Стоял осенний полдень. Сентябрь только наступил, поэтому листья на деревьях еще не успели пожелтеть, хотя и потеряли блеск, зеленую сочность и яркость, потускнели. Дул северный ветер, от которого воздух пронизывало холодом, совсем не похожим на осеннее, а тем более летнее тепло, скорее, на зимнюю стужу с морозами. Пришло то время, когда прошедшее в одно мгновенье лето ужасно жаль, хотя понима-ешь, что ничего ровным счетом с этим не поделаешь – закон природы.
Правда такое творилось только на улице, а в квартире хорошо: тепло и уютно. Играет радио; какая-то старая военная песня, получившая вторую жизнь. Приятный баритон в унисон с мелодией, льющейся из-под клавиш аккордеона, как и много-много лет назад стали приятны слуху. С чего бы это? Ведь столько лет, столько вкусов и воззрений пронеслось, захватывая разум людей. Они расцветали, жили полной и бур-ной жизнью в наших воображениях, а потом угасали, чтоб больше никогда и никому не вспомниться. А эти песни вспомнились... Может оттого, что это настоящее искусство, настоящая красота? И она ожила, пробудилась от долгого сна, когда наконец-таки в людях начал просыпаться человек.
Музыка теплая и успокаивающая, спо-койная и грустная. Она делает комнату, скудно обставленную, но чистую, убранную, еще более уютной.
Посреди комнаты стол, на который лег узенькой полоской солнечный лучик, пробивающийся в щель между оконной рамой и неумело заколоченной фанерой, заменяющей стекло, что вылетело давно ночью во время одной из бомбежек, осыпав всю комнату своими осколками. Во всем этом есть свои плюсы: теперь Стёше не нужно завешивать окно на ночь, в комнате по-стоянный полумрак, что кстати в такое время, ведь комната – детская спальня. Разве что хо-лодно будет, но это ничего, можно забить все щели. А сейчас еще не зачем. Пока есть солнце, которое светит пускай и не по-летнему, но все же с небольшим теплом.
На столе лежит выпуск газеты с боевым сводками. В ней статьи о том, как наш, русский батальон во главе с шестью танками успешно занял высоту: прорвал и помог остановить наступление врага с минимальными собственными потерями. Говорилось, что именно благодаря этой победе, благодаря этому сражению чаша весов наконец-таки наклонилась в нашу сторону и позволила перейти от обороны к наступлению, которое вот-вот должно начаться на протяжении всей линии фронта. (И началось ведь!)
Это лежал старый выпуск газеты. Были конечно и новые, но интересного там для Стёши мало, точнее настолько важного, поэтому они лежали аккуратной стопкой в углу, перетянутые лентой.
После статьи на помятых, затертых страницах начинался список бойцов из того самого батальона, что занял высоту, решив, возможно, исход всей войны. (Нет, не возможно – точно). Всем солдатам: и павшим, и живым, присваивалось звание героя. Под именем на бумаге линия – след от ногтя, подчеркнувшего Грин Грей.
Стёша не спала, а сидела на кровати, смотря на посапывающего малыша – сына, и о чем-то размышляла. Ждала, когда с работы придет тетя Лена, чтоб всем вместе, втроем, отправиться в метро. Там разрывов не слышно: ребенок не испугается. Последнее время Стёша сидела так, думая о своем, довольно часто; почти всегда. Одной просто становилось тяжело, страшно. И не за себя боялась девушка. Мало ли что может случиться в их военное время? Постоянно ждала мать Грина, но еще больше его самого. На улице одна не бывала. Вообще от сына старалась не отходить ни на шаг, даже дома, а что уж говорить про все остальное. Боялась, зная, что малыш тоже будет ждать ее (Она ведь знала теперь, что значит ждать). Ходить, в общем-то, особенно некуда, да и не за чем. Опять же, вдруг налет? Тогда куда бежать?
