащей рукой он протянул Анне Алексеевне измятую по краям фотографию. На ней были запечатлены он сам, женщина с длинными волосами и маленький мальчик. Они стояли на какой-то лестнице в обнимку и улыбались.
– Это Наташа, моя жена, а Ванечке здесь три года.
Анна Алексеевна первым делом всмотрелась в жену. Худенькая, небрежно распущенные волосы. Хрупкая какая-то женщина, впрочем, и мальчик такой же. Мелкая кость. Фотография была невыразительная, что-то понять о людях, изображённых на ней, было трудно.
– Я коротко скажу, поберегу ваше время. У нас вообще-то всё хорошо, но дело в том, что месяц назад Наташу положили в больницу. Знаете, осеннее обострение... А мне в командировку ехать надо – и вот. Ваню не с кем оставить.
Анна Алексеевна наконец поняла, чего от неё хотят. Чтобы скрыть растерянность и негодование, она налила себе ещё чаю и отрезала кусок торта. Внутренних колебаний она не испытывала.
– Я не сижу с детьми, Серёжа. Это невозможно. – После короткой паузы она немного смягчилась. – Мы с тобой практически незнакомы. Что я знаю о тебе, о твоей семье? Я и мальчика не видела… Нет, это что-то невероятное. Я не могу.
Лицо Сергея моментально втянулось и стало ещё более неприметным. Он засобирался. Прощание было вежливым, но напряжённым. О чём теперь говорить? Неужели и дальше обсуждать цены на рынке?
Оставшись одна, Анна Алексеевна выпила валерьянки, зачем-то перемыла с уксусной кислотой чашки, ещё раз погладила махровые полотенца, а когда, наконец, уселась перед экраном телевизора, выяснилось, что фильм закончился. Расстроенная и уставшая, она потянулась к газете с телепрограммой и тут заметила – Сергей забыл фотографию. Вооружившись лупой, она ещё раз вгляделась в женщину и мальчика.
Очень уж худенький... Ей не нравились тощие дети, они, как правило, были капризными или очень уж тихими. Продолжая водить увеличительным стеклом по снимку, Анна Алексеевна отметила, что ребёнок не улыбается и даже насуплен, а жена – было в ней что-то нежизненное. Так на фотографиях ощущаются покойники – их изображения становятся какими-то плоскими, перестают излучать живую энергию и объём. За умершим человеком возникает чувство пустоты.
Анна Алексеевна укоряла себя за то, что не расспросила о новых родственниках, не задержала Сергея для обстоятельного разговора. Почему он так быстро ушёл? Ничего толком не рассказал и выскочил за дверь. Будто что-то щёлкнуло в голове. Может, он обиделся? И вообще, всё произошло как-то чересчур быстро. Она почувствовала, как опять застучало сердце, и приоткрыла форточку. Хорошо бы с кем-нибудь посоветоваться, но с кем? Шурочка? Она будет охать и отговаривать. Тамара Степановна – тоже. А больше и не с кем…
За окном сгустились сумерки, и ей вдруг вспомнилось детство – как сидела дома, когда болела. Мать приходила с работы поздно, уставшая и неприветливая, дни тянулись невыносимо тоскливо. Простужалась она часто и подолгу мечтала, сидя у холодного, заиндевелого окна и с болью глотая слюну, как скоро настанут выходные, и они с матерью будут что-нибудь делать вместе, совсем рядом, дотрагиваясь друг до друга руками. Например, лепить пельмени или перебирать крупу.
Вечером, лёжа в постели, Анна Алексеевна думала о своей жизни. Ведь она, в сущности, очень одинока и немолода. Какое у неё может быть будущее? Ну, она будет работать, пока хватает сил, а когда перестанет, выйдет на пенсию как все – у неё есть «хозяйство» и телевизор, есть дом, в конце концов.
Все эти рассуждения были самоутешением, гуманитарной помощью. Людей ведь в её проекте не предвиделось, а значит и никаких событий. И родственников помимо этого малознакомого семейства у неё нет и не будет. Да и этих немногочисленных она, кажется, отпугнула. Некрасиво. Даже неблагородно. А что если они больше никогда не позвонят, не придут к ней в дом? А она ведь была бы очень рада и, скорее всего, согласилась бы посидеть с мальчиком когда-нибудь. Познакомилась, присмотрелась бы к нему, к его семье и согласилась бы, наверное, раз надо. А теперь что?
