Запись 2
Я знаю, что если кто – то прочитает запись, то вряд ли это обернется для меня хорошо. Не оставить ее я не могу. Мысли путаются в моей голове. Однако, я сроднился с тобой дневник. Но обо всем по порядку.
Билли… Странный парень. Я помню как мы с ним познакомились. Он был единственным, кто не издевался в университете над моей нелюдимостью. Честно говоря, мне было плевать. Подойти и ударить эти твари боялись, а усмешки меня нисколько не задевали. Не знаю почему Билли однажды вступился за меня. Он чуть не сцепился с особо громкими крикунами. А меня это только насмешило. Альтруисты так забавны. Я прошел мимо. Просто прошел мимо.
Но случай этот к сожалению не стал последним в цепочке стремительно разворачивающихся событий.
Следующим шагом стало то, что он подсел ко мне в столовой. Я редко там появлялся. Меня раздражали толпы студентов, которые как стадо коров пришли на пастбище. Но голод был настолько силен, что я пересилил свое отвращение перед этой жвачной массой и даже смирился с мыслью, что мне придется есть гамбургер с мясом неизвестного происхождения. Кто знает, может еще вчера оно мяукало и дралось с другим таким же мясом за объедки в мусорном бачке у столовой.
- Можно подсесть? – это было настолько неожиданно, что я чуть было не выронил стакан с содовой из руки.
До этого со мной разговаривали только преподаватели, и то на злобно – бессильных тонах. В университете я появлялся редко, что не мешало мне вполне неплохо сдавать экзамены, поэтому мне ничего не могли сделать.
Я поднял голову. Передо мной стоял этот парень. Он был настолько чистеньким и аккуратненьким, что хотелось блевать. Я огляделся. В столовой было полно свободных мест. Потом снова посмотрел на Билли. Его серые глаза говорили, что возражать бесполезно. Я молча кивнул и отхлебнул из стакана мерзкой шипучей гадости – продукт свободы и демократии.
- Не обращай на них внимания, - без всякого вступления начал мой сосед. – Они просто не могут принимать того, кто хоть чем – то отличается.
Будь я вспыльчивым, то бы заехал ему в челюсть. Но ограничился тем, что представил, как она ломается и как вылетают его зубы.
- С чего ты взял, что мне нужен проповедник? - хмуро спросил я.
- А разве нет? А почему?
Его вопрос поставил меня в тупик. Я бы не смог объяснить почему. Его наивно – детский вопрос навел меня на мысль, что он трехлетний ребенок, которому родители не могут объяснить, почему ночью в комнате мамы и папы скрипело что – то и раздавались вздохи.
- Так почему? – он смотрел прямо и открыто. – Сотни людей ищут утешения в словах другого, а ты разве особенный?
Этот ублюдок явно бросал мне вызов. Я сжал кулаки под столом.
- Ты вызываешь меня на разговор, который я не хочу начинать, - прошипел я.
- А ты заставляешь меня напомнить тебе, что ты не ответил на мой вопрос, - сейчас он напоминал мне камикадзе.
- Да, я особенный, - проворчал я и начал ковырять гамбургер, который показался еще омерзительнее, чем раньше.
- С чего ты взял, что ты особенный? – краем глаза я заметил, что он смотрит на меня, а его взгляд становится все тверже и тверже. – Мы все перед Ним равны.
«Твою мать, он еще и фанатик», - подумал я в тот момент. Но его напор. Он пробуждал во мне какой – то странный интерес к нему и своего рода любопытство. Нужно было во что бы то ни стало переходить в атаку.
- Так значит ты верующий? – спросил я с сарказмом.
- Нет.
- Тогда почему упоминаешь его?
- Потому что он возможно есть.
- Ты противоречишь сам себе, - мое любопытство дошло до того, что теперь я смотрел ему в глаза.
«Нет, он не фанатик. В его глазах совсем, совершенно иной огонь», - думал я.
- Я ничему не противоречу, - он был уверен в своей правоте.
- Тогда поясни.
- То, во что верит так много людей, не может не существовать. Но то, во что толпа не верит, не существует.
Его логика была извращена до предела, но не была лишена своеобразного смысла и даже некоего шарма. Я уже не скрывал своего любопытства.
