Не задумываясь долго, Грин сел писать ответы и потратил на это довольно много времени (еще бы, ведь обдумать и взвесить нужно было почти каждое слово, особенно Стеше, ну и маме тоже), благо никто не отвлекал. Ребята вошли в положение. Зашли домой позавтракать, но слова не сказали, только позвали поесть с ними. Есть особо не хотелось, но Грин все-таки сел за стол. Без особого аппетита расправился со своим завтраком. Голова его была забита лишь письмами. Кругом молчали, что было редкостью. Только ложки брякали по тарелкам, да шумно сопели носы. Товарищи тоже торопились – доделать начатое дело. Свои письма они написали вчера, пока Грин лежал в обмороке. У всех без исключения топорщились теперь нагрудные карманы гимнастерок. Подвернулся бы удобный случай отправить, тогда хорошо.
Доели.
Вышли во двор - оттуда послышалось звяканье железа и стук молотка.
Грин сел дописывать. Уже окончательно. Точно зная, что больше его никто не потревожит.
Когда закончил – потемнело. Все были в боевой готовности, время приближалось к шести. Начали сгущаться сумерки. Ждали лишь приказа сверху.
Наконец снялись. И шесть гусеничных, ужасно грохочущих машин, сорвались с места и колонной поехали к линии фронта, к передовой. Дорогу, по которой еще вчера утром шел Грин, более или менее ровную (по меркам войны) теперь узнать не представлялось никакой возможности, вся в воронках. Впрочем, как и поля кругом. Видно с воздуха основательно обстреливали. Только кого? И когда? Неужели это предназначалось их танкам. А произошло как раз в тот момент, когда пили и ели за здоровье, или хуже того, когда спали. Видимо там, на огневых ру-бежах, в паутине окопов, что появилась почти за месяц бездействия, готовилась та атака, которую мать назвала настоящим сражением. Она, по сути, была права: толком испробовать танк в деле не удалось. Не пехота ведь. С криками из окопов не поднимают, а пользуются в крайних случаях, так говорил командир их танка, сидящий где-то внизу, с остальными ребятами и скорее всего разговаривающий со штабом о дальнейших действиях. Отсюда, с башни, где находился Грин, из-за гулов моторов слышно не было.
Дорога оказалась трудной. Время от времени приходилось объезжать самые большие воронки. На башне трясло из стороны в сторону. У соседних танков, впрочем, положение оказалось не лучше. Это не то что бы утешало – успокаивало. Вшестером едут – не одни.
И все-таки под стальной броней спокойнее, хоть Грин трусом себя не считал, но геройствовать тоже пока готов не был? Вот и окопы видны. Каких-нибудь полчаса и на месте, время пролетело моментально, в один миг. Будто секунду назад заводили мотор, а теперь вот надо глушить. Остановились. Другие танки тоже. Появилась тревога. Изнутри раздался крик командира:
- Грин, спускайся, тебе ребята все рас-скажут, а я в штаб.
Спустив вниз автомат, лежащий до этого на коленях (он успокаивал и ничего, что при особо сильной тряске он периодически врезался в ногу, до боли), Грин последовал за ним следом. Это был приказ, а они, как известно, обсуждаться не могут.
За командиром захлопнулась крышка люка, да так гулко, что даже отдало в ушах. Зато потом относительно тихо, если не брать во внимание шум истребителей, колесивших где-то над головой. Все сидели на своих местах, все в любую секунду готовы к бою, только прикажи – нажмет на гашетку и смерть полетит крушить и рвать. Чувствовалось напряжение, которое вот-вот достигнет предела, если не найдет выхода, но ничего, он скоро появится. Грину настроение экипажа тоже довольно быстро передалось. Появилась дрожь во всем теле. И не понятно: от страха ли или от возбуждения. Один танкист, тот, что сидел у главного орудия, взглянул краем глаза на Грина и начал с неохотой говорить (вот что значит приказ). Как-то зло, ожесточенно звучало каждое слово в узком пространстве.
