Это утро выдалось каким-то пасмурным и туманным. Хотя, последнее время все на фронте уже привыкли к теплому весеннему солнцу, вечной грязи и остаткам в снега, в самых темных местах, куда солнечные лучи не доходили. Ничего с этим мартом не поделаешь, такой уж он радостный, но в тоже время грустный. В общем, странный какой-то.
Далеко видно не было, ну максимум метров на сто. Во всем виноват туман. Так что разглядеть всю линию нашей обороны, длинную, наверное, даже бесконечную (Что уж говорить про противника, притихшего где-то впереди), Грину никак не удавалось. Только оттуда, из-за пелены тумана, похожего скорее на густой, белый дым, и окутавшего все вокруг, доносились голоса, смех… Солдаты занимались кто чем, а короче говоря, в двух словах – коротали время между боем. Они уже привыкли за пол года с еще небольшим к этому: вечному напряжению, к нечеловеческой усталости и злобе. Поэтому сейчас сидели в окопах и шутили, разговаривали, вспоминали былое, старые, минувшие бои, «мечтали» о будущем, стараясь отвлечься от того, что было там, наверху, вне траншеи со стенами пахнущими родным, пахнущими русской землей и Россией. Напряженный слух улавливал то, как кто-то неподалеку, вроде за изгибом траншеи, звенит железом автомата. Смазывает, наверное, разобрав эту дорогую, успевшую стать родной вещь. Грин вылез из окопа и бросил последний взгляд под ноги. Там сидел солдат, устало облокотившись на бревенчатую стену, и читал пожелтевшее и затертое письмо. От кого оно, подумал Грин, но спрашивать не стал, незачем было, да и спешил он к своим ребятам. Тот солдат вздохнул о чем-то своем. Его вид нагнал на Грина тоску. Защемило сердце, вспомнилось о прошедшем: солнечном, счастливом и далеком. Не оборачиваясь и не смотря по сторонам, а лишь под ноги, Грин быстро зашагал прочь.
За последний месяц армия, в которой числился Грин, продвинулась совсем немного, может километров на двадцать, вряд ли больше, и все, засела. Вот уже неделю кругом относительно тихо – ни боев, ни перестрелок, тем более атак - нету. Говорили, наверху готовят какой-то глобальный план, а там, может оно только слухи… Вообще-то танк Грина стоял замаскированный под бревенчатую избу в деревушке неподалеку; там же были и танкисты – друзья. Просто так вышло, что Грин отлучился к командиру батальона, в штаб, вызвал тот своего старого друга – соседа по дому. Поговорили, выпили, опять же вспомнили…
Надо было возвращаться назад, но хотелось не сильно, вчера все-таки, как не старался удержать себя – перебрал, да и вообще, надоело все, жизнь по уставу, по всей строгости. Хорошо хоть ребята с понятием, не скоты последние, разрешают вот так отлучаться, хоть и знают, что случись чего, будут отвечать. И еще одна причина, по которой не было желания возвращаться. Идти-то надо было на своих двоих, пешком. Кто же ему, такой важной персоне, машину выделит, не генерал же какой и не майор, даже медали на груди или ордена какого нет. Но это не беда, можно наверстать, немного храбрости и все нормально, вмиг выпишут. Да и потом, танкистам это спокойней все-таки, проще что ли.
Погулял, надо и меру знать, выходило, что утренней зарядки никак не избежать.
Грин бодрился, думал, ну и ничего, хорошо, а то лень стала одолевать. Это из-за того видимо, что атаки не было давно, жирком подзаплыли. Правда, комбат, ну то есть Юра, чертова субординация, совсем мозги набекрень. То бегали в одном дворе пятнадцать лет, друг за друга горой, а то на вы. Тошно от этого. Так вот, по словам комбата, скоро, совсем скоро готов будет хорошенький удар, который на этот раз непременно должен выбить противника к чертовой матери с этой высоты и гнать… гнать… Гнать прочь, с глаз долой! Только бы машина не подвела, а то пиши пропало.
