Училище искусств. 1, 2части

               

                Часть I. Первые шаги в музыке.

  Хочется вспомнить годы, проведенные мною в стенах Училища искусств сначала в качестве студентки, а потом в роли преподавателя.

   60-е годы прошлого века – годы моего ученичества. В ту пору училище занимало здание бывшего Дворянского собрания на улице Ленина (сейчас там располагается Шаляпинский зал). Старинный двухэтажный дом. Внутри – просторный холл с колоннами, высокими светлыми окнами. Из холла на второй этаж ведет широкая чугунная лестница с витыми перилами. Концертный зал небольшой, с потолками, украшенными лепниной, залитый светом, отличающийся прекрасной акустикой. Все выглядит очень красиво и торжественно. Напротив училища – оперный театр, в который мы без конца бегали на репетиции и спектакли.

  Несколько позже училище расширили за счет примыкавшего к нему здания по улице Пушкина. Там такой торжественности не было – узкие коридоры, небольшие аудитории. Но был романтичный третий этаж с классами-кельями для индивидуальных занятий, поднимались туда по крутым винтовым лестницам.

  В 70-е годы чуть ниже по улице Пушкина выстроили специальное здание для Училища искусств, а в Дворянском собрании поселился Институт искусств (ныне Академия искусств). Существует легенда, что вновь построенное здание хотели у нас отобрать. Но директор училища  собрал студентов и преподавателей мужчин и ночью в новое здание перетащили все инструменты – рояли, пианино, учебный инвентарь. Так отвоевали «положенное по закону».

   Я не думала, не гадала, что всю свою жизнь свяжу с музыкой. Музыкальную школу не заканчивала, слегка бренчала на пианино под руководством частных преподавателей. Мечтала стать геологом, продолжить дело родителей. Папа умер от рака, когда я училась в десятом классе. Последней его волей было желание, чтобы я стала музыкантом. Мама обратилась к своей близкой знакомой – Людмиле Петровне Атановой, известному в республике музыковеду, исследователю башкирского фольклора. Людмила Петровна взялась за мое «воспитание», привела в училище на прослушивание к мэтру фортепианного отделения Михаилу Акимовичу Зейдентрегеру. Тот «дал добро», и моя судьба была решена.

   Людмила Петровна! Мой ангел-хранитель на долгие-долгие годы. Невысокая, очень пухленькая, очень женственная. Легкая в общении. Мудрая. К ней можно было забежать в любое время с любыми проблемами. Дома у нее – творческий кавардак. Кругом книги, книги, ноты, ноты – в шкафах, на полках, на рояле, на столах, иногда даже на полу. Около рояля – большой обеденный стол, накрытый скатертью. На столе – ваза с цветами и знаменитые пироги ее матери Марии Порфирьевны. Мария Порфирьевна, еще более пухленькая и не менее женственная, всегда восседала в широком кресле с накинутой на плечи узорчатой шалью. Бесконечные беседы, бесконечные чаепития. Наставления мне, юному поколению: «Что за шляпку ты надела? Черную, как у старухи. Вот какие шляпки нужно носить»,  – и демонстрировались кокетливые сооружения из бархата, увитые ленточками, цветочками, пушистыми шариками. Когда беседа перетекала в профессиональное русло, Людмила Петровна становилась серьезной. Но женственность! Она не исчезала ни на секунду. Говорит, и в задумчивости пухленьким пальчиком подцепит кусочек подтаявшего сливочного масла и растирает по маленьким ручкам.

   Людмила Петровна работала очень много: писала книги, читала в филармонии лекции, преподавала в училище советскую музлитературу, ездила в фольклорные экспедиции. Помню, как-то мы пришли на урок, а Людмилы Петровны нет. На столе записка: «Поздравляю с 8-м марта!». Восторг наш вылился в дикий перепляс на столах.

  Дочка Людмилы Петровны – Лена в карапузный период лазала по мне, приговаривая: «Не хочу Бизе! Хочу безе и курицу!». Потом стала моей ученицей. Потом взяла шефство над моей дочкой Леной.

  И настал день, когда мы проводили Людмилу Петровну в последний путь. Народу было очень много. Среди провожающих – боевые подруги, ветераны Великой Отечественной. И фотографии Людмилы Петровны фронтового периода: юная радистка, тоненькая, как былинка, в ореоле пушистых волос, с ясной улыбкой.