Сон не шёл.
Утром она отыскала в старой записной книжке телефон тётки и, откашлявшись, решилась набрать номер. После первого же гудка трубку поднял Сергей. Голос его звучал бодро. Он начал, не разбирая броду:
– А! Анна Алексеевна, я помню – забыл у вас фотографию. Я заберу. Может быть…
– Дело не в этом, – мягко вклинилась Анна Алексеевна. – Я просто подумала, что мне стоит познакомиться с Ваней и Наташей поближе. Я хочу, чтобы мы подружились. Может, вы как-нибудь загляните ко мне все вместе.
В этот момент ей казалось, что она ведёт себя как вздорная женщина: сегодня одно, завтра другое. Но Сергей, кажется, так не думал. Отреагировал он молниеносно.
– Спасибо огромное. А когда?
– Ну, я не знаю. Как-нибудь вечером, после семи или в воскресенье.
– Если можно, я к вам сегодня заскочу. Всего на пару слов. Заодно и фотографию заберу, хорошо?
Она уже намеревалась безусловно подтвердить своё согласие, как её нерасторопность вновь оборвали гудки. Видимо Сергей не привык к долгим телефонным разговорам, а может, он боялся, что Анна Алексеевна откажет. Но, как бы там ни было, всё теперь зависело от неё.
По дороге домой она купила в булочной свежий кекс, баночку паштета и хлеб. Дома ещё были варенье и сыр.
В полвосьмого Анна Алексеевна открыла дверь. На пороге стояли двое: Сергей держал за руку маленького, большеглазого мальчика. Осипшим от неожиданности голосом она пригласила войти. Первым чувством была досада, на то, что она не готова к приёму младшего гостя, что он остался без гостинца, но сильнее всего проняло раздражение на Сергея, который опять смутил её, спутал, заставил волноваться.
Вида Анна Алексеевна, конечно, не подала, а велела себе привыкать к особенностям поведения новых знакомых и, препроводив отца и сына в ванную для мытья рук, поставила на стол ещё одну чашку. Когда все расселись, к ней вновь вернулось спокойствие. Пользуясь правом хозяйки дома, она разлила чай и беседа, наконец, потекла в правильное русло.
Сергей рассказал, что он работает на каком-то предприятии, выпускающем сложную аппаратуру, и ему приходится частенько ездить по городам и весям её налаживать. Наташа, как выяснилось, занимается переводами и, до недавнего времени сотрудничала с инофирмой, где хорошо платили, но сейчас заболела. Наташа очень добрая и внимательная. Ванечка ходит в садик, ему пять лет. Мальчик тихий и спокойный, с ним легко, Анна Алексеевна так и предполагала.
Черты отца в Ванечке не угадывались. Личико у него было круглое, востроносенькое. На выпуклом лбу пульсировала тоненькая жилочка. Очень тонкие руки и шея, молочно-белые с голубыми венками, указывали на нежную лебединую породу. К облегчению Анны Алексеевны племянник и впрямь не требовал особого внимания – сидел молча, опустив глаза, изредка теребя бахрому скатерти. Куда он смотрел, было загадкой. Казалось, что себе на колени. Единственное, что роднило ребёнка и родителя – неглаженая одежда и длинные волосы.
Первые двадцать минут чаепития Ваня провёл, как завороженный. Анна Алексеевна пыталась выяснить, что ему положить и не добавить ли в чай холодной воды или молока, но он от всего отказывался, едва качая головой. К своей чашке мальчик так и не притронулся, но кажется, Сергея, это не тревожило. Очень скоро он попросил сына принести из куртки мобильник, а сам, подсев к Анне Алексеевне поближе, обезоружил её в течение двух минут.
– Вы простите меня, но я Ване сказал, что сегодня он останется у вас. Мы с ним договорились. – Он потупился и примирительно добавил. – У меня вечером поезд, вы поймите, просто некуда деваться. Не могу же я его с собой в Саранск везти.
Анне Алексеевне впору было возмутиться и напомнить, что не договорились только с ней, но в глубине души, она не очень-то и удивилась такому обороту дела. Её новый родственник был непредсказуем.
– И о чём же вы договорились с Ваней? – поинтересовалась она собственными планами на жизнь.