- Ты, наверное, не в курсе. Нам почти без остановок, без отдыха, боевым строем приказано идти прямо на высоту и шмалять изо всех орудий по врагу. Короче, возглавить атаку. Сразу за нами поднимется пехота. Они вечно недовольны, что лезут в самое пекло, что ж теперь, - он усмехнулся. Тоже зло, даже, пожалуй, с лишней, а значит не нужной злобой, продолжил, - вот и получилось, что они сегодня за броней прячутся. Да черт с ними! Командир приказал тебе пока тут посидеть. Вверху все равно делать нечего. Потом, как ближе подъедем – вылезешь, чтоб нас тут всех не порешили. Оно конечно опасно, может лишне, но ничего не поделаешь – война… Еще командир… А вот и он.
Что «Еще командир», видимо, приказал, Грин так и не узнал. Снаружи кто-то лез в танк, ребята услышали слабые шорохи. Когда боец договорил последнюю фразу, командир уже залезал внутрь. Он был старше, намного старше остального экипажа. Но какой-то чудной, непонятный вовсе, зато друг отменный. Грин кивнул бойцу, выражая свою полную солидарность с приказом командира. Он был готов к такому, сам все прекрасно понимал. Танк уже разгонялся. Не прошло и двух минут полного молчания и тишины, как командир отдал приказ:
- Грин, дуй наверх, пока еще выстрелов не слышно. Как только нашу атаку обнаружат – стреляй по ним, носу не давай показать из окопа, а то пехоту положат всю. Мы тоже почти сразу огонь откроем, пока они не сориентировались… - по броне застучала первая очередь. Пули отскакивали, но было ясно, что их увидели, она-то и оборвала командира - ….., - выматерился и скомандовал застывшему Грину, теперь грозно, доходчиво, - Ну, Грин, …, чего сел. Кого ждешь? Дуй наверх, пора лупануть, …, как следует по этим …, а иначе по всем напишут некролог. Долбай все, что движется! Не жди, пока по тебе выстрелят,……. Заряжай!
В танке засуетились, оживились. А Грин, потянул башенный пулемет и пару обойм к нему наверх. Туда, за танковую броню, совсем не хотелось, но времени на раздумье не было, поэтому нахлобучив каску посильней на уши, закинув за плечо автомат, включив прибор ночного виденья, чтоб не копошиться там под пулями в кромешной тьме, подождав пока стихнет очередная очередь по их танку, Грин без промедления полез наружу. В это время, среди матов ко-мандира и суеты четко прозвучала команда огонь и главное орудие выстрелило. Жуткий грохот, уши заложило, потом команды наведения и снова огонь, ничем не лучше первого. Но Грину теперь было не до этого. Ему бы самому под пулю не попасться. А иначе – нелепая смерть. Было слышно, что рядом тоже громыхает. Это наши танки-соседи. Значит все идет по плану.
Люк откинулся и звуки, еще громче, хуже, чем при выстреле их орудия, наполнили кабину. Наверху темнота. Танки шли ромбом, не ломая строй, почти без остановки стреляя из орудий. Фары, до этого выключенные, теперь горели: ослепляли противника и помогали стрелять. Точно так же, только не на земле - в небе, прямо над Грином, даже чуточку обгоняя его, неслись истребители, наши. Яркие вспышки и свет от сигнальных ракет освещали небо не хуже, чем днем, прибор не понадобился, наоборот – мешал. Одно движение и он снят, зато пулемет уже установлен, ждет приказа к стрельбе.
Только на нескольких танках, слева и справа, башенные пулеметы уже отвечали то короткими, то длинными очередями, стреляя куда-то вперед. И куда тут стрелять, куда це-литься? Грин начал судорожно пытаться въехать в обстановку. Сзади с криками бежала пехота, тоже очередями стреляя куда-то вперед. Но разобрать где там враг было невозможно: каждую секунду впереди разрывались снаряды, уродуя землю, мешая смотреть. До него вроде метров двести, не больше. Нужны еще пару секунд, чтоб привыкнуть ко всему этому.
