Так проходит несколько дней. Ника в гимназии, я занимаюсь мелким и не очень ремонтом, чем весьма радую Лукерью Матвеевну, и брожу по городу. Дня через два уже вполне спокойно гуляю по Красной площади, смотрю что почём, благо день базарный и народу на таком пятачке собралось немало. Приценяюсь так просто – вдруг пригодится. Здесь подешевле, чем на Мытном, но и торгуют с каких-то разваливающихся прилавков, а то и прямо с телег. Товар обычный деревенский – несут прямо с парома. Лукерья Матвеевна, кстати, здесь запасается.
В первый же день прогуливаюсь по галерее Мучных рядов. Вполне себе универмаг с поправкой, понятно, на время. Торгуют всем – от хомутов до галантереи. Слоняюсь этаким столичным гостем, ни к чему не выказывая особого интереса. Опять же и денег нет, да мне ничего и не надо. Пока.
Довольно много парикмахерских – Старгород какой-то. Бросается в глаза вывеска с претензией – «Стригу и брею». И пониже достаточно крупно «Барановъ и Козловъ изъ Москвы». Мелькнула было мысль зайти, но сразу пропала, поскольку всё равно скоро в деревню.
Иду мимо вполне скромного деревянного дома на Игуменке по левой стороне сразу за углом, как с Крестовой повернуть. Дом этот мой прадед купит через восемь лет, и здесь родятся мой дед и две из трёх его старших сестёр. Заглядываю на Театральную, где банк ещё с башенками, а о театре и говорить нечего – стоит себе родимый и о своей судьбе ничегошеньки не знает. Надо бы выбраться на спектакль да интерьеры посмотреть. Если вернусь – можно будет написать достаточно интересную книгу об эпохе. То ли хронику, то ли подробный путеводитель (знать бы для кого?). А сейчас что рассказывать? Живу я в этом городе. Всего несколько дней, но живу. И в этом случае быть самому себе экскурсоводом бессмысленно. Все дома, рынок, извозчики – всё, ещё недавно бывшее для меня малознакомой историей, сейчас часть обыденности. И не замечаю я всего этого, как неделю назад не замечал супермаркет напротив. Зашёл, купил что надо, вышел.
Чуть ли не ежедневно спускаюсь вниз, ищу знакомые камни. И под будущей биржей, и выше, где был в ту ночь. Теснота пристаней, суета грузчиков и прочего люда – и я меж ними. Иногда нарываюсь на ругань – нечего под ногами мешаться. Но при всём этом какое-то чувство вневременности. Они сами по себе, а я сам по себе. Или кто-то бабочек от меня ограждает? Кажется, наступлю на какой-то нужный камень – и поднимусь вверх, зайду в кафе, встречу ребят. А потом домой на троллейбусе из этого сна. Но камень никак не попадается. Да и Ника… Он же один останется. Когда поймёт, что я его предал, что путь назад заказан… Что ж, будет жить здесь. У него вроде бы дела идут. Но почему предал? Я же не ищу этот камень. И вообще мне здесь интересно. Пока.
Заглядываю в магазин Ольги Капитоновны, той самой, с именем которой меня окликнул Ника в первый день. Писчебумажные товары, немного открыток с видами Питера и Москвы. Интересуюсь местными. Оказалось, она думает ими заняться, но не знает, будет ли спрос. Говорю, что, по моему мнению, всё-таки будет, а особенно лет через сто, когда открытки будут антиквариатом. Оба улыбаемся. А что, истинная правда.
На набережной как-то подходит молодой человек провинциального вида, но с претензиями, лет на пять младше меня. Напрашивается на знакомство. Почему нет, благо ни к чему это не обязывает. Узнав, что я из Питера, расцветает. Там кружки, там революционеры, всё для народа и далее в таком же духе. Будь я на его месте, и сам бы наверняка таким был. Всё о кружках этих расспрашивает, восторгается революционерами прошлого. Каракозов, Гриневецкий, Желябов, Перовская для него звучат как песня. Но это в прошлом, а вот есть сейчас социал-демократы, они не такие яркие, но всё-таки, и т.д., и т.п. А у меня эмоций – никаких. Он обижается, кричит, можете меня в полицию сдать, ничего не боюсь. Мол, с такими как я нужно бороться во имя светлого будущего. И так у меня пакостно на душе становится. Разубеждать его бессмысленно. Даже если расскажу историю на век вперёд – не поймёт. А поймёт, так не поверит. Или сначала не поверит, а потом не поймёт. Какая разница. Он машет рукой и уходит. А я своё ответное молчание списываю на эффект бабочки.
Диалог этот изрядно портит мне настроение, и я отправляюсь в сторону Бабарыкина луга, где только-только построили большое и вполне столичного вида техническое училище. Здание, сыгравшее в той моей жизни, как говорится, заметную роль. По дороге, то ли на Мологской, то ли на Угличской, обгоняю двух весьма скромных господ приказчицкого вида и слышу их разговор.
– Надо бы сегодня поздравить Лапёнова Кузьму Евстафьевича, благодетеля моего.
– С чем же поздравить, Василий Егорович?
– Сын у него родился! Он так мечтал, чтобы первым именно мальчик был.
– Да уж понятно, купцу наследник нужен. Кутит, наверное, сейчас от радости напропалую…
– Что ты, как можно! Кузьма Евстафьевич старообрядец, у них это строго.
– А-а… Ну у них семьи большие, так что на одном не остановится.
