-Здравствуйте, Сергей Федорович, – раздался за спиной Калашникова голос Вовки-Кузьминского, – ах, какая девочка фланирует во дворе... А я закончил поэму "Битница"! И у меня сегодня день рождения, двадцать стукнуло, объявляю сбор в "Берлине", будем слушать Чучу! – обрушив на Калашникова этот поток информации, Вовка вытащил пачку красных, как сёмга, кредиток, среди которых лиловела одна аметистовая (Калашников уже поотвык от таких купюр), и стал потрясать пачкой в воздухе; первая мысль Сергея Федоровича была – "вот она, желанная десятка!" – но тут он догадался о темном происхождении этих денег; розовощекое, ангелоподобное Вовкино лицо (...уж не ТБЦ ли?), подернутое первым юношеским пушком, выражало крайнюю степень возбуждения.
- Ресторан отменяется, – жестко сказал Калашников – объясни, откуда у тебя тугрики?
- Рубли, вы хотели сказать?.. О, это итог маленькой операции с большим дефицитом... и надо торопиться, лет через пять никто не поверит, что у нас до 1966 года не производились шариковые ручки... вот я и решил подарить каждому из наших по семицветной авторучке, у меня отобрали, я снова купил... потом у меня купили... – бормотал Вовка-Кузьминский, совсем завравшись. (Двое Вовок было в "Глаголе" – интеллигентское дитя и сын рабочего класса, но сходства между ними было больше, чем различий; примерно так же врал в свое время и Вовка-Пресненский о происхождении двух пишущих машинок, похищенных его братцем из детской библиотеки; Калашников вынудил вернуть машинки, и Вовка-Пресненский с тех пор вроде бы отошел от шпаны и фарцовщиков... но теперь почти та же история повторялась с другим акселератом!)
- Н-негодяй, – начал Сергей Федорович заикаться от гнева, – я так и знал, что ты д-докатишься д-до ф-фарцовки! Уже забыл, что у русского словотворца должен быть не только талант, но и р е п у т а ц и я! Т-теперь слушай, балда, что я тебе скажу...
И Калашников рассказал Вовке-Кузьминскому о его чудесном избавлении от фельетона некоего Кошкодавова, о переводе на вечернее отделение и необходимости срочно трудоустроиться.
- Ох, Вовка, пока тебе повезло, Бог дураков любит...
- Любит, любит! – радостно подхватил Вовка.
-...Но если фельетон сняли из завтрашнего номера, то где гарантия, что он не появится в следующем?.. пусть с уточнениями, с иными акцентами – и тебе, и мне, и всему "Глаголу" от этого не легче; если он появится, это несмываемо – куда ты ни сунешься, от тебя будут шарахаться как от зачумленного, никого не будет волновать, что есть такой молодой поэт Латушов, и уж тем более – что он пишет; все будут знать, что есть тунеядец и фарца Латушов... жарким пламенем сгоришь, и никто тебя не пожалеет!
- Бояться скандала?.. а как же у Вознесенского – СКАНДАЛЫ, СЛОВНО КАНДАЛЫ, ЗА НАМИ С ЛЯЗГОМ ВОЛОЧАТСЯ?
- Идиот, там речь о битниках, и никакого скандала, о котором ты так мечтаешь, не будет, ведь важно еще, как "горит" человек, на каком огне, крупно или мелко, кто горит крупно, вызывает к себе интерес, смешанный с этаким, я бы сказал, уважением, а ты сгоришь мелко, вонюче, никого это не взволнует... студент-недоучка, выслан за тунеядство в Красноярский край – вот и вся недолга...
Грустный смысл истории начал доходить до Вовки.
Задумавшись, Калашников постепенно пришел в себя и увидел, что сидит в подвале, в мастерской Вакса, и нужно что-то решать с Вовкой-Кузьминским; осенило его не сразу, но вдруг он нашел решение – подошел вплотную к фарцовщику, распахнул его вельветовую битловку и резким движением выхватил всю пачку денег:
-Сейчас МЫ С ТОБОЙ ПОЕДЕМ НА ВОКЗАЛ, ГДЕ БЫ НАС НИКТО НЕ ОТЫСКАЛ, я куплю билет на твои шариковые денежки. И ты у нас сегодня же – по велению сердца! – уедешь в Красноярский край... это же лучше, чем по приговору народного суда, – начал Калашников обрабатывать Вовку, -...порабощаешь для начала сезонником на лесопилке, прикоснешься к жизни Сибири... (тут Вовка подпрыгнул, пытаясь вырвать деньги, но Калашников цыкнул на него) ...в общем, "Глагол" приговаривает тебя к ссылке сроком... ну, срок мы еще обговорим!