Из задумчивости вывел резкий, бесцеремонный, но, не смотря на это, какой-то уставший и тяжелый, не требовательный стук в дверь. Кто там может быть, задала сама себе вопрос Стёша, но все же с неохотой и, в тоже время, с любопытством пошла открывать. А музыка все играла, успокаивала. Тихая, спокойная, грустная…
На пороге стояла женщина с сумкой. В руках держала стопку конвертов. Те, небольшие и затертые, на первый взгляд одинаковые, но если присмотреться, то можно различить разные закорючки, которыми они исписаны. Еще были желтоватые листики, но немного – стопка штук в сто, вряд ли больше.
- Вам письмо, - сказала женщина уставшим и дрогнувшим голосом и протянула конверт Стёше, но совсем не такой, как у нее в руке, а больше, толще. Видимо, писем там оказалось особенно много. В обычный не влезли. Или, может, в другом дело? (Очень уж странно конверт топорщился).
Пробормотав что-то в ответ, Стёша за-крыла дверь и отправилась тяжелой от бессонных ночей походкой назад, в комнату, на ходу аккуратно вскрывая конверт. За столом начала изучать его содержимое.
Первым достала то, что так топорщило бумагу, - орден. Она видела, как некоторые солдаты ходили с такими по городу. Одни просто шли, другие прихрамывали, а третьи гордо поднимали головы и выпячивали вперед грудь. Еще бы – герой России! Только не стоит этим так гордиться. Надо быть как те, первые двое. Не для себя орден получать, а для Родины.
Неужели отцу Грина тоже присвоили звание героя? Но зачем он тогда его прислал? Или это Грин? Странно, что он пришел почтой. Следующими Стёша вытащила два запечатанных письма: одно для себя, другое для Грининой мамы. Оба написаны рукой Грина – это точно. Стёша теперь его подчерк узнала бы даже из тысячи похожих. Чужое письмо отложила, а свое, второе, с радостью и еще с каким-то чувством, наверное – счастьем, принялась читать. Вот придет мать будет тоже счастлива!
Твое признание, словно снег на голо-ву. Честно. Вчера, когда пришло письмо, я просто не знал: верить или нет; сплю или уже не живу вовсе. Самое смешное в этом – я не смог нормально подумать, разрешить проблему, взвесить все… просто лишился чувств. Хотя, что в этом смешного? Просто всплыла наружу моя слабость и все. Стёша, слабого духом ты себе выбрала любимого. Совсем слабого. Я себя не корю и не обвиняю, наоборот, признаюсь со всей честностью. Для того, чтобы стать другим, сильным. И уверен: мне в этом поможет война. Она научит, как уже научила многому. Тут мать в своем письме оказалась совершенно права, впрочем, как и всегда. Кстати, ее письмо тоже пришло вчера, с твоим. Но прочитать мне его удалось лишь сейчас (на трезвую, успокоившуюся голову). Теперь эта голова все основательно решила, поэтому поста-раюсь то, до чего додумался, рассказать тебе.
Если быть честным: как прочитал о том, что стану отцом на секунду, нет, даже на миг, появился страх. Совсем мальчишечий, будто совершил что-то непоправимое; ну ты понимаешь?... Если нет, то неважно. Сказал лишь для того, чтоб быть честным (раз начал откровен-но), ничего не утаить от тебя, ни единого слова, ни единой мысли. После этого глупого страха, ничем не обоснованного (ну мы же уже взрослые люди и можем отвечать за все свои поступки), появился совсем другой, куда страшнее, связанный с войной. В эти минуты мне показалось, что ребенок совсем не нужен в такое время, что это лишнее. Будет мир – будут дети, а сейчас, зачем? Если мы не знаем, что будет завтра. Останемся ли мы живы, свободны… В общем, я полагаю, мне в голову пришли те же мысли, что и тебе тогда при прощании на железнодорожной станции. После этого я с собой не совла-дал, потерял сознание, но об этом, забегая вперед, я уже писал.
Очнулся, убедился, что все не сон, а происходит наяву. Посмотреть по-другому на твою новость мне помогла девушка, у которой мы живем с экипажем машины боевой (помнишь, как в песне, у вас она, наверное, играет теперь на каждом шагу), впрочем, жить осталось не долго, сегодня уезжаем, куда именно напишу чуть позже.