Грин спешил, потому что над головой где-то по звуку не сильно далеко были слышны шумы моторов истребителей и минометные очереди. Если б не плохая видимость, не так низко бы висел этот туман, что затянул небо и скрыл от глаз солнце, которое ждали три долгих, холодных месяца. Весеннее солнце. Если бы не все это, то можно было увидеть трассирующие пули, а так только слышать, пытаясь определить: откуда именно стреляют. Звук все-таки сильно подгонял, пробуждая не совсем позволительный страх.
Идти пришлось по бывшей асфальтовой дороге, хотя лучше бы это была просто трава, какой-нибудь милый, сказочный луг с порхающими бабочками. Выбирать не приходилось. От ровного, видимо, не такого уж старого слоя асфальта ничего ровным счетом не осталось. Все было изрыто и продавлено гусеницами многотонных машин – танков. Помнится, Грин сам не так давно тут проезжал, только на башне не чувствуешь того – спасибо гусеницам, что сейчас чувствуют ноги. В кюветах валялись обгорелые и поплавившиеся обломки. Воронки от снарядов повсюду. Если хорошенько присмотреться, даже кровь заметишь. Хорошо хоть трупов не видно, убрали, наверное, или как обычно делал враг: с собой унес. У них там это самое главное правило: убило товарища – тащи его на горбу до самого лагеря, но в тылу не оставляй. Верное правило, требующее большой выдержки, самообладания и силы, но враг не из-за этих качеств так поступает, у него другое в голове, более примитивное. У нас делают, вроде, как похоже, но все же не так. Выносят только после боя, и то если он успешный, а если нет… То и выносить-то некому. Все сложили головы за родную землю. Только благодаря этому земля, по которой шел Грин, пускай изрытая, пускай некрасивая и неухоженная, опять была его, русская.
Спустя почти час показалась деревенька: пять домов рядом с оврагом. Дома уже изрядно подпорченные. Кое-где окна даже забиты фанерой – стекол нет. В одной избе стена почернела, даже обуглилась. Всему виной начавшийся пожар, но вовремя затушенный танкистами и самим Грином в том числе. Вон видна картонная разрисованная изба, под которой замаскирован его, точнее их танк. Это конечно не сильно спасает от бомбежки, зато маскирует хорошо, все же лучше, чем стоять под открытым небом, по крайней мере, ржаветь меньше будет, улыбнулся Грин. Все равно, издали, хоть туман уже и сошел, избушку от настоящей отличить было не-возможно. Только странно, возле дома, где жили танкисты, стоял крытый грузовик, с белой надписью на кузове. Жалко ее разобрать нельзя: далеко. Грин прибавил скорости, чтоб понять надпись. Интересно стало: кто это доехал до их пристанища. Впрочем, ждать пришлось недолго, и догадки Грина, по сути, подтвердились. На кузове ровными белыми буквами написано «Почта». Но дойти до дому, пока еще машина не отъехала, не получилось, как Грин не бежал. В машину спешно заскочил какой-то высокий мужчина, или просто так показалось издалека, но, в любом случае человек. Грузовик тут же рванулся с места, развернулся и быстро поехал по дороге, где шел Грин. Пришлось отойти в сторону. Водитель, поравнявшись, приветливо посигналил. Грин же в свою очередь помахал рукой, подумав, что почтальон направился к траншеям, принести, наконец, письма, которые итак по непонятным причинам задержали, ну очень надолго.
Наконец-таки Грин открыл калитку. За секунду влетел на деревянное крашеное крыльцо, оббил об порог сапоги, чтоб не тащить грязь внутрь, в жилье, где молодая девушка, немного грустная, но все же своя, родная, пыталась поддерживать порядок, гоняя солдат-приятелей. Грин из экипажа был единственным, кого девушка интересовала просто как человек, хороший друг, а ни как женщина… Окна в доме были завешены еще с ночи, но, видимо, неплотно, в щели пробивался свет.