– Хозяин – барин…
Сворачиваю за угол. Навстречу попадается вполне респектабельный купеческого вида господин моих лет или несколько старше, по виду из тех, кто чаще ездит в пролётке, чем ходит пешком. На лице его вполне заметна некая радость, хотя и маскирующаяся достаточной серьёзностью.
Не будучи знакомыми, мы просто расходимся, как обычные прохожие, каковыми, впрочем, и являемся. Вдруг сзади раздаётся:
– Кузьма Евстафьевич, здравствуйте и примите наши поздравления с первенцем!
– Спасибо, Василий Егорович, и Вам доброго здоровья…
Видимо, это и есть Лапёнов. Дальнейшего разговора я не слышу.
Эта совершенно случайная встреча меня, что называется, цепляет. Имя и отчество мне не говорят ровным счётом ничего, но фамилия не то что кажется знакомой, а где-то встречалась раньше. С чем же она связана… Так ничего и не сообразив, иду дальше. Не останавливаясь, мимо училища по Игуменке выхожу на Мологскую и, сделав таким образом петлю, на Казанский.
Как-то вечером Ника вспоминает о пачке денег в моей торбочке. Решаем в ней разобраться. Сразу откладываем в сторону все купюры, датированные двадцатым веком. И остаётся только шесть рублёвых бумажек. Даже трёшки-пятёрки – и те пятого года. Видимо, только рубли с нынешних пор не менялись. Но все они какие-то слишком новенькие, будто из типографии.
Ника берёт одну бумажку, внимательно рассматривает. Потом перебирает остальные.
– Настоящие, но…
– Что но?
– Помнишь, фильм был. Герой из девяностых в шестидесятые попадает и там покупает золотые украшения. Он ещё в продавщицу ювелирного магазина втрескался…
– Не втрескался, а влюбился. Много ты в этом понимаешь!
– Ну, хорошо, влюбился.
– И что?
– А то, что милиция шестидесятых обратила внимание на человека, скупающего золото, и деньги отправили на экспертизу.
Фильм я помнил, отчасти потому, что главного героя играл любимец всей страны и просто хороший актёр:
– Эксперты определили, что деньги настоящие, но такие серии в обращение не выпускались. Ты хочешь сказать, что здесь что-то в этом роде? Но ведь ты не банковский эксперт. Что ты можешь знать?
– Да кое-что знаю. Понимаешь, я учусь в одном классе с Бартошевским, а его отец в банке работает. Они и живут неподалёку, на набережной, в казённой квартире. Мы часто вместе возвращаемся домой и немного подружились.
– Он знает, кто ты такой?
– Нет, конечно. Но однажды он позвал меня к себе, отец был дома. В тот день первые такие рубли привезли в банк, и отец принёс показать. Рассказал, что все витиеватости рисунка для того, чтобы труднее было подделать. Обратил наше внимание на подписи управляющего Госбанком и кассира. Кассиры-то разные, а управляющий один. Эдуард Дмитриевич Плеске. Его подпись с большой петлей под заглавной буквой. И это все знают. А здесь чья подпись?
Смотрим. Аккуратными узкими буквами – И. Шипов. А может, Шилов. Факсимиле не всегда бывает разборчивым.
– Стало быть…
– Стало быть, Миша, эти рубли ещё не существуют и неизвестно когда появятся.
– Как неизвестно? Когда этот Шипов или Шилов станет управляющим Госбанка.
– А когда это будет?
– Он поди и сам не знает.
Ника ещё раз внимательно рассматривает рубли:
– Вот ещё. В номере должно быть две буквы и шесть цифр, а здесь у всех только три цифры.
– Может, потом что-то поменялось?
– Вот именно. Так что сейчас ими расплачиваться рискованно. Конечно, если хорошенько помять и замусолить, на рынке возьмут, не заметят. Их у нас всего-то шесть штук. В разные дни в разных местах – не страшно. Но если что – никто не поймёт, откуда эти рубли взялись.
–А остальные?
– А остальные убери подальше да поглубже. Если до этого Шилова или Шипова здесь доживём – пригодятся.
– Ты тогда уже взрослым будешь, университет впереди. Там и потратим.
– Как взрослым? Я не хочу…
– Не понял. Тебе объяснять, что любой ребёнок…
– Какой ребёнок! Это ты не понял! Я хочу быть взрослым там, а не здесь! У меня был свой мир, своя жизнь! Когда я сюда попал … я как игру … как путешествие … как приключение! Кто меня сюда закинул?!
Речь его превращается в бессвязные выкрики, голос становится неустойчивым, сбиваясь то на полудетский фальцет, то на что-то взрослое, на глазах появляются слёзы. Кажется, он вот-вот бросится на меня с кулаками.
Я хватаю его за руки, однако выкрики и слёзы продолжаются.
– Ника, милый, успокойся. Мы братья, я с тобой, и у нас есть будущее. Наше будущее! Мы вернёмся! Обещаю тебе!
– О-бе-ща-ешь? К-как?
– Сам пока не знаю. Но мы будем вместе.
Ника начал успокаиваться:
– Давай будем рядом. Мне так было плохо весь год.
– А как же Стёпка, гимназия…
– Это так, но всё это не то. Всё, что я делаю здесь, это продолжение игры. И Стёпка, и Лукерья Матвеевна, и Бартошевский, и все остальные, и гимназия, и весь город – часть этой игры. Играть нравится, всё вроде бы хорошо, но всё равно ищу кнопку exit – и не могу найти.
– Значит, будем искать вместе.