глава 21:http://www.proza.ru/2011/04/10/989
И лампа не горит
И врут календари
И если ты давно хотела что-то мне сказать
То говори
Любой обманчив звук
Страшнее тишина …*
Восемнадцать лет, день за днём, - обручи, мячи, кегли, скакалки, шагом, строем, по одному. Восемнадцать лет, - тянем ножку, держим спинку, бегом - марш! Всё моё, - зарядки, занятия, соревнования, кривые спинки и ослабленные дети, показательные уроки и обмены опытом, всё моё.
Малика тихо выросла в своей комнате. Не в меня пошла и не в Такеша, - себе на уме девочка. Упёртая, никого в своё книжное царство не пускала. Как-то сама созрела, без проблем, без подруг, с клеймом во лбу, - умная девочка. Умнейшая девочка расстраивала нас своей отрешённостью, умнейшая девочка бесила нас тяжёлым всепонимающим взглядом, умнейшая девочка убивала нас всезнанием.
Как это можно понять, растили, решали, на каком языке дочь будет говорить, да какую веру принимать, кто же знал, что казахскому и русскому она предпочтёт английский, французский и немецкий, кто знал, что отправляя её на время к Катерине в Германию, потеряем совсем. Мало того, что учиться туда перевелась, так после сразу замуж. Кто знал, что нашего внука назовут Рихардом и будет он быстро расти на фотографиях, - чужой.
Такеш сдал сильно, страшно за него, хотя сам виноват, изъел себя подозрениями. А после того, как похоронил Тихоню, перебрался в сторожку. Прибегает иногда проверить,- не подселился ли кто. Откроет свою комнату - мастерскую, он её на ключ закрывает, чтобы я там случайно не выкинула что, пошуршит, что заберёт, что положит, и обратно на ключ. Иногда дня три-четыре может жить, и только покажется, что всё у нас налаживается, как задёргается, занервничает и дверью хлоп, без объяснений. Оно и понятно, - тонкая художественная натура не должна отчётов давать, где её муза носит. Серёга его защищает, - мужик не пьёт! Так он же мусульманин, осознал это, чётки в нагрудном кармане прячет.
Хануя высоко забралась, инспектором по садикам разъезжает, все ей в рот заглядывают, и муж и сыновья с жёнами, всех в кулаке держит. Меня больше по привычке пилит.
- Стешка, да что у тебя всё сквозь пальцы, почему себе то ничего не оставила, ни дочь удержать, ни мужа.
Вот, интересно, как? С дочерью то всё ясно, - права не имели держать. А Такеш? Он не бросил, просто объяснил, что ему надо какое-то время пожить одному, очень надо. Нет, тут ни он, ни я не виноваты. Честны мы друг перед другом, от того и обида душит, - за что?
Я ведь помню, как Такеш учил меня целоваться, сам не умел, а меня учил. Так, как он учил, мне не нравилось. Мне нравилось тихо касаться губами его висков и вдыхать их аромат. Мне нравилось тихо касаться губами уголков его губ и чувствовать, как они подрагивают. Мне этого хватало, мне этого было достаточно, чтобы моё личное заметалось, взвыло, просясь вон из тела. Ему касания было мало, ему надо было замять, сжать, прикусить до боли.
Столько лет прошло, а я, глупая, всё пытаюсь вернуть то состояние, всё, как хорошая гончая, принюхиваюсь, вдыхая его запах, надеясь, что какие-то мельчайшие микроароматы вернут мне то состояние, психуя, когда он перебивает всё одеколоном. Сколько подаренных флаконов с парфюмом тайком вылила, сколько вонючих кремов выкинула. Глупая. Разве в запахе дело. Любовь ушла, пропала, исчезла. Та, которую все восхваляют, оказалась предателем, подлой дрянью что заманила, связала по рукам и ногам и равнодушно бросила, поступив ещё подлее оставив надежду на возвращение.
Какие правила игры мы нарушили и есть ли они, правила в этой игре.
Видно, Такеш пытается это узнать у Аллаха. Я потеряла связь с ним со смертью апайки.
В церкви мне достаточно было рассмотреть Богородицу с ребёнком, чтобы больше туда не возвращаться. Нельзя на ребёнка смотреть с такой тихой скорбью и обречённостью, - кого может воспитать мать, заведомо скорбящая, заведомо обрекающая. Я хочу как в детстве, хочу чтобы вера была загадочо-блестяще-с крыльями. Только не эти жуткие скорбные лица святых, не оставляющие ни одной надежды на счастье при жизни.
Это хорошо, что дочь далеко, боюсь, что посмотрю на неё как та с иконы, боюсь, что Малика поймёт всё, она-то не дура, как я. Нет, дурой меня сейчас даже Хануя не зовёт, соответственно возрасту и положению, - глупой.
Конечно, глупая, если мучает совсем другое, вроде ерунда, а замечаю, что тихо во мне, - ни одного звука, ни одной нотки. Включаю громче музыку, а не то. Надо чтобы она изнутри шла, а там пусто, как это выдержать? Какому врачу пожаловаться на это недомогание, - доктор, помогите, у меня пропал звук! Обхохочешься...
Босые ноги жжёт истоптанная в пыль земля и что-то такое далёкое приближается, приближается, и окатывает волной пряного запаха горькой полыни.
Стою на поляне, зажмурившись. Солнце красными кругами сквозь веки. Наверно, это прятки и я галю, - да, конечно, Такеш сказал, что буду всю жизнь галить, нет, не всю, только до пятидесяти. Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят, я иду искать, кто не спрятался, я не виноват.
Оглядываюсь, - вот глупые, шуршат в кустах, только шуршание странное, напоминает мотив, такой волнующий, такой далёкий, такой мой, что неосознанно подскуливаю, - "Одержим победу, к тебе я прие-еду". Нет! Не так! И на вздохе запела, поражаясь и радуясь такому тонкому, звонкому голосочку, так красиво и протяжно выводя, -
- Ты ждёшь Лизавета, от друга привета
Ты не спишь до рассвета, всё грустишь обо мне
Одержим победу, к тебе я приеду
На горячем боевом коне...
Продолжение:http://www.proza.ru/2011/04/10/1047
*Автор текста (слов):
Васильев А.
Композитор (музыка):
Васильев А.