глава 19 http://www.proza.ru/2011/04/10/914
Краски Такеш не любил. Как он ни бился, как его не натаскивал Тихоня, легкие пейзажики да шаблонные картинки для продажи ещё получались, а вот портреты нет. Сделает набросок карандашом, прорисует, сам радуется, только за кисть - всё к чёрту. Сколько материала извел, - Стешка не знает, а то бы за голову схватилась. Тихоня только улыбается, глядя на взбрыкивания своего ученика.
- Зачем оно тебе? В великие художники захотел? Без тебя есть кому плакаты - « Слава труду!» малевать. А кому это художество нужно, вон фотоаппарат цветной, - щёлк и готово.
– Мне учиться надо, а у меня семь классов, куда я с ними.
- На кого, на художника-оформителя? Так ты и так поднатаскан. Не поможет тебе и институт. Ну научат тебя копировать других, да краски смешивать, а толку? Пока чужому обучишься, своё потеряешь. Любишь карандаш, вот и дрючь его в своё удовольствие, оно же видно, когда с удовольствием.
Небольшое это удовольствие, штопать по тридцать – сорок штук разных рисунков для кухонных досок, панно для выжигания по дереву. Небольшое удовольствие и эти не прерывающиеся потоком стены кухонь и ванных комнат, с однообразными яблоко-грушами и золотыми рыбками. Только воскресенье радует, когда с Тихоней на проспекте удается хоть один портрет нарисовать вживую. А так, - сунут фотографию и на следующий выходной забирают, радуясь, - до чего похоже!
Тихоня последнее время к листу не притрагивается.
- Не могу больше, опостылело. Давай я с метлой, а ты всё остальное. Набивай руку, чем тебе не институты? Такеш и не заметил, как занял его место на проспекте, не заметил, что обращаться стали к нему совершенно незнакомые люди по свойски, - Кеша Костыль. Только пацаны горько вздыхали, - Кеша не подделывал подписи и не писал записок учителям. Яркие красочные картины постепенно исчезли, и он торговал только своими, бело-серыми, которые почти сливались с асфальтом, если бы не рамки. На удивление, они расходились лучше и Такеша больше не унижало это брошенное кем оскорбительное слово, - мазня.
Зарисовки мазней не назовешь, да и прохожие чаще стали останавливаться, - на бегу не сразу можно разглядеть тончайшие штрихи. Клиент иной пошёл, - солидные люди приглашали к себе в квартиру, где он на месте решал, на какую тему делать две – три картины, да какого формата. Стешка, по подсказке Хануи, стала таскать ему литературу из библиотеки, а потом он и сам заразился, пропадая там любую свободную минутку. А времени то и не было, особенно, когда Тихоня впадал в запой.
Стешка то воем выла, то на шею вешалась, просясь на работу.
Такеш думал об этом постоянно, он вглядывался в Стешкины глазища, он вглядывался в наивно-хитрющие глазки дочери, - что будет со всеми, если у него вторая нога откажет. Видел он безногих, видел навечно обречённых ползать под ногами других. Сейчас он понял того врача, который пытался ему втолковать, - « Не о больной ноге ты должен думать, о здоровой. Покалеченная весь век твой будет изводить, привыкай. А вот здоровая заноет, то сразу ко мне, не медля!». Еще волновало, что Стеша не беременела, а сына хотелось. Просто чтоб был, как показатель его, Такеша силы. Как печать под важным документом, - сын должен быть. А не получалось и Стешка не хитрила, у Малики в три года больше хитрости в глазах, чем у жены. Значит, не прошли даром таблетки и уколы, его в этом вина. Никогда он не будет такой, как его отец, никогда его не догонит, и всё из-за чего, из-за того, что захватила тогда мальчишеская бесшабашность, захотелось ему полетать на мотоцикле. Летел, счастливый, как на коне, уверенный в своем скакуне. Даже падая, улыбался, даже от боли в шоковом состоянии не верил в то, что произошло. Только сейчас доходить стало, что натворил. От постоянного недосыпа посерело всё кругом, изо дня в день, изо дня в день одно и то же, как штрих за штрихом на листе, - а рисунок не проявляется, да кто такое выдержит! И как плетью по спине, - деньги! Деньги!
Да и отпустил бы жену, не найди в завалах эскизов Тихони два детских портрета, примерно одного года. Две маленькие его копии под именами Вячеслав и Валентина. Первая мысль обожгла, - погибли! Потом призадумался, - не хранил бы их Тихоня так небрежно. Решил спросить.
- Твои?
- Могли быть.
- Да твои, не видно что ли?
- Не дано, стольких баб переменил, а не дано. Руками вот могу сотворить, а настоящих не дано.
Такеш хотел возразить, - а как же имена, да так от жалости к этому человечку сплющило, что на глаза пелена нашла.
- Ты что, дурень, да, да, ещё поплачь надо мной, повой, как баба.
Тихон от досады смял листы, потом расправил.
