Я стоял у окна, нервно куря сигарету. Я знал, она не придёт сегодня. Только дождь мелко барабанил по стеклу, оставляя нежные капли первой воды неделю назад родившегося апреля. Я знал, что теперь будет тоска, безысходность, красивый сплин брошенной души…
Она была как бабочка, порхающая, стремительная. Мы целовались и играли, лёжа в траве. Мы гуляли, держась за руки. Мы ходили на концерты в филармонию. И она становилась музыкой, в её голубых глазах танцевали ноты.
Мне было неважно, кем она работала, кем она становилась, когда меня не было рядом. Кажется, она была педиатром. Она любила детей. И я был самым непослушным, самым добрым ребёнком в её жизни.
Я рисовал её везде: на обрывках телефонных справочников, там за цифрами прятались тусклые, бодрые и весёлые голоса, но не один из этих звуков чужих ртов, не был похож на нежную мелодию её волшебных позывных; на стёклах случайных троллейбусов, которые унылыми, тёмными вечерами везли меня только к ней, только к ней, к её улыбке, чаю с имбирём, домашнему печенью и толстой, ленивой кошке; на календарях, рядом с датами скорых встреч с ней…
Она пахла росистыми розами, когда я раздевал её, она улыбалась, но в уголках глаз таились случайные, непрошенные слёзы. Она была хрупкой, удивительной, моей мечтой, моим счастьем, моей жизнью.
Она любила белое вино, быстро пьянела, я на руках относил её в спальню, целовал. И мне тоже хотелось плакать. Такая была наша любовь, ранимая, испуганная, трепетная, дикая, как молодая лань…
Иногда я приходил к ней, иногда она приходила сама. Но сегодня она не придёт и больше никогда. Она ничего не говорила, не объясняла, что всё кончено. Просто сегодня, посмотрев на небо и облака, я понял, что та тонкая ниточка, что нас связывала, оборвалась. Кончилось счастье. Я докурил сигарету. Лёг на кровать и замычал, как койот перед смертью. Никто. Никогда. Нигде. Никто. Никогда. Никогда. Никогда.