Молодой гений заорал:
- Не хочу в Сибирь, хочу в Коктебель!
- А Коктебель уже застолблен Волошиным, у того своя судьба, у тебя своя.
Кузьминский взмолился:
- Сергей Федорович, опять вы о судьбе... я не виноват, что в год смерти Сталина мне было только семь лет.
- Отчего-то каждый раз, когда, вижу тебя, Вова, – вспоминаю, как нес тебя на плечах через Колонный зал... – говорит Сергей Федорович. Боже, он и забыл, что забежал в подвал на пять минут, что во дворе его ждет марсианка!
Он стал подводить итоги:
- В понедельник пойду в "Большую Газету", скажу: не трожьте романтика, он пилит бревна в тайге... и чего жмотничать, возьмем тебе билет на самолет, что-бы в случае чего Аэрофлот подтвердил: пассажир Латушов отбыл в Красноярск... а задерживаться в Красноярске не стоит, езжай на Чулым, там есть чудное место – Большой Улуй, к северу от Ачинска, туда переехала нянчить внуков тетя Шура из Шелаболихи, она тебя и приютит, и накормит, и лесопилка там рядом... а ведь Я УЛЕТАЮ В БОЛЬШОЙ УЛУЙ – это звучит еще лучше, чем Я УЛЕТАЮ К ТАУ КИТА! Правда, Вова?
- Мальчик, – продолжал Сергей Федорович, расчувствовавшись, – ты должен знать Россию, как свои Кузьминки, как свою квартиру... в этой "квартире" сотни комнат, в одних бываешь чаще, в других реже... что Коктебель, Коктебель застолбили, ты застолби Большой Улуй... а Сибирь – она большая и добрая, она спасет любую репутацию, даже твою, Вовик! Я сейчас напишу записку тете Шуре, – и Калашников действительно сел писать записку; судьба словотворца была решена – своя судьба, не волошинская!
А потом они отодвинули щеколду подвальной двери, причем Вовка больно стукнулся в темноте лбом о железную притолоку, – но это была мелочь по сравнению с тем ударом, который Сергей Федорович отвёл от него. Характерно, что убедили Вовку изменить маршрут не логические доводы, а вот эта строчка с двумя "ул", придуманная в запале – Я УЛЕТАЮ В БОЛЬШОЙ УЛУЙ; и тут Калашников услышал, как Вовка начал бормотать: УЛУЙ... ПОЦЕЛУЙ... ПО-ЦАРСКИ... ПАЦАНКА... – сейчас он был за тридевять земель, и для него не существовало про-блем, кроме одной – как сделать вторую строчку про отобранные деньги он и не вспоминал (нет больших бессребреников, чем истинные словотворцы); наконец, строчка была инструментована на "поц", и Вовка, закатив глаза к небу, чуть не жмурясь от счастья, схватил Сергея Федоровича за рукав и провыл: Я УЛЕТАЮ В БОЛЬШОЙ УЛУЙ – ПАЦАНКА, ПО-ЦАРСКИ МЕНЯ ПОЦЕЛУЙ!..
У-у, пижон, он думает, что три "та", два "ул" или три "поц" – это и есть по-эзия изумизма; и все-таки инструментует он не для красного словца, его "словцо" тут же оборачивается судьбой – нелепой, но судьбой; еще сегодня он улетит в Большой Улуй, и "пацанка" Ирочка Архарова, дочка селькора, ставшего дипломатом, по-царски поцелует его... Тут Калашников глянул на часы и ахнул: ушел на пять минут, а прошло не меньше пятнадцати, оставил свою марсианку во дворе – а во дворе Ее не было!
Растворилась, смылась марсианочка... Едва они вышли в Дегтярный, Калашников увидел, что у молочного магазина всё же маячит красный костюм. Воскликнув: "Сергей Федорович, я не привыкла ждать больше пяти минут!", Она благосклонно окинула взглядом незнакомого волосатика и умолкла.
Красивый, ослепительно лиловый негр прошел по Дегтярному и пересек Малую Дмитровку, направляясь, очевидно, в посольство королевства Бурунди; шанс был подходящий, чтобы спровоцировать Элю на откровение.