                ***

              Вернемся в стены училища. Я поступила на фортепианное отделение в класс Светланы Галеевны Хамидуллиной. Худое, удлиненное, бледное лицо в рамке иссиня-черных гладких волос, темные пронзительные глаза, прикрытые очками, орлиный нос, чувственные губы, хрипловатый низкий голос. Она была строгой и страстной. Хотелось играть без конца – так она меня заражала. У нас не было времени на разговоры – мы творили. Моя подруга Света Даянова занималась у подружки Светланы Галеевны – Ляли Габдулловны Кудояровой. Позже, поступив в институт, мы со Светой поменялись педагогами: она попала в класс Светланы Галеевны, я  - в класс Ляли Габдулловны. Ляля Габдулловна – полная противоположность Светлане Галеевне: общительная, доброжелательная, умеющая и любящая поговорить о музыке, живописи, поэзии. Ее часто осуждали за это – на уроке нужно играть, а не разговаривать. Я с этим не согласна. Она пробуждала душу. Играть от этого хотелось не меньше. Думаю, что интеллектуальное развитие – это то, с чего надо начинать. Как можно исполнять высокую музыку с убогой душой?! Получится не живое дыхание музыки, а просто преодоление технических сложностей (что мы нередко и слышим с эстрады).

   Ляля Габдулловна часто читала лекции, выступала в качестве концертмейстера. Зажигалась от любой поданной идеи. А как она читала стихи! Ровно, почти бестемброво, казалось, безакцентно, но вливалось в сердце каждое слово – удивительно!

   Когда я начала свою преподавательскую деятельность, был недолгий счастливый период  - Светлана Галеевна заняла пост директора Училища искусств. Всегда поймет, всегда поможет. Скажу так – единственный на моем пути директор, не потерявший человечности в отношениях с учителями. Я чувствовала себя ценимой. Этого больше никогда не было.

                ***

    О преподавателях теоретического цикла. Мы халтурили, относились к этим предметам несерьезно. Теорию музыки преподавала Дина Мусалимовна Валеева – старая (с нашей точки зрения), бесконечно добрая. Мы с жестокостью юности слегка подтрунивали над ней.

   По сольфеджио и гармонии преподаватели часто менялись. Не все оставили яркий след. Иногда вспоминается только внешность. Промелькнула симпатичная смуглянка с высоко взбитой прической, всегда с глубоким вырезом на кофточках, демонстрировавшим прекрасную полную грудь. Недолго сольфеджио вела дирижер по образованию Флюра Хабибовна Лутова –  статуэтка с очаровательным фарфоровым личиком. Напевала нам диктанты нежным серебристым голоском. Я ее довольно часто встречала в дальнейшем, создавалось впечатление, что она совсем не меняется – все такая же свежая, полная обаяния.

   Наиль Шагбинович Губайдуллин преподавал сольфеджио, гармонию, анализ музыкальной формы. Я, находившаяся тогда на пике увлеченности фортепианной игрой, с иронией относилась к его попыткам овладеть клавишами. Невысокий, очень худой, всегда серьезный, отстраненный. Он мало интересовался нами, а мы им.

                ***

   Это были первые два года обучения. Потом наступил перелом. Прежде, чем погрузиться в воспоминания о следующих двух годах, загляну мельком в выпускной курс, чтобы коротко упомянуть преподавателя полифонии – слепого баяниста и композитора Николая Яковлевича Инякина. Ничего не помню из того, что он нам начитывал, но запомнился как колоритная неординарная личность.

     Конец второго курса. Я играла  в выходные дни по пятнадцать часов в день – такой был запал. Вставала в шесть утра, чтобы до уроков найти в училище свободный класс и поиграть. Ну, и доигралась. Сорвала руки. Мама таскала меня по врачам, лечила парафиновыми ваннами и всякой лекарственной дребеденью. Не помогало. Ночами, скуля, качала ноющие руки. Повели к известному психиатру. Старенький, маленький человечек поговорил, поговорил, поцокал языком и вынес вердикт: это результат врожденного сосудистого заболевания, пианисткой мне не быть, играть после излечения не больше двух часов в день. И что прописал? Смешать в обернутом бумагой сосуде стакан сока алоэ, стакан меда и два стакана кагора. Настаивать две недели и пить 2-3 раза в день по столовой ложке до еды. Описываю так подробно , потому что вижу великую силу в этом настое. Сосуды мои пришли в порядок, нервы успокоились. Но пришлось перейти с фортепианного отделения на теоретическое. Трагедия, обернувшаяся удачей.