Внутри, в первой же комнате, которая была и залом и столовой и штабом, все сидели по углам и жадно всматривались в листочки, исписанные от руки разными подчерками, которые издалека казались просто бессмысленными закорючками. Одна девушка стояла посредине и озиралась по сторонам, переводила счастливый, радостный взгляд с одного солдата на другого. Её, казалось, никто не замечал. Вообще напоми-нало это какое-то сонное царство. Ребята даже головы не подняли, когда зашел Грин, а девушка, без слов, протянула ему два конверта, лежавших до этого на столе, заставленном брошенным, недоеденным завтраком, еще не успевшим остыть (от тарелок поднимался пар). У Грина задрожали руки, стало совсем нехорошо, как-то волнительно; судорожно пытался понять, стоя посреди комнаты, от кого какое письмо. Только выходило пока с трудом. Было ре-шено сесть успокоиться, потом лишь начинать читать. Одно письмо, как оказалось, было мамино, а второе Стёшино. Не торопясь, потихоньку, распечатать сначала конверт любимой, потом матери. Так будет лучше, правильней, как показалось Грину. И правильно ведь показалось!
Глаза стали жадно бегать по строчкам, точь-в-точь как у ребят, старались запомнить с первого раза каждое слово, понять весь смысл. Будто другого раза или возможности почитать это письмо не представится. Противоположные чувства переполняли Грина: с одной стороны – тяжело, но с другой – радостно. Страшно из-за одного, но зато спокойно совсем за другое. Читал долго, как не торопился. Все уже закончили, но сидели молча, не только потому что, не сговариваясь соблюдали прямо-таки библиотечную тишину, уважали чтение друг друга; просто каждый думал о своем, совсем не до разговоров было.
Потом письмо из рук Грина невольно выскользнуло, и все… какое-то помутнение рассудка. Вроде подбежали ребята, подхватили и его, и письмо, но перед глазами уже стояла темная ночь, а в ушах звучала тишина…
***
Неужели он, Грин, прошедший уже через столькое и ставший намного сильнее, чем до войны, не справился с собой и лишился чувств? Словно барышня, которой стало душно в своем узком наряде… Что скажут ребята? Точнее уже сказали? Вот о чем сначала подумал Грин, когда очнулся. Зрение и слух возвращались, но с трудом, будто после контузии. Хотя взрывов вроде не было. Просто неоткуда им взяться. Правда было другое: гром среди ясного неба… и его результат еще хуже контузии. Или все-таки лучше? Судорожно стал шарить руками вокруг себя, пытаясь найти письмо, чтоб убедиться в реальности произошедшего. Чья-то теплая, небольшая рука угадала его мысли, подсунула исписанный листок, и Грин снова принялся жадно читать. Кто хозяин руки Грин не понял, не обратил внимания, ведь сейчас важно другое.
Нет, это определенно не сон и не мираж, а суровая реальность. Только что с того? Радоваться сейчас или плакать? Счастье эта новость или горе? Веселье или скорбь? В таком раздумье бежали минуты, тянулось время, но он не замечал, как не замечал того, что рядом сидит девушка, хозяйка дома. Терпеливо ждущая какого-то момента, показывающая всем своим видом, что ее случившееся волнует не меньше, чем Грина.
В соседней комнате будто нарочно загремели ребята, послышались шутки и смех. Он выбрался из своей задумчивости, повернул голову в сторону двери. Для девушки это оказалось вроде как сигналом.
- Ты не грусти, потому что наоборот надо радоваться. А то война итак съела все счастье. Это ничего что она сейчас идет… всему бывает конец, только каким он окажется зависит только от вас… Ну и от нас конечно тоже, только что мы? Все будет хорошо, воспринимай новость как повод для жизни. Теперь твою семью новую семью война сильно зацепила, сильней чем раньше. Но у других ведь бывает хуже? Нет, на других не равняйся. Плохой из меня утеши-тель, но все же. Грин, думай, что сейчас твое счастье – это судьба жены и… что эта судьба зависит не от кого-то, а от тебя. От того, как ты достойно защитишь нашу Родину, а уж мы, девушки, дети и старики, будем молиться, надеяться, верить.