– Он согласился несколько дней пожить у вас, вести себя хорошо и ждать моего возвращения. А я приеду через неделю. Если вы не возражаете, буду каждый день звонить. Вот деньги.
Он положил на стол довольно пухлый конверт.
– Тратьте сколько нужно.
Анна Алексеевна пристально посмотрела на Сергея, но он не стушевался. Отступать ему было некуда. Конечно, в своей спешке он был бесконечно далёк и от понимания того, что с ней сейчас происходит, и от мальчика. Но могла ли она его судить? Ей казалось, что нет. Он ездил на работу в Саранск, а она на соседнюю улицу.
Когда прощались, Анна Алексеевна поинтересовалась, будет ли звонить Наташа. К её удивлению, Сергей ответил неопределённо. В отделении сломан телефон, когда починят неизвестно…
За сутолокой в прихожей с передачей детских вещей и последними объяснениями Сергей совершенно забыл о Ване. А тот подал голос лишь когда за отцом захлопнулась дверь. Из кухни донёсся тоненький плач.
Анне Алексеевне нечасто доводилось успокаивать детей. Она усадила Ваню на стул, обняла, поцеловала в макушку, напомнила, что папа его очень любит, что скоро приедет, а ему у неё понравится, потому что всё, что нужно для маленького мальчика у Анны Алексеевны есть. И это было правдой. Она рассказала ему, как они будут жить и, показав, куда можно положить игрушки и всё самое ценное, отправилась разбирать багаж.
Ваня пошёл за ней. Как только они остались вдвоём и занялись общим делом, Сергей действительно куда-то незаметно отдалился и словно бы исчез. Мальчик потихоньку успокоился, слёзы высохли, и у них с Анной Алексеевной даже завязался разговор. Перебирая детские вещи, она обнаружила, что одеть Ване совершенно нечего. Полиэтиленовый пакет, который передал его отец, был беспорядочно набит футболками, шортами и рубашками с коротким рукавом.
Единственная пара колготок, выуженная из вороха летней одежды, оказалась рваной. Осмотревшись в поисках сумки с тёплыми вещами, Анна Алексеевна, наконец, заметила, что и сам Ваня одет не по сезону: брюки на нём были из тонкой материи, а из коротких рукавов хлопчатобумажной кофточки виднелись другие рукава, по виду напоминающие пижаму. В прихожей она обнаружила курточку из непромокаемой ткани без подкладки и крошечную кепку.
– А где же тёплая одежда? – вырвалось у неё. Подумав, что вопрос адресован ему, Ваня еле слышно произнёс.
– Мама выбросила.
– А зачем? – без скидок на детский возраст поинтересовалась Анна Алексеевна.
– У нас завелись пауки.
Ваня выглядел вполне серьёзным, но Анна Алексеевна понимала, что он мог и фантазировать, и шутить и вообще как угодно её разыгрывать. Сев на корточки, она взяла маленькую прохладную ладошку в свои руки.
– А какие пауки, Ваня?
– Чёрные.
Это прозвучало так спокойно, что она невольно удивилась.
– Ты их боишься?
– Не очень.
– А почему?
Очевидно, разговор начал утомлять мальчика. Он отвернулся и вынул свою руку. Что могли означать его слова?
У Анны Алексеевны мелькнула мысль позвонить Сергею, но, вспомнив, что не знает номер его мобильного телефона, она отказалась от этой идеи. И потом, не спросишь же напрямую про пауков. Придётся ждать возвращения.
Как бы там ни было, вопрос с одеждой нужно было решать безотлагательно.
На следующий день они отправились в «Детский мир», и у племянника появились шерстяной свитер, шапочка, тёплые брюки, несколько пар колготок и детская зубная щётка.
Одежду они выбирали долго – Анна Алексеевна увлеклась, а тут ещё ответственность за чужие деньги сделала её особенно придирчивой и осторожной.
– Ну что, милый, сможешь теперь гулять, так ведь? – в магазине её голос звучал непривычно задорно. Все приобретения ей очень нравились. Как ни странно, здесь Анна Алексеевна весьма уверенно почувствовала себя в роли опекунши. Проснулся невостребованный талант.
Дома первым делом были распакованы свёртки. Под старомодный мотив «Ландышей» диван покрылся мягким слоем разноцветных обновок.