Ааа, вот кажется, на вспыхивающие огоньки во время чужих выстрелов, так вроде все кругом и стреляют. В который раз грохнуло дуло – секунда: впереди разорвалось, забросав окопы и мечущегося там, еще до конца не очнувшегося от спокойного сна противника. Вместе с землей что-то полетело в разные стороны, и это что-то – явно не осколки снаряда и не комья земли…
Окончательно убедившись в том, куда стрелять, Грин открыл огонь. Единственное, что закрывало его – это щит пулемета, а сзади – откинутая крышка люка. С боков же получалось - он не защищен, впрочем, оттуда угрозы пока не было. Пальцы на руке нажали на спусковой крючок, и пулемет приятно заходил в руках, послушно откликнувшись на приказ стрелять. Гильзы звонко застучали о броню танка. Отпускать крючок совершенно не хотелось – оружие вроде слилось с телом Грина в одно целое, стало продолжением его рук. И это опьяняло, заставляло оттягивать секунду, когда палец расслабиться, а пулемет затихнет, прекратив свою длинную спешащую очередь. Все-таки надо было прицелиться получше, а то итак стрелял больше впустую, пугал. Хорошо, если два-три патрона достигли цели.
Грин стрелял и раньше, но такое чувство, такое ощущение при этом испытывал впервые. Хотелось, чтоб каждый выстрел, каждый патрон достиг своей цели, чтоб не один из них не оказался промахом. Поднимающееся зло увеличивало и умножало это желание с каждой пущенной в пустоту пулей.
Скоро голова чуть поостыла и стрелять Грин начал мелкими очередями, прямо над окопом противника, там, где должны быть головы, которым необходимо прицелиться для ответного огня. До первой линии укреплений оставалось метров сто. Большое дуло уже замолчало, зато зачастили пулеметы спереди, под башней, ну и Грин не отставал от них, прорезая ночной воздух трассами. В соседних танках все повторялось точь-в-точь. Уже видно, как после каждой очереди в окопе кто-то падает, но с каждой секундой враг приходил в себя, избавлялся от потрясения и внезапности. Кое-где слышны выстрелы противотанковых ружей вместе с минометными разрывами, но из-за того, что стреляли пока наугад, спешно и в панике - ни один из них не достиг цели. Все шесть машин целы и уверенно продвигаются вперед. Слава Богу, подумал Грин, что гранаты еще не долетают. Теперь он точно знал, что будет делать, когда их танк дойдет до первой линии окопов, ждать оставалось не долго - меньше минуты. Спина чувствовала автомат, а голова прикидывала, как бы его выхватить, чтоб очень быстро, без промедления вступить в бой и не оказаться подстреленным сбоку.
Соседние танки, на одном из них башня молчала, не повезло десантнику - недолго провоевал, стали растягиваться, нарушая строй. Расстояние между машинами увеличивалось; видимо, нужно было захватить всю линию атаки. Огонь по вражеским окопам теперь оказался ужасным. Обстреливался каждый сантиметр, поэтому не только высунуться оттуда невозможно, но, наверное, даже пошевелиться страшно. Впрочем, живых там осталось немного. Правда, сейчас это не должно было заботить Грина. Траншея совсем близко. Пехота сзади бежала без опаски, не прячась за танки – между ними, только разве что не обгоняла. Еще секунда и танк перепрыгнет искусственный провал, но…
Вместо того, чтоб проехать мимо, он остановился прямо над траншеей. Слышно было, как затрещали и провалились бревна, держащие стены окопа, - машина осела. Подобного явно никто не ожидал: ни свои, ни чужие. Грин заметил, как пехота в нерешительности остановилась: прыгать или нет. А враги: их глаза наполнились неподдельным ужасом. Каждый понимал, что жить ему осталось всего ничего: пару секунд, может минут. Но командиры закричали приказы и это мгновенное замешательство закончилось. Из танка тоже раздался ко-мандирский крик:
- Грин, приехали, смотри в оба, чтоб не кинули чего взрывающегося и горящего. Иначе взлетим. Дуй с башни, пока пехота не почистит все вокруг. Мы огоньком угостим тех, кто впереди.