Она, девушка, объяснила мне, что ребенок, когда бы он не появился на свет, - радость. Что для меня это лишь повод воевать, защищать Родину, охранять дом. И не просто воевать, как воюют другие, а до последней капли крови, забыв про цену своей жизни, как это делает командир, помня только о любви к семье, к России, к своему народу…
Ладно, с этим понятно, но вот еще вопрос. Имя? Я думал: как назвать (пока писал), честно, ничего путного на ум не пришло. Если будет сын, то, пожалуй, можно как и старого друга матери – Леней. А почему бы и нет? А девочка… тут сложнее, хотя, сколько не ломал голову – без толку. Это имя за тобой. Наверное, соглашусь на любое, которое тебе понравиться, только ты не обижайся и не думай, что мне все равно. Нет, просто не придумалось.
Вчера с ребятами до поздней ночи отмечали такое грандиозное событие. Странно, но сегодня расплачиваться за это плохим самочувствием не приходится. Именно вчера, за столом я понял, что победа все равно за нами. Мы не можем жить в неволе, если свободу отобрал не свой, русский. А если он, то только тогда и терпим все, иначе – нет. Непокорны и горды. Мы огромная семья. Один большой партизанский отряд, если хочешь (Только не смейся, согласен, сравнение глуповато, но другое не придумаю никак), который хоть и пытаются разрушить и перессо-рить, давя на кнопки – слабые места извне, только все тщетно, бесполезно, потому что не понимают нашу душу, не хотят ее познавать и не умеют.
Я вижу, что кругом много совер-шенно не любящих своей страны бойцов, но еще больше таких, как мой экипаж: верных и преданных товарищей. Они мне в беде помогли, поняли и почувствовали мои трудности, будто сами в них попали. Даже сейчас они помогают мне, давая возможность написать это письмо, что-бы на душе стало спокойнее, пропал страх перед боем. Да, я не сказал: вечером атака. Будем прорывать линию обороны врага, стараться отбросить его назад как можно дальше. А то, чем больше времени проходит, тем сильнее они врастают в нашу землю. Пускают свои захватниче-ские кровавые корни в нее. Бой предстоит страшный, поэтому знай. Если… если ме-ня убьют, нет, я умру как герой, то я умер рядом с настоящими людьми, с настоящими друзьями; с такими, для которых любовь – не пустой звук. А ведь и правда: любовь – лучшее, что есть у нас, у землян. Только порой другие заменяют ее какими-то минеральными удобрениями и добавками.
Это мама написала мне о том, что меня ждет тяжелый бой. Так почув-ствовало ее сердце, а я ему верю даже больше, чем фактам и рациональным объ-яснениям. Твое сердце тоже что-то чув-ствует, я уверен. Только почему ты мне в этом честно не призналась в письме? да-вай договоримся быть предельно честными, раз уж так случилось, что наши судьбы и жизни связались в одно целое. Теперь, кроме как жить в любви - иного выхода нет. Его просто не позволяет представить мне моя совесть, мое мужское сердце. А оно, я думаю,… его решение тоже чего-то стоит. Но война. Все после. Пока же у меня только одно желание, что заставляет, возможно, воевать, придает злости что ли. Желание встретить тебя поскорей. Правда кроме этого воевать заставляет еще и другое (я о нем говорил, но повторюсь, возможно, еще не раз; я не устану это повторять никогда, потому что важнее нет ничего): любовь к свободе; к народу, такому, как мои военные друзья. Хотя почему военные? Теперь они на всю жизнь. Особенно командир. Он и вовсе как брат. Сын дяди Лени. Так всегда по-лучалось, что он из-за своего возраста, из-за того, что старше, постоянно при-сматривал за мной, не давал в обиду, мо-жет, иногда учил жить, вдалбливая сове-ты, которые просто не могли дать отец и мать, потому что, несмотря ни на что, между нами пропасть. Леша и сейчас мне помогает. Он помогает всем нам воевать не поодиночке, а сливаясь как бы со своим танком в единое целое. (Это, с одной стороны, нелепость, но именно такое чувство у меня возникает.). Нет Грина, Алексея и еще двух бойцов. Есть только машина, но машина живая, чувствующая и свободная. Снова повторюсь: если умирать, то у такого друга на руках или радом с ним, в один момент, потому что, когда умрет последний такой как он – всему конец. Хорошо, что не скоро настанет этот день. По крайней мере, мы не застанем этого точно.