– Давай-ка, примерим, что у нас тут? – Выбрав добротный вязаный свитер, она обернулась к Ване, но слова «Вот, держи!» застряли в горле. За спиной у неё никого не было.
Тихо подойдя к дверному проёму гостиной, Анна Алексеевна услышала басовитое гудение – племянник елозил по скатерти сломанной железной машинкой. Кажется, он чувствовал себя нормально.
– Ваня, разве ты не хочешь примерить новую одежду? – Дрогнувший голос выдал ненужную растерянность. Мальчик, не поднимая головы, пожал плечами. В этой ситуации ей оставалось только повернуться и выйти.
До самого вечера он сидел в добровольном одиночестве, а отвлёкся всего один раз, опять же по инициативе неугомонной тёти – вяло поковырял в тарелке и опять уединился. На предложение посмотреть «Спокойной ночи, малыши» или поиграть в лото ответил молчаливым отказом.
Анна Алексеевна волновалась. Отношения не складывались. Их как будто бы вообще не было. После первого же разговора Ваня замолчал и нахохлился. Может, он так защищался от незнакомой обстановки, но что если она чем-нибудь обидела его и даже не догадывается? Тогда в чём её ошибка?
В понимании Анны Алексеевны детское время заканчивалось в девять вечера, но Ваню она не решалась принуждать к режиму. Она, конечно, не боялась маленького мальчика, но всё же не хотела быть настойчивой. Как он жил до их встречи, и как будут развиваться события, всё ещё оставалось загадкой. Пока же она понимала только одно – строгостью можно всё испортить.
– Ваня, дружок, не пора ли нам спать? – поинтересовалась она, когда сама уже начала чувствовать тяжесть в голове.
Жужжащая машинка замерла на столе. Ваня послушно встал.
– Ты, наверное, утомился? – Анна Алексеевна не ждала ответа. Она говорила для того, чтобы не возникло противоестественной тишины. – Пойдём?
Мальчик послушно разделся и пошёл по предписанию в ванную, а когда вернулся, она уже сидела в ногах кровати и листала книгу.
– Давай, что ли начнём со сказки «О попе и его работнике Балде». Как ты думаешь? – Ваня чуть заметно кивнул и юркнул под одеяло. По всему было видно, что наступило его любимое время.
Накануне Анна Алексеевна была наказана за свою неопытность – положила Ваню спать в гостиной и выключила свет. Уже через несколько секунд он стоял в коридоре. Его открытый в страдании рот чернел искривлённой дырой и издавал протяжный плач, по дрожащим щекам катились слёзы, а она проклинала себя на чём стоит свет. Очевидно ведь было, что, во-первых, ребёнок может бояться темноты, а во-вторых – ночевать одному в незнакомом доме ему неуютно. Успокаивались на этот раз долго. Слава Богу, ей вспомнилось старинное средство из собственного детства – сказки Пушкина – для Вани они тоже оказались и лучшим успокоительным, и снотворным.
К полуночи Анна Алексеевна наконец и сама добралась до кровати. Тело немного ныло, особенно ноги – сказывалось утомление дня, в глазах рябило, и, хотя ей было как-то неуютно из-за горящего ночь напролёт торшера, она мгновенно забылась сном.
Новая жизнь оказалась не слишком хлопотной, но всё же совсем не такой, как прежде. Детские присутствие неожиданно принесло в её безупречно стерильный дом не только тёплый цыплячий уют, но и беспорядок. То и дело она наступала на игрушки, находила в неожиданных местах неожиданные вещи, вытирала племяннику нос и руки, застирывала пятна на рубашках. Каким-то странным образом, пятна стали переползать и на её собственную одежду. Иногда ей даже казалось, что она сама становится какой-то неопрятной и растрёпанной, но времени на переживания по поводу собственного внешнего вида не было, и Анна Алексеевна отложила себя «на потом».
Вставать теперь приходилось на час раньше – утром нужно было успеть в далёкий Ванин садик, а вечером она читала допоздна, пока сама не начинала клевать носом.
В общем, не было между тётей и племянником ни конфликтов, ни взаимных обид. А что было, сказать трудно. Какое-то вынужденное, терпеливое соседство. Наверное, так продолжалось бы до самого приезда Сергея, но произошло непредвиденное.