Лупанув длинной очередью по траншее, еще не успевшей заполниться нашими пехотинцами, Грин безоговорочно спрыгнул на землю с автоматом наперевес (оставаться наверху страшновато – легкая добыча для шальных пуль на такой-то возвышенности; сидишь, словно сыч на ветке). Грохот сразу шести орудий. Под тан-ком затрещало. Пришлось отбежать подальше, на всякий случай. Мало ли что. Спрятался тут же за пустой металлический ящик и принялся стрелять по оставшейся небольшой кучке солдат, тоже укрывающихся за такими же ящиками и бочками, видимо пустыми. За ними дверь в блиндаж. Однако неплохо они устроились. Кто-то из наших кинул гранату; рвануло так, что в ушах зазвенело. Но поздно, остатки вражеских сил укрылись внутри, за дверью.
Окоп был взят. Теперь точно. Почти без потерь, если не считать того, на башне танка, ну и еще нескольких, которые наверняка ранены или вовсе погибли от лихих пуль.
Все-таки интересно, где тот десантник с башни сейчас, задал сам себе вопрос Грин, пока залезал на танк, но ответить себе так на него и не смог. На земле, среди пехоты, делать ему больше нечего. Их боевая машина все опасности, защищать ее не от кого.
Пушка не переставая стреляла по каким-то далеким позициям, которые сейчас в ночи невооруженным глазом не видны. Грин уселся на башне, ожидая того, когда, наконец, танк двинется с места. От командира приказов еще не было. Оставалось лишь терпеливо ждать. Тут снова грохнуло. Намного сильней, чем раньше. Из-за этого разрыва на Грина с неба щекотно посыпалась мелкая земляная пыль. То взорвали блиндаж. Зачем? Очередной вопрос появился в голове сам собой. Неужели бы те солдаты не сдались в плен?
Видимо, теперь-то все и начнет снова двигаться вперед: развивать атаку. Так и случилось. Танки рванулись с места первыми, не сжимая уже строя, на разном расстоянии друг от друга. Один обгонял другой. Все разгонялись до предела. Для того, наверное, чтобы не стать мишенью. Пехота вовсе осталась в траншее. Опять, небось, поползут потом, за прочной броней танка. Оно конечно правильно, но все равно обидно. Вдали, в небе над головой, снова показались трассы от пуль, и послышался свист, даже вой, истребителей. Там тоже сверкало и взрывалось. Еще страшней, наверное, чем тут. Потому что тут земля под ногами, а там? Что там? Ничего. Только пустота, за которую невозможно уцепиться, которая не спасет от смерти и не укроет уже после нее.
Стало ясно: враг окончательно очнулся от потрясения. Мимолетом Грин взглянул на часы с фосфоресцирующими стрелками. Оказывается, с того самого первого приказа лезть наверх прошло меньше десяти минут, а казалось, будто пронесся мимо час. Впрочем, не важно. Заговорили пулеметы на соседних танках, и Грин тоже не стал задерживаться. А спокойно, не то, что в первый раз, пустил вдаль огненную, смертельную очередь. За ней еще и еще. Совсем рядом рвануло. Снова щекотание земли и пару чувствительных ударов по спину, словно крупным градом. То были просто комья глины побольше. Это уже не от своих снарядов – явно. Танк еще прибавил скорости, стреляя изо всех орудий. Снаряды для пушки и обоймы для пулеметов, наверное, никогда не кончатся! Потому вряд ли скоро придет конец этому ужасу. Впереди, метрах в двухстах, упал самолет – очередной разрыв. Он сильнее, чем прежде – обдало жаром кисти рук и лицо. И это почему-то не подняло страх, а наоборот – подзадорило.