- Пусть хоть нарисованные будут, а ты что себе сына не нарисуешь?
- Краска кончилась.
- У соседа займи, он тебе таких синеглазых поможет наштопать!
Как бы ни подковыривал его напарник, ему сейчас всё прощалось, и дрожащие руки, и опухшая морда, и захламленная отходами сторожка с въевшимся запахом то ли перегара, то ли прокисшего вина.
Вернулся домой, прижал к себе Малику, тискал её, тискал, вдыхал, слушал, да всё прижимал к себе, прижимал, пока дочь позволяла, пока не вырвалась и не утопала по своим детским делам.
Стешка настороженно наблюдала. Молчала. Да и он не мог раскрыть ей тайну двух нарисованных детей. Она если и промолчит, то будет изводить Тихоню жалостливым взглядом. Нет, нельзя их от себя отпускать, ни на шаг, пусть Стешка забудет про работу, они нужны ему дома, живые, целые, на расстоянии вытянутой руки. Руки и потянулись к теплу, ему ли не знать, где у жены теплее.
.
Зима, как назло, выдалась снежная, школьный двор убирать тяжело, мало того приказали с крыш снег скидывать, да Тихоня по пьяни напросился каток заливать. Плюнул бы Такеш на всё это, но школа ему нужна, - привык он приходить туда вечером и на ночь оставаться полным хозяином и над собой, и над временем.
На проспекте появлялся только в выходные дни, когда народу больше, да и не было у него столько картин на продажу. Ни времени не было их рисовать, ни желания. Тихоня поначалу пилил его за то, что он отказывается пейзажи штопать, потом, понаблюдав за тем, как Такеш быстро и уверенно схватывает черты лица, тела, поговорив серьёзно перед этим, привел на квартиру.
Такеш должен был оставаться глухим, немым и рисовать, угождая клиенту. Подозревал он, что у Тихони есть приработок, подозревал, что это не совсем чисто, но не думал, что это будет такая мерзость. Платили хорошо, жаловаться грех, но вынести это было тяжело. Такеш со временем понял, почему клиентов не устраивает фотография, где быстро, точно и без проблем, - им доставляло удовольствие выворачивать и показывать то, насколько они извращены, и точность их не устраивала. Если уж Тихоня, чисто городской житель, не смог к этому привыкнуть, то Такеш даже представить о таких пороках не мог. Ладно бы простое пририсовывание конских членов к телам, ладно, - хочет баба, выведет ей осиную талию да ноги длиннее, так нет, начнут так изгаляться друг над другом, а ты рисуй это паскудство.
После каждого такого вызова, шёл по улице и с подозрением относился ко всему человечеству, даже к детям. Может и прав Тихоня, - только водка очищает. И отказаться уже нельзя, серьёзные люди за этим стоят, предупреждал Тихоня, честно предупреждал, только Такеш не до конца понял, думал, что обыкновенная порнушка.
Так и втянулся, раз в два-три месяца обогащая свой карман и сатанея. Ничто его теперь не удивит и никто. И на жену смотрел с подозрением и даже на дочь. Неизвестно, что из неё вырастет и неизвестно, о чем там думает жена. А она не может не думать, с её-то телом. И мужики рядом с ней тоже о чём думают, не о рыбе точно. Теперь он мог красочно представить то, что эти рядом с его женой могут сделать, что делают в мыслях и почти реально. Стешке этого не понять. Не может он ей рассказать об этом, а она глупая психует, что-то доказывает ему, что тот мужик просто посмотрел, да другой просто рядом постоял.
Вот и тот раз, пришёл с деньгами в кармане, ей бы помолчать, пустить его в ванную, чтоб смыл грязь с себя, а она вьётся вокруг, как муха надоедливая, глупая.
А вдруг не глупая, а вдруг такая же, а если это он дурак полный, и как пружина лопнула, давил он на неё, давил, и не выдержала, с таким остервением, с такой силой всё из него да на неё. Поздно в себя пришёл, поздно оправдываться и на колени падать, всё равно ведь всего рассказать ей не может. Только как отрезвел резко, глядя в эти широко открытые глаза, - не злые, не обиженные, - удивлённые, чистые – чистые, как тогда перед его кроватью, - огромные, налитые слезами до краев глаза.
Не загадывал он, - прольются или нет, - сам стал вытирать, пусть плачет, пусть ударит в ответ, только сейчас, сразу. Когда совсем в себя пришёл, то оказалось, что это она его успокаивает, это она его голову к себе прижала и воет, воет, как над покойником. Легко стало, так легко, как гроза с ливнем прошла, воздух чистый, дышать и дышать. Давно он себя таким чистым и счастливым не чувствовал, таким спокойным и нежным. И рисовать вдруг захотелось, хорошие лица, много хороших лиц, детские улыбки, даже расписывать кухонные доски.
До того расслабился, что отпустил Стешку на работу, правда с условием, чтоб садик рядом с домом, а она в одной группе с дочерью, - вместе туда, вместе обратно.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/04/10/989