- А ты? Веришь или нет? – я надеялся, что он замнется.
- Я не могу верить в то, что не видел собственными глазами. Но после смерти смогу точно сказать верю или нет.
Это уже было слишком. Он переворачивал мое сознание с ног на голову своими формами мышления. «Шизофазия», - мелькнуло в моей голове, но я тут же отбросил эту мысль. Он не сбивался с предмета. Он верил в то, что говорил.
Я тяжело поднялся и направился к выходу, не говоря ни слова.
- Мы ведь еще поболтаем, правда? – крикнул Билли мне вслед.
Я только усмехнулся. Говорить нам было не о чем. Если бы мне занть тогда, как я ошибался.
В следующий раз мы встретились в парке. Он сидел на скамье, уткнувшись в газету, которую держал вверх тормашками. Меня как будто что – то толкнуло против моей воли и я сел рядом с ним на лавочку.
- А вот и ты, - произнес он улыбаясь. – Я тебя ждал.
Мне хотелось сказать ему колкость, но вместо этого я спросил:
- Зачем ты строишь из себя клоуна?
- Что ты подразумеваешь под клоуном? – спросил он с полуулыбкой.
- Газету, - проворчал я.
- А что с ней не так?
Мне показалось, что он издевается, принимает меня за клоуна, паясничает для того, чтобы вовлечь в свой странный театр. Но я твердо решил идти до конца.
- Ты держишь ее вверх ногами, - мое бешенство достигало апогея. Но уйти я почему – то не мог.
- Я держу ее правильно, - Билли не хотел униматься.
- А как тогда ты ее читаешь? - еще чуть – чуть и я чувствовал что действительно воткну кулак в его наглую, как мне казалось, ухмылку.
- Я ее не читаю, - он вдруг стал серьезным. – Слова не имеют смысла. Они проходят в одно ухо и в один глаз и вылетают в другие.
Стерпеть дешевую философию от блаженного было невозможно. Я вскочил, тяжело дыша.
- Тут неправильно напечатали картинку, - продолжал он спокойно и посмотрел на меня. – А я делаю ее правильной.
- Какую картинку, черт тебя возьми?
- Эту, - он повернул ко мне газету.
В оригинале там был нарисован арлекин с поднятыми руками и запрокинутой головой. Но сейчас он стоял на руках и смотрел вперед. Я почему – то вдруг успокоился и сел.
- Почему ты думаешь, что правильно по – твоему?
- Потому что арлекин должен стоять на руках.
- Почему?
- Я не могу тебе объяснить. Но ты однажды сам все поймешь.
Если бы на его месте был кто – то другой, то после такой напускной загадочности я бы вычеркнул этого человека из анналов своей истории навсегда. Но он говорил без тени загадочности. И почему – то я ему поверил.
Мы стали почти друзьями. Во всяком случае он так считал. Но мне было интересно с ним. Билли высказывал странные идеи, которые были невозможны только на первый взгляд.
Но перед сегодняшними событиями я в подробностях запомнил короткую нашу встречу.
Тогда он схватил меня за рукав в коридоре университета и быстрым шепотом произнес:
- Завтра я или поверю или разочаруюсь, а ты узнаешь ответы на свои вопросы. Ведь их много, правда? Главное, помни, что искать надо в сердце. Завтра… Завтра… Вот ключи. Зайди ко мне завтра, как закончишь работать ( тогда я подрабатывал).
И он стремительно побежал по коридору, оставив в моей руке ключ. Я понял, что он решился. Билли давно говорил об этом. И не раз показывал серебристый Кольт, который достал неизвестно откуда.
И вот оно… Это сегодня. Я был почти у самого дома, когда вспомнил о своем обещании. Если бы кто – то узнал, что я забыл о таком, он вероятно посчитал бы меня сволочью. Но это был естественный ход событий. Настолько же естественный для меня, как смена времен года.
Не то, чтобы для меня что – то значили обещания, но я все же пошел к дому Билли. Он жил в особняке на окраине города, на отшибе подальше от людей. Родители оставили его учиться в этой дыре, а сами уехали неизвестно куда, присылая ему деньги и стандартные открытки на Новый Год.