Какая же она все-таки необычная хозяйка этого дома! вроде обычная девушка, да и говорит не сильно умные фразы, которые я и сам знаю, но зато, как говорит… как успокаивающе смотрит, как твердо звучит ее голос! Но главное, она правду сказала, что страшного в том, что я стану отцом? В конце концов, не маленький же мальчик. Плохо одно, что не поженился. Ну да ладно, успею, только бы дойти до конца живым или лечь за какой-нибудь клочок своей земли, полить ее своей кровью, выполнить свой долг, а там… то, за что проливали кровь… В общем, прочное это дело, не может его результат отличаться от желаемого, оно может закончится одной победой. Такие жертвы просто не могут не остаться неуслышанными и принятыми, поэтому плохое исключается. Только кто их должен принять? Ради кого все это?... Вот вопрос. Победа будет, да, будет – без сомнения, подумал Грин, а вслух твердо и уверенно сказал:
- Да, ты права!
Рывком заставил себя встать, и все сразу вернулось на свои места, как по волшебству, будто и не было никаких обмороков. Бросил взгляд полный благодарности на девушку, которая вздрогнула и невольно отшатнулась, не ожидая такого резкого и быстрого движения. За окном вечер, значит обморок длился долго, почти целый день. Что ж, жаль времени, конечно, но ничего. Самое главное, что сейчас нет жара по всему телу, и не осталось ни единого следа от плохих и ненужных, лишних и неприятных мыслей, которые вывели его из строя почти на целый день. Выскочил в соседнюю комнату – ребята замерли возле стола, накрытого явно по-праздничному. Не сказать, чтоб сильно много блюд, но все равно не так, как обычно. Грин весело сказал, даже закричал во все горло и друзья принялись его поздравлять., поняв в каком он настроении, а до этого оставаясь в нерешительности.
Целый вечер гуляли, забыв о войне и боевой готовности. Плевать, в бой можно было и так. Все одно… Пили, ели до отвала, как не ели уже давно, даже не посмотрели на то, что девушка, возможно, выставила на стол последнее или что-то хранившееся про запас. Ей было не жалко, хоть с ними она и не гуляла, просто ушла во двор.
Они радовались одному, от всего сердца и души радовались. Так, как в мирное время никто и никогда не мог встретить подобную новость. И Грин тоже веселился, не думая о том, что возможно ребенок вовсе не увидит своего отца. Это было не важно, да и может, к тому времени войне давно конец.
На следующее утро получили приказ: вечером, как только стемнеет, всей деревушкой, то есть шестью машинами вместе с экипажами, сниматься с места и направляться к линии фронта, как раз туда, откуда пришел Грин. Наши готовили атаку. Так или иначе, был целый день на снятие маскировки, проверки исправности машины: приведение танка в полный порядок, и еще море дел, например, девушке по хозяйству в последний раз помочь… Грину просто необходимо было написать ответ, на письма. Стоп, как письма? Читал же только одно, а второе, от мамы? Так и лежит…
- Ребят, вы письмо мое второе не виде-ли? – крикнул Грин, высунувшись во двор. Он сейчас готовил завтрак, а товарищи его умывались во дворе, фыркая и вздрагивая от холодной воды. Солнца не было опять, правда и ветра тоже, вместе с туманом; воздух не нагрелся. На улице оказалось зябко и Грин, смотря на ребят, сам поморщился.
- На шкафу лежит. Ты, Грин, иди, читай, если надо пиши ответ. Начнем без тебя, а потом присоединяйся. Не пытайся возмущаться, потом в наше время не существует, а если я разрешил, то ничего. Никто плохого о тебе не скажет, правда? – ответил на вопрос командир их танка.
- Да, пусть читает, - вместе отозвались ребята.
Письмо не было написано от руки, как Стёшино, а напечатано. Грин уселся читать, тем более, что завтрак уже почти приготовился.
Сынок, давно хотела написать, толь-ко кто нам, матерям, сказал куда? Как твое письмо пришло, сразу села писать ответ. Думала написать одно со Стешей, общее, но оказалось, она тебе уже написала.
До того как села за бумагу, вроде столько всего хотелось рассказать, спро-сить… А теперь вот не знаю даже, куда де-лось это. Понимаю, что остался только один вопрос, он же, по сути, был всегда самым важным и единственным, наверное.
Как ты?