В размышлениях моя мысль отошла от главного, от предстоящего боя. Мы все знаем, каким он будет, но страха нет. Только готовность отдать без единого звука жизнь, чтобы вы смогли выжить и дальше радоваться окружающему миру, учить наших детей и становиться мудрее сами. Знаешь, я понял: тут нет слова я, потому что война. И война не со мной, а с целой страной. Одному держать оборону просто бессмысленно. Глупо. А вот огромным, сильным и великим мы - нужно. Тогда победа придет и мир тоже. Тогда МЫ станем счастливыми.
И сейчас ко мне пришла ужасная мысль. Согласно всем этим мыслям выхо-дит, что война нужна! Что только соб-ственной кровью мы можем замолить свои грехи, стать настоящими людьми, вспомнить о своем призвании, о своей цели в жизни, о вечных ценностях. Но мне со-всем не нравиться такая правда, я всей душой протестую против нее, ведь война – великое зло. Разве не так нас учили? И если нахожу из этого всего выход, такой, чтоб войны между народами оказались бессмысленны, то он есть только один. Каждому надо начать войну внутри себя, чтоб победить все подлое, низкое, слабое. Чтоб точно знать для чего и как жить, пускай с ошибками, но жить Людьми, а не зверинцем, где борются за место под солнцем, за право урвать кусок получше. Им правит единственный закон: есте-ственный отбор, где сильный подминает слабого, где у жизни есть понятие стои-мости. Ее можно продать или купить. А нами… Нас должны вести по своему пути совсем другие заповеди: законы чело-вечности, сострадания, милосердия, любви, добра, в конце концов!...
Даже если я не вернусь (А я обяза-тельно вернусь. С победой!), то учи ребен-ка именно по таким законам. Я хочу в нем видеть Настоящего человека, такого, как моя… наша мать, наш отец, как ко-мандир. Чтоб он или она оказались до-стойны называть себя непростым словом – человек.
С любовью, Грин
23 марта … года.
Что случилось с Грином. Насколько он стал мудрее, глубже, чем раньше. Выходит, что все. И правда: детство кончилось. Теперь раз и навсегда. Он понял. За одну ночь. Принял, пускай вначале испугался, но потом же справился. Стал сильнее. В его душе прошла война, о которой он говорил. Грин победил с себе все то… А я, думала Стёша, шевеля при этом губами, про-говаривая каждое слово. А я стала сильнее?
Бросила взгляд на малыша, которого так и не посмела назвать без ведома Грина. В голове твердо зазвучал ответ – да, и я победила. Все мы победили, каждый в своей войне и благодаря этому все еще живем свободными. А скоро к нам придет и счастье. Может ко мне оно уже пришло?
Стёшины глаза и правда блестели от слез радости. Дышалось ей тяжело, хотя в комнате душно не было. Пальцы нервно водили по крышке стола, а затем начали теребить уголок газеты. Что-то не давало назвать себя счастливой, какое-то странное, необъяснимое чувство, что исходило из глубины души. Оно походило на тревогу, но все равно отличалось от нее.
Почему-то девушка решила, что должна еще раз проверить конверт, где все лежало. И нашла там желтый листик, точно такой же, как держала в руках женщина-почтальон. За две секунды прочитала – слезы сами хлынули из глаз, а в груди, словно птица в клетке, заметался стон, рыдания, которые так и не смогли вырваться наружу. Руки опустились, из них выпал листок, а слезы капали на газету.
Девушка снова посмотрела на кровать, где мирно посапывал будущий Настоящий человек – Леонид Грей.
А музыка все играла: тихая, спокойная грустная.
КОНЕЦ