Я подошел к старому дому, вставил в замок ключ и повернул. Замок поддался без единого звука. Я вошел в прихожую. Тут не было ничего интересного, за исключением старой картины. Впрочем, я не хочу заниматься описанием. Я прошел в гостиную.
Там всё было так, как и ожидалось. Порядок, запечатанное письмо на каминной полке и мертвое тело на ковре. Окоченевшие пальцы сжимали револьвер, в воздухе застыл запах пороха, аккуратная дырочка красовалась на виске.
Я старался не смотреть в ту сторону, куда пуля унесла мозг Билли. Я смотрел только на тело и аккуратную ранку. Он знал как стрелять.
Он часто рассказывал мне историю про арлекина, который был так искусен в своем ремесле, что, однажды, устав от всего, застрелился прямо во время представления, и толпа поверила, что это такая шутка и безудержно хохотала. Только уходя из театра до зрителей дошло, что произошло.
Билли лежал на спине. Его лицо было спокойным, а левый глаз пересекала черная метка арлекина.
Я не чувствовал жалости или горечи утраты, он сам этого хотел. Я чувствовал восхищение. Он все – таки сыграл свое последнее представление и сделал это красиво. Я пару раз похлопал ему – актеру, которому уже наплевать на овации.
Затем подошел к каминной полке и протянул руку к письму. Но тут же отдернул руку от обжегшей меня мысли. «Искать надо в сердце», - все его слова что – то означали. Я присел над трупом и достал из нагрудного кармана его рубашки листок бумаги сложенный вчетверо.
Я перепишу это письмо. Я не могу вложить его в дневник, потому что он просил сжигать все, что будет написано им и попадет ко мне. Вот текст:
Привет.
Или пока, ведь я уже мертв. Или жив, потому что неизвестно, что ждет меня там. Ты знаешь, я делаю этот шаг осознанно. Нет, нет, нет. Не так… Я не хочу загружать тебя рассказами об этом поступке. Это выглядит как извинение.
Я обещал тебе ответы. Ты не задавал вопросов, но они у тебя есть. Тебя всегда интересовало что же такого было в той картинке. В газете. Которую я якобы неправильно читал. Ты был такой смешной в тот момент.
Я знаю, что тебе это покажется дешевым и глупым, но расскажу все. А ты поймешь. Или поймешь потом. Или никогда. Это неважно.
Знаешь почему арлекин? Он черно – белый. Не злобно – добрый, а черно – белый. Самый яркий и противоположный ему цвет. А значит отразивший весь мир. Да, ты скажешь, что это романтизм, ну да какое мне дело? Так вот. Но то отражение всегда противоположно, а стало быть арлекин просто не может стоять на ногах. В противном случае весь мир должен был бы стоять на голове.
Хватит об этом. Я, пожалуй, просто попрощаюсь. Ты был мне весьма симпатичен. И интересен. Так что надеюсь, что уверую и смогу понаблюдать за тобой еще некоторое время, неважно, снизу или сверху.
P.S. Только тебе я могу доверить очень важную для меня вещь. С тринадцати лет я веду дневник. Все тетради лежат во дворе. Сделай то, что я сделать не смог. Сожги последние напоминания о моей жизни. Но не читай их. Не оставляй воспоминаний.
Сайонара, парень…
Я сделал, как он просил. Смотря на летящий пепел, я прокручивал его письмо в голове. Оно смахивало на максимализм подростка, но я понимал, что не раз вспомню эти строки.
Затем я тихо ушел, оставив тело лежать в гостиной. Он часто говорил, что не хотел бы, чтобы его хоронили. Сотни родственников с фальшивым сожалением, собравшиеся у гроба с его телом. Эта мысль для него была хуже испанских сапог. Как и для меня. Все – таки люди отвратительны. Даже смерть они умудрились превратить в представление.
Конечно, его рано или поздно найдут, но это уже не мое дело. Надеюсь, что он уверовал. Я бы никогда не сказал этого ни про кого другого, но надеюсь, что его пустят наверх. Святого самоубийцу. Пусть это выглядит пафосным, но все же в личном дневнике я могу писать что хочу, даже эмоции, которые редко пробираются наверх.
Билли. Ты ушел не от жизни, а ради жизни. Спи спокойно.