- Итак, мы с вами в Дегтярном переулке. Шутки ради один преуспевающий живописец предлагал возродить старинный крестьянский обычай – мазать дегтем ворота... или двери?.. девушек, которые сожительствуют с иностранцами...
- Крестьянские обычаи я обожаю, – мгновенно отреагировала Она, – но смотря с какими иностранцами... девиц, которые с неграми путаются, я бы сама...
- Выходит, вам, марсианке, не безразличен цвет кожи землян?!.. а я воспитан на строчке НЕТ ДЛЯ НАС НИ ЧЕРНЫХ, НИ ЦВЕТНЫХ...
И снова откровенного разговора не получилось, отпугивала Её прямолинейная категоричность; но спорить некогда, до фильма меньше часа, поэтому под эстакадой "России" они втроем сели в 18-й автобус. Ромка Вакс как раз вылезал из автобуса, его втолкнули обратно.
- Познакомьтесь, мой друг!
А Вовка уже пялит на Элю свои глазища.
Предзакатное солнце заливает площадь Дзержинского, четверо выпрыгивают из автобуса. Даже Эле передается торжественность минуты: переламывается Вовкина судьба!
- Значит, в путь... Еще мама не знает? – но тот лишь отмахнулся.
(- Сын мой – с искрой Божьей, но без царя в голове, он мой крест, который мне и нести до конца дней! – любила говорить Татьяна Максимовна. Когда-то, в Вовкином детстве, ей не хватило любви, терпения, времени, чтобы убедить, легче и надежнее было принудить сына; но ведь каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь раскручивает ее до конца, – и когда Вовкина пружинка распрямилась, для убеждения уже не было авторитета, а для принуждения – силы; тут мамаша начала давить с помощью милиции; "она на меня уже три заявления в милицию написала!" – с некой бравадой говорил Вовка.)
Отправив Ромку с деньгами и Вовкиным паспортом в агентство Аэрофлота, Калашников сказал:
- Вова, у каждого должны быть годы странствий; это важнее, чем МГУ... а МГУ от тебя не убежит, ручаюсь!.. послезавтра черкну в Улуй, до востребования, как утряслась история с фельетоном, и ты пиши, как устроишься, Владимир Улуйский!
Глядь, Ромка уже идет с билетом – самолет через 4 часа – а Вовка вытаскивает из кармана подарок – роковую, семицветную авторучку:
- Сергей Федорович, вы для меня... ну ладно, Улуйский так Улуйский, это даже лучше, чем Кузьминский... но и Латушов чего-то стоит, вот увидите!
Ого, и марсианка протягивает привядший букетик ландышей, ребята ловят такси, а Калашников кричит:
- Стой!.. как же ты там будешь без пишущей машинки, по себе знаю, что это единственное развлечение в зимние, вечера... на, держи, сегодня, ее мама (...кивок на Элю) починила этот агрегат.Тут Вовка для виду отказывается, как будто змею увидел: "Что вы!.. зачем такой царский подарок, Сергей Федорович?.. вам же самому надо печатать диссертацию!"
-А это не твоя забота... кати, пока не раздумал!
(Калашников и вправду пожалел о своем порыве, но раздумать было бы антипедагогично) – и Вовка подхватывает "Олимпию", они с Ромкой берут такси до Домодедова; Ромка проследит, чтобы всё было чин-чином. "Царский подарок" уп-лывает в Сибирь
- Да неужели это тот самый Вовка? – удивляется Эля, – вот уж не скажешь, что он "не от мира сего" и способен размазывать по лицу ГОРЮЧИЕ СЛЁЗЫ, как пишет мой шеф.
-Ах, Эля, есть у меня одна страшная догадка... Настоящий автор "Письма о поэте" – не ваш Кошкодавов, а сама Татьяна Максимовна Латушова... она не просто пожаловалась на сына, поплакалась в жилетку Кошкодавова, а собственноручно написала!"
- Мама? Его мама? Сама написала?
-Тут всё дело в тончайшем стилистическом анализе. Авторское слово не безлико, оно всегда несет на себе печать написавшего, по стилю всегда можно угадать автора, особенно если знаешь его предыдущие писания... такие выражения, как НЕ ОТДОХНУВ С ДАЛЬНЕЙ ДОРОГИ, ПРИНЯЛАСЬ ЗА УБОРКУ: ОДОЛЕВАЛИ НЕВЕСЁЛЫЕ МЫСЛИ O ЕДИНСТВЕННОМ СЫНЕ, ОТЧАЯВШАЯСЯ ТАТЬЯНА МАКСИМОВНА – могут принадлежать только самой Татьяне Максимовне... и эпитеты ДОБРЫЙ, ТАЛАНТЛИВЫЙ – это не эпитеты фельетониста, это чисто материнские эпитеты!.. воистину, враги человеку – домашние его.