Грин отчаянно замотал головой, прекратив стрелять. В ушах звенело. Вообще в голове начало твориться что-то ужасное и немыслимое: такое чувство, будто мозг рвется наружу, будто черепная коробка стала тесна. Надо стрелять, мелькнула мысль, и, забыв о контузии, Грин опять стрелял, подавив в себе боль и неудобство. Пулемет благодаря отдаче все так же приятно ходил в руках – это успокаивало.
Вот и вторая линия, осталось каких-нибудь пятьсот метров. Гранаты пока еще недолетают, но, несомненно, они будут. Только бы не дать прицелиться, не дать, как в прошлый раз, показать головы из окопа, но, в тоже время, не оказаться самому легкой мишенью. Очереди из-под рук Грина, незаметно для него, вырывались все длиннее. Он только успевал менять обоймы, которых, кстати, оставалось не так уж и много. Но это ничего! Главное прорвать оборону. А там, после этого, за второй линией все пополнится и боеприпасы, но главное - силы.
Другим танкам повезло меньше, чем машине Грина: два уже дымились, оставшись где-то позади. И неизвестно: живы ли там ребята. Еще один занялся пламенем. И несерьезно совсем занялся, будто это вовсе и не хваленая-перехваленная броня, не прочнейший сплав металла, а бумага или картон. Там, правда, экипаж перестал стрелять, только башенный пулемет частил очередями. Остальные танкисты тушили пламя, если конечно там еще было кому тушить.
Все это Грин видел краем глаза, даже не стараясь отвлекаться от главного – стрельбы. А их танк, счастливый, наверное, удачливый; почти без царапин, если не брать во внимание небольшие вмятины на корпусе. Но то ерунда.
До траншеи оставалось каких-нибудь двести пятьдесят метров, и тут поднялся настоящий огонь. По сравнению с которым предыдущие бои показались лишь забавой: игрой в казаки-разбойники. Враг просто так сдаваться не хотел. Грин понял: пора спускаться внутрь, иначе долго не высидеть. Тем более, что на других танках, которые неслись так же, как и они, никого на башнях давно не было.
Сейчас, только достреляю обойму, подумал он и принялся короткими, но точными очередями, с паузами на долю секунды, пускать пули, всем сердцем желая, чтоб они как можно больше принесли смерти с собой.
- Грин, ты сдурел?!!!... Давай вниз, щас порешат ни за что, ни про что…,- остаток фразы командира потонул в ужасном разрыве, от которого изрядно тряхнуло весь танк.
Разорвало чуть ли не под гусеницей – чудом не задело и ничего не повредило. Грина снова оглушило, и тот, непроизвольно вынырнул из-за спасительного, уже изрядно покореженного и подпорченного щита. В тот же миг обожгло руку и где-то в левом боку. Перед глазами поплыло, но ненадолго. Руки и ноги ослабли, отказывались слушаться. Удалось лишь, благодаря инстинкту, соскользнуть в танк. В ушах зазвенело, и этот звон не утихал и не ослабевал. Первое, что увидел Грин – удивленные, вопрошающие, оторвавшиеся от прицела глаза командира, затем его губы зашевелились, кто-то полез закрывать люк. Как же болит рука, думалось Грину, а бок? Начало темнеть в глазах, но холодно ему не было, наоборот - душно. Неужели все?
Кто-то приподнял голову, но разглядеть снова не получилось – перед глазами поплыло, теперь уже от удара головой о холодный и твердый пол кабины. Это, скорее всего, командир. Он, видимо, говорил, может, кричал, но слышно, что именно, не было. Только звон в ушах. Да, вроде бы все. Проклятая обойма. Зачем? Разве оно того стоило? Грудь обожгло. Странно, совсем не там, где ранило, а выше. Грин понял: в чем дело, точнее вспомнил об одном незаконченном деле и, собрав быстро покидающие его силы, сказал с долгими паузами, стараясь правильно подобрать и четко произнести слова, которые никак не хотели складываться в предложение.
- Ребят… Письма. Я писал… в кармане, там. Вы отправьте… А?