                ***

                Часть II. Москвичи.

 На теоретическом отделении к теоретическим предметам отношение было серьезным. На фортепиано же играли как умели. Меня перевели в класс Энварды Суреновны Мартиросьян. Занятия шли спокойно, играла я немного, но с удовольствием.

   Открытия начались на теоретических предметах. Да какие открытия! Преподавали выпускники московского Института им. Гнесиных: гармонию вела Татьяна Евгеньевна Лейе, русскую музлитературу – Зоя Ивановна Глядешкина, анализ музыкальной формы – Сергей Петрович Панкратов. И преподавали так, что стали для нас богами. Интеллигентность, культура, колоссальные знания, умение увлекать студентов. Мы были взаимно влюблены друг в друга.

                Татьяна Евгеньевна Лейе.

   Надо было нас так покорить своими человеческими качествами – обаянием, доброжелательностью, сдержанностью, тактом, ответственностью – что решение гармонических задач превращалось в наслаждение. Этот предмет, давно ставший реликтом, изучающий строгие законы стародавних времен, в подаче Татьяны Евгеньевны оживал. Мы перелопачивали горы нот в поисках примеров на те или иные гармонические обороты, правила или отступления от правил. Вот только сочинение периодов не запомнилось. Но, видимо, и там была какая-то изюминка, коли я, учась в институте, сочинила период с названием «Стакан простокваши на ночь».

  Помню выпускной экзамен по гармонии. Сижу, готовлюсь, волнуюсь. Руки от волнения влажные. Подходит время отвечать. Татьяна Евгеньевна наклоняется к комиссии и негромко, но так, что я слышу, говорит: «Послушайте ее ответ». После этой реплики волнение улетучилось и начался полет. Такого педагога не забудешь!

    Много лет спустя, когда Татьяна Евгеньевна приехала в Уфу, мы, ее ученики, спросили: «Хотелось бы Вам вернуться в Уфу?» – «Пешком бы пошла» – ответила она.

                Зоя Ивановна Глядешкина.

 Зоя Ивановна – более простая, домашняя, чрезвычайно добрая. Но при этом обладавшая умением выжимать «все соки». Я не помню лекционного материала. Ярко высвечивается только проигрывание и пропевание огромного количества музыкальных отрывков из изучаемых произведений. Даже не отрывков, а целых музыкальных полотен. Если проходили оперу, то домашнее задание включало выучивание наизусть (игра и пение) не только ведущих тем, но и мало-мальски значимых для характеристики героев.

  Заученное в юности сохраняется на всю жизнь. Когда, во взрослой жизни, слушаешь произведение, с которым познакомилась на уроках Зои Ивановны, то кажется знакомой, родной каждая музыкальная частичка. Какую надо было привить любовь к себе, а через себя к музыке, чтобы гигантские задания не казались непосильными.

                Сергей Петрович Панкратов.

  Сергей Петрович вел анализ музыкальных форм. Я с печалью хочу попутно отметить, что интереснейший предмет нередко ведется очень сухо. Призванный изучать формы в музыке, он превращается в начитывание лекций. Сама звучащая музыка из них изгоняется. Поставил ноты, разобрал синтаксис – порядок.

  К Сергею Петровичу это не относится. В отличии от уроков музлитературы, на которых предпочтение отдавалось живому исполнению, Сергей Петрович часто ставил записи. Процесс установки на проигрыватель вызывал у нас оживление и умиление. Такого способа обращения с пластинками я никогда больше в своей жизни не видывала. В чем он заключался? В двух диаметрально противоположных по отношению к сохранности диска приемах. Диск брался кончиками пальцев за самые краешки (естественное  желание не оставлять на нем жирные следы). Пластинка подносилась к проигрывателю как величайшая драгоценность. Перед установкой происходил акт убирания пыли с ее поверхности: драгоценность круговым движением вытиралась о пиджак на уровне живота. Пиджачные пуговицы нагло проезжались по винилу, оставляя царапины. После этого пластинка водружалась на проигрыватель.

   Обладая прекрасным слухом и памятью. Сергей Петрович играл все, о чем рассказывал. Вернее, наигрывал, ненароком сминая пассажи. Ну, ясно – зачем все выигрывать – не на концерте же. Форма от этого не изменяется. Вот и подавался лишь пассажный абрис без вникания в замысловатый внутренний пассажный мир. Нас и это умиляло.

  Я счастлива, что на моем пути встретились такие прекрасные педагоги.