Анна Алексеевна как обычно трудилась на кухне. Готовить она не особенно любила, но два дня подряд одного блюда малолетнему гостю всё же не предлагала, и половину вечера приходилось проводить у плиты. Накрыв на стол, позвала:
– Ванечка, ужинать!
Обычно дисциплинированный мальчик приходил через минуту-другую, но в этот раз, судя по всему, заигрался. Анна Алексеевна повторила свой призыв и, немного подождав, отправилась за племянником. Комната оказалась пустой.
– Малыш, пойдём за стол, а потом будем прятаться, – без дурных предчувствий крикнула она в пространство квартиры и вернулась к столу.
Тишину дома нарушала лишь капель из-под крана.
Ужин уже остыл на плите, но она всё ещё старалась вести себя разумно: в десятый раз проверила входную дверь, одежду на вешалке, ванную, туалет, спальню. Заглянула под кровать, набрала «02» – и всё-таки повесила трубку. В голову лезла страшная сцена объяснения с Сергеем и нелепый разговор в милиции: «Что значит исчез из дома?».
Туповатое замешательство и тревога заставляли её топтаться на месте. Вдруг из гостиной донёсся едва уловимый скрип. Как хищная птица подлетела она к платяному шкафу и распахнула дверь. Ваня, согнувшись в три погибели, сидел на обувных коробках и крепко спал. В руке он держал свою неизменную машинку.
Анна Алексеевна не стала будить племянника. Она вернулась на кухню, налила себе чаю и села у окна. Делать ничего не хотелось. Нет, это была не усталость. Просто она почувствовала, что её мир вдруг сжался и превратился в небо с овчинку. И сама она впервые в жизни ощутила себя очень маленькой, беспомощной, а главное – бессмысленной. Увидела себя как в кино из космоса, в приближении: сначала земной шар с разводами облаков, потом очертания страны, город, район, улицу, дом и себя у окна. Увидела и содрогнулась: совсем одна, ничего не могущий лилипутский человечек. Зачем? Анна Алексеевна заплакала.
Плакала она без рыданий и всхлипываний. Просто слёзы ручьями катились у неё из глаз, бежали по лицу и капали на грудь.
Очнулась она оттого, что почти перестала видеть. Очень устали глаза. Ваня сидел за столом перед своей тарелкой и смотрел на тётю из-под припухших со сна век:
– У вас живот болит?
– Ну что ты, милый. Ничего у меня не болит. – Анна Алексеевна опустила лицо пониже и, шмыгнув носом, встала, чтобы направиться в ванную. – Я сейчас.
Почему-то не было чувства неловкости. Наоборот, ей как-то неожиданно полегчало, будто с чем-то примирилась внутри себя. С чем, она пока ещё не знала, но уже была уверена, что это хорошо и правильно.
За ужином выяснилось, что оба они не на шутку оголодали. Впервые за эти дни Ванина тарелка осталась пустой, а после поздней трапезы он никуда не ушёл, решив побыть на кухне с тётей, пока та мыла посуду.
Утром во время торопливых сборов на работу и в садик совершенно неожиданно позвонил Сергей и, коль скоро это был его первый звонок, Анна Алексеевна настроилась на обстоятельный отчёт о проделанной работе. Начала она по-существу:
– Я тут купила Ване кое-что из одежды, – и вдруг смутилась, показавшись себе чересчур деловой, самонадеянно потратившей чужие деньги. – Видишь ли, у него не оказалось тёплых вещей, – с оправдательной интонацией закончила она.
Не в пример ей Сергей говорил уверенно.
– Вы простите великодушно, но я вас опять огорчу. Командировка моя затягивается, к сожалению. Вы уж потерпите ещё немного, ага?
У неё отлегло от сердца. В действительности, она совершенно не готова была расстаться с Ваней прямо сейчас.
– Ничего-ничего, Серёжа. Мы тут как раз подружились. Нашли общий язык – уже вполне жизнерадостно ответила она.
– Неужели Ванька вас ещё не замучил?
– У нас всё хорошо. Он вот тебе сам расскажет… – немного отстранив динамик от уха, Анна Алексеевна поманила мальчика рукой. – Это папа. Иди скорей.
Но Сергей как будто всё время говорил сам с собой. На расстоянии его голос превратился в механический фальцет:
– Я вам на днях ещё позвоню, ладно? Ване передавайте привет...