Только бы услышали, только бы разрывы снаружи не перекрыли его слабый голос. Себя не жалко, только их: мать да Стёшу. Мысль в голове: сейчас узнаю – куда делись все они. Думал: придет страх, но ошибся – его не было.
В ушах звон понемногу стихал, и каза-лось, что начинает слышаться голос командира. Спокойный и твердый голос. Сильный голос. Наверное, он что-то важное говорит, но что именно? Мозг отказывался это собирать воедино и воспринимать. Жжение прошло, но его место заняла боль: тупая и сильная. Грин закусил губу, чтоб вытерпеть, но не помогло. Только во рту откуда-то взялся соленый привкус металла. Кажется, стон сам, против воли, непроизвольно вырвался изо рта. Нет, надо терпеть, надо умереть молча, как герой, как умирали другие достойные и сильные, решил твердо Грин. Слабость никогда не была допустима, когда он жил человеком, а теперь особенно. Он должен умереть как человек.
Но больше терпеть, будто кто-то услышал его голос, не пришлось. Все прошло: и боль и туман перед глазами, что по своей сущности оказался еще хуже, чем вчера утром, и звон в ушах. Стало легко, как никогда. Силы, казалось, вернулись, причем такие, каких никогда не было. Глаза увидели мир вокруг по-другому: красочней что ли. Если конечно серое нутро танка можно назвать миром. Губы расплылись в улыбке, которая хоть со стороны и казалось болез-ненной, но на самом деле была счастливой, и твердо сказали, первый раз назвав за все время войны командира по имени:
- Все хорошо, Леш, все будет хорошо. Только ранило… это ерунда, - кажется, Грин даже привстал на руках. Он хотел продолжить говорить эти по-прежнему бессвязные, отрывочные фразы, которые бы утешили и его самого и командира – Лешу. Эти фразы вроде как продлевали жизнь.
Командир перебил, так ничего этого и не поняв:
- Я передам, обязательно передам! Ты не переживай! Только знай: мы возьмем высоту! Мы умрем тут все, но возьмем! Обязательно возьмем. Мы отомстим!
Алексей кричал как-то ожесточенно, зло. «Будто не слышал последних слов? Плевать, главное жив. Потом разберусь. Надо письма проверить, вдруг залило кровью. Ее, наверное, много потерял… но оно не важно, главное жив… Только бы нет, остались чистыми, а то переписывать… Будет время?... А силы? Силы будут?.. Что это я… заговариваюсь. Как легко и хорошо… Хотя в госпитале теперь будут. Права оказалась мать… как всегда права… Бедная… Бедная мама!...»
Рука хотела дотянуться до нагрудного кармана. Но так и не успела достать до него. Бессильно свалилась на живот, где гимнастерка вся пропиталась кровью, окрасилась в темно-бордовый цвет… Дышать стало тяжело, словно что-то давило на грудь, стальной обруч или канат, удав - затягивались, обвивались вокруг нее. Опять боль, но не сильная, а далекая, будто и не твоя вовсе. Темно в глазах. Голова Грина откинулась назад, медленно опустились веки, закрыв собой остекленевшие, лишившиеся частицы души, нет, всей души зрачки. А грудь… она перестала тяжело вздыматься, пропуская в себя спасительный и живой воздух, только пару раз еще спокойно поднялась и опустилась, вроде по инерции, по привычке, выработавшейся за долгие годы. Командир умолк сжал губы и кулаки так, что те побелели, и на них тоже выступила кровь от ногтей и зубов. Потом рванулся от тела; все-таки снаружи бой и не думал останавли-ваться. Там война и ей наплевать: кто и когда умер. Для нее эта смерть - мелочь.
Прошло всего-то полторы минуты с того ужасного разрыва, ставшего всему виной.
Ни единого слова или приказа не вырвалось из ртов танкистов. Все только с утроенной ожесточенностью жали на спусковые крючки и четче, тщательнее целились в мушки орудий. В танке стояла тишина, такая же, как и в ушах Грина.