- Главное, я не понимаю, – вдруг говорит Эля, – зачем с этими гавриками, вроде Вовки, церемониться?.. сами не учатся, не работают и других с пути сбивают... я бы их всех из Москвы выселила!
...Еще 5 минут до сеанса в "Иллюзионе"; Эля нервничает, они с Калашниковым пулей вылетают из автобуса. Легкомысленный "Нож в воде" интересует Ее куда больше, чем тонкости стилистического анализа.
-Есть билеты? Дайте два... – протягивает Сергей Федорович предпоследний рубль ("Вот балда, так и не взял у Вовки десятку из "шариковых" денег – ну, да в Сибири они ему нужнее...").
-Я уже видел этот "Нож"... – сообщает он, – и теперь, в душном зале (они сидят у самой стены), косит глаз на Аэлиту – точно так же, как Одноглазый возле редакционного здания. Чем черт не шутит – может, его марсианка пойдет навстречу с той же легкостью, как героиня фильма; эта сверкающая женщина чуть ли не на глазах мужа-яхтсмена отдается голодранцу в туристском костюме, которого они подобрали в свой лимузин.
Ужасно, что режиссер – некто Роман Полянский - без скорби и боли прово-дит мысль об извечной безнравственности человеческой природы, вот что обидно!.. Тут Эля отворачивается от экрана, словно девочка, впервые попавшая на "страшный" фильм.
Он, как бы успокаивая Ее, берет в темноте Ее горячую руку, это получается не нарочно. Только руку он уже не отпускает.
-Славно, "Иллюзион" – это вещь! – говорит Эля, когда кино кончилось.
- И часто здесь бывают "закрытые" фильмы?
- Через два дня на третий.
- Авангардистские фильмы показывают еще в Доме Кино. Но там я всё время попадаю на какую-то тягомотину.
Ютится "Иллюзион" в левом крыле высотки на Котельнической набережной. Руководитель Калашникова, профессор Черепенников, живет в правом крыле того же здания, на первом этаже, и у диссертанта мелькнула мысль зайти к своему научному руководителю, но он сразу же ее отверг (чего доброго, студентка переметнется к профессору!), а вместо этого прочел Эле смешную частушку, навеянную профессорской квартирой: МЫ ЖИВЕМ В ВЫСОТНОМ ДОМЕ, НО НА ПЕРВОМ ЭТАЖЕ: СВЕРХУ ВИДНО ОБЛАСТЬ КОМИ, СНИЗУ – ТОЛЬКО ЧЬЮ-ТО Ж....; марсианка расхохоталась так очаровательно, что Калашников решил взять такси на последний рубль: охмурять так охмурять!
О, это был день совпадений! Васькино лицо, круглое, жуликоватое глянуло на Калашникова из кабины; Москва, у тебя тысячи таксистов, почему же ты подсунула именно этого? "Объясниться решил насчет "Письма поэту"... но как он меня разыскал?" Но графоман проявил деликатность, сделал вид, что они не знакомы.
- На проспект Мира, а за Крестовским мостом на Калибровскую, – объявляет руководитель "Глагола" хорошо знакомый Васе маршрут.
И Салазкин припадает к рулю, все четыре колеса вздрагивают и словно отрываются от Земли... не такси, а звездный корабль с марсианкой на борту летит над Москвой! Марсианку на резком развороте прижимает к Калашникову, это получается не нарочно, но дальше они сидят обнявшись. Аэлитины пальчики цепко, слишком цепко сжимают руку преподавателя. Волшебное предчувствие близости...
"Славно я сделал, что Вовку отправил в Сибирь, – подумал Калашников, – и его 1966-й год – это мой 1954-й."
- Я на такси часто езжу, – вдруг похвасталась студентка, – особенно когда на лекции опаздываю.
Марсианка поинтересовалась, что было раньше в голубом особняке на улице Дзержинского.
-Еще в "Войне и мире" описано, – вспомнил Сергей Федорович, – как тут, в резиденции графа Ростопчина, растоптали человека.