Когда мальчик дотянулся до трубки, в ней уже мерно пищал телефонный комар. Сергей, как всегда, всех опередил.
– Ну ничего, родной, папа скоро опять позвонит – опасаясь слёз, стала уговаривать Анна Алексеевна. – Веришь мне?
Ваня, как ни в чём ни бывало, вернул ей трубку и деловито направился в прихожую обуваться.
– Анна Алексеевна, мы же опаздываем, – сдавленным от натуги голосом напомнил он, силком втискивая ногу в новенький, не расшнурованный для экономии времени ботинок.
На улице было зябко и Анне Алексеевне пришлось потуже затянуть элегантный шёлковый шарф. Под мерный стук каблуков ей подумалось, что хорошо было бы жить вообще без похолодания и промозглой сырости –вечное лето, листва, июль. С самого детства, на исходе августа, когда по краям тротуара появлялись сухие тополиные листья, к ней приходило странное чувство скорого прощания с миром, похожее на неизбежную, тягостную близость со смертью. Избавление от него наступало только с первыми робкими снежинками. До снежинок было пока далеко, но ещё по дороге к троллейбусной остановке она ощутила, что совсем не чувствует обычной тоски.
Собственные мысли показались вдруг наивными и смешными. Какими-то девичьими.
– Ваня, а какое время года ты любишь?
– Зиму, – буркнул мальчик, как медвежонок. – Потому что снег и можно на санках. У нас дома есть.
– У меня тоже когда-то были. Красные, с загнутыми полозьями, – невольно вспомнила Анна Алексеевна. – А ты знаешь, тут недалеко парк. Там зимой всегда горку строят и каток заливают...
– Я на коньках не умею, – с досадой произнёс Ваня. – У меня нету.
В далёком детстве у Анны Алексеевны были плохие коньки. Двухполосные тупые железки, они пристёгивались к валенкам с помощью ремешков. Правда, потом появились настоящие, для фигурного катания. Став постарше, она каталась неплохо.
– А я тебя научу, хочешь? Это совсем нетрудно. Главное, привыкнуть держать равновесие.
Около остановки их окликнули. Растянутая в разные стороны висящими на руках внуками и сумками, колыхаясь всем телом, их нагнала раскрасневшаяся Тамара Степановна.
– Ань, ты что ль? – Она запыхалась. – А я гляжу и не пойму – вроде ты, а вроде нет. Ты ж с ребёнком не можешь идти...
Анна Алексеевна растерялась. Ей не хотелось объясняться с соседкой, и она попыталась предвосхитить очередную порцию чужой непосредственности.
– А это Ваня, мой племянник.
– Откуда ж такой взялся? – Голова Тамары Степановны дёргалась в такт прыжкам двух мальчиков примерно Ваниного возраста. Они старались вскарабкаться на бабушку спереди и сзади, подпрыгивая и цепляясь за её плащ.
– Всегда был. – Она взглянула на Ваню. – И будет, так ведь? – Тот рассеянно кивнул и, немного отступив назад, спрятался за тётю.
– Как это всегда? – Одним движением Тамара Степановна стряхнула расшалившихся верхолазов, одёрнула плащ, взяла особо деятельного внука за воротник и легонько встряхнула. – Ой, смотри, Анюта, посадят тебе на шею – не успеешь оглянуться. Ну ладно, нам ещё в аптеку надо. Я к тебе зайду вечерком. Сил совсем нет...
Уходя, она успела оглянуться.
– Ты, главное, спуску родителям не давай! А то один раз поможешь, а потом уже покоя не будет!
В троллейбусе было мало народу. Ваня быстро устроился на переднем сидении – так было видно всё, что творится вокруг. Мягко подпрыгивая, троллейбус проехал мимо спешащей Тамары Степановны с внуками. Начал накрапывать дождик, она открыла зонт и отдала его мальчикам.
Анна Алексеевна сидела рядом с племянником и наблюдала, как появляются на стекле тонкие водяные штрихи. Ощущение покоя и уюта, казалось, распростёрлось вокруг, проникло и в промозглую сырость дня, и в свинцовое небо над головой. Ей хотелось вечно так покачиваться на согретом коленкоре сидения рядом с Ваней, глядеть на уплывающие в прошлое дома и деревья и ехать, ехать, ехать, никогда не нарушая покоя своего нового мира.