Именно в нем заключено все-все то, чем обычно любящая мать осыпает свое дитя, весь тот миллион вопросов заключен в этих двух словах. Конечно, ты его предви-дел в своем письме и подробно описал, но давай договоримся: ты и впредь не будешь ограничиваться одним словом – хорошо или отлично, а как положено писать.
Что ж, мне остается только сказать: береги себя! А остальное, ты сам прекрасно знаешь и понимаешь, не мне тебя учить те-перь. Война научила. Она - лучшая школа жизни (и это не мои слова – отца, но о нем позже). Я, выросшая под мирным небом, благодаря своему деду, тоже воевавшему, лишь догадываюсь, что ты за эти полгода набрался столько мудрости и опыта, столь-ко всего увидел и понял, даже того, что я до сих пор не смогла постичь за все свои со-рок лет жизни. И мне, сынок, страшно представить, на что вы идете, чем вы жерт-вуете и что совершаете ради наших жизней.
Поэтому я не смогла сидеть на ме-сте. Да, я никогда не работавшая, устрои-лась на завод. И не горжусь этим, просто знаю: иначе быть просто не могло. Вам нужна наша помощь, пускай даже такая. Работа, правда, не сложная, но ужасно дол-гая (с непривычки наверное) - двенадцать часов. Опять же, ты знай, что я не жалуюсь. Ни в коем случае. Просто у тебя тоже были вопросы, о которых ты умолчал в своем письме, вот и отвечаю на них, стараюсь угадать, по крайней мере. И отец присоеди-нится, чтоб ты не подумал, будто он про тебя не помнит. От него тоже пришло письмо. Видимо на его фронте все куда хуже, чем у вас, хоть он и старался это скрыть различными способами… Впрочем, не важно. Я увидела между строк всю сложность их положения, почувствовала своей женской интуицией, даже не столько женской. Скорее интуицией жены. Как почувствовала то, что ты толком не бывал в ужасных сражениях, которые видел, или нет, в которых участвовал твой отец. И это хорошо, это счастье. Моя душа спокойна. Хоть и появляются в ней какие-то опасные оттенки, тревожные, предательские голоски. Такое чувство, что и тебя скоро коснется сильная, страшная буря. И я верю в это, что бы ты не подумал. Верю и тебя предупреждаю, в который раз говоря вслух и про себя: будь осторожен!
Скажу по секрету, я со Стешей еще не делилась такими мыслями, хотя она ум-ная – догадалась сама, наверное, уже (она, кстати, стала мне намного ближе, чем раньше, еще бы, ведь остались-то мы вдво-ем; ты и отец далеко), авианалеты все чаще и чаще. От этого и мысль, что враг ближе с каждым днем подходит. Я написала отцу, спросила: стоит ли уезжать вглубь страны. Твое мнение я знаю итак, хоть ты о нем еще, возможно, сам не ведаешь. И еще одна вещь, которая заставляет меня так думать; нас всем заводом отправляют копать кольцо укреплений. В общем, скорее всего от-правлю Стёшу подальше, а сама останусь защищать свой родной город.
Стеша тебя ждет. Думаю, что ты пой-мешь это из ее письма (впрочем, иначе просто и быть не может), но она мучается тем, что не смогла сказать одной вещи. Не напишу о ней сейчас и я, потому что пообе-щала, дала честное слово. Придет время, и она сама пересилит свой страх с неуверен-ностью без моей помощи, а пока все остав-ляю как есть. Только бы успела… Нет, ка-кие-то плохие мысли полезли в голову. О таком думать нельзя. Наверное, пора за-канчивать, пока не пришло что-то куда бо-лее ужасное. Пиши, не забывай про маму. Старайся всегда отдельными письмами, как сейчас. Иначе мне будет обидно, не по се-бе, что Стеше написал, а меня вроде так… Ревность проснется. А она сейчас совсем не к месту. Все, все, пока. Нет, до следую-щего письма, сынок.
5 декабря … года
Ждущая и любящая тебя мама
Письмо хоть и оказалось коротким, но больше ничего и не надо было для полного счастья. У Грина появились силы, которые до этого, кажется, спали глубоким сном. Теперь можно было и в бой.
Тепло на душе.