Слияние с образом

 
Слияние с образом, говорит один мой приятель,    –  это окончательное приобретение того облика, в котором тебя запомнят: что-то вроде глянцевой фотографии на могильной плите. Есть люди, говорит он, у которых нет образа, как нет облика. Серые, неуловимые, лишенные внутренней свободы, порабощенные традицией или рекламой, они живут в масках чужих образов, играя роли, написанные для других, заимствуя клише не своей жизни.

Мысль показалась мне забавной, и я, так и не сумевшая пока слиться ни с одним из своих собственных образов – бодрой пацанки, занудной училки, многодетной матроны, чокнутой графоманки, синего чулка, прекрасной вакханки и сентиментальной дурочки, – стала перебирать в памяти своих любимых подружек, включая уже безнадежно утраченных; стала  перебирать в памяти облики-образы, в котором я их запомню. Стала их вспоминать.

Я вспомнила нежную, солнечную, как июньское утро, Светлану, Светочку – провинциалочку с легкой, чуть подскакивающей походкой, распахнутыми в вечном радостном удивлении глазами, восторженную, влюбленную в открывающуюся перед ней перспективу жизни. Она явилась передо мной в школьном платье, с длинной светлой косой, маленькая, аккуратная, в чистых белых носочках. Но, конечно, эта отличница районного масштаба, как бы тоскующая о романтических принцах, была еще не она, не та, что жила в ней, навеки отказавшаяся от возвращения в гнетущий маразм родной пролетарской окраины. Ее настоящий образ метался в ней, заставляя внимать бесстыдному бреду кривоногой и бледнорожей чешской распутницы, прижиматься к плечу ленивой самодовольной полячки, влюбляться, сгорая от любопытства, в гордого, но расчетливого мадьяра. Этот образ заставил ее обрезать косу, убрать в чемодан школьное платье и целый год голодать, чтобы купить джинсы. Повинуясь этому образу, она раз в неделю, не имея при этом ни гроша в кармане, совершала ритуальный визит в Пассаж, грандиозный магазин дамского счастья, и бродила по отделам со смутно обозначенной целью – подышать, посмотреть, прицениться.

В нашу последнюю встречу, брошенная любовником, она стояла на Дворцовом мосту с остановившимся обесцвеченным взглядом, куталась в старенький бежевый плащик и собиралась если не утопиться, то, по крайней мере, пойти по рукам. Так она и сказала: пойду по рукам, чтобы не утопиться. Я сама была тогда не в лучшей душевной кондиции, спасатель из меня был никакой, и, зябко поежившись на немилосердном мосту, мы попрощались с дамским несостоявшимся счастьем и разъехались по своим безнадежным провинциям и ролям районного масштаба.

Судьба – то есть, конечно, метущийся в душе образ, не дающий покоя, не знающий усталости, зудящий и теребящий – распорядилась так, что она не утопилась и даже не пошла по рукам. Прошло совсем немного времени, и в энтузиастическую эпоху первых лет перестройки она вышла замуж за набирающего обороты коммерсанта. Сменив туповатую скуку малой родины и убийственную пасмурность Питера на тщеславное сияние московского бомонда, она обрела достаток и покой, которые  были столь необходимы ее оптимистическому мещанскому духу. Она, любившая Запад за сытость, чистоту, уютность, беззаботность и ни к чему не обязывающий шик, создала свой Запад в отдельно взятой московской квартире, и к ней вернулось сангвиническое ощущение света и счастья, слившее ее с лелеемым образом довольной, привольной дамы. И теперь мне не нужно особых усилий, чтобы представить ее отдельно взятый ухоженный дом, ухоженного мужа, ухоженных детей и ее саму –  ухоженную, нарядную, уютно хлопочущую у плиты и умудряющуюся никогда не испортить маникюра.

А вот другая женщина и другая история поиска своего “я”. Рано повзрослевшая, изначально мудрая, Анна, казалось бы, слилась со своим образом еще в школе, в крайнем случае, на первом курсе института. Она тоже быстро рассталась с толщенной косой, но совсем по другим мотивам. Блондинка боролась с ненавистной провинциальностью, брюнетка (это история брюнетки) – с детством. Она рассталась с косой и стала носить строгие костюмы, каблуки, очки. В восемнадцать лет она обрела облик – облик – школьной завучихи, и не удивительно, что, попав вскоре в школу, тут же завучем и стала. Командно-назидательные интонации, безапелляционные суждения, критический взгляд на вещи, постоянное, нарочитое оберегание себя от внешних, в том числе и любовных, волнений. Школьные привязанности, иссякнув, стали восприниматься не то чтобы с ностальгическим, а, скорее, с саркастическим  юмором, а новые грустно высмеивались, не успевая захлестнуть душу. В юном возрасте взвалив на себя роль бесполого завуча и даже полагая уже (в своей собственной терминологической системе), что благополучно слилась с образом, иронично-элегантная Анна прекрасно понимала, однако, что в ее правильной жизни имеется некий гнетущий изъян. Но справиться с исподволь нараставшей депрессией не могла. Привычный рационализм стал все чаще подводить ее, а почти искусственно (хотя и в юмористичных декорациях, и в несколько лихорадочных обстоятельствах) организованная дефлорация и уж совсем искусственно сочиненный брак лишь усугубили общую картину. К тридцати пяти годам она давно сменила школу на более высоко оплачиваемую работу, но была – на вид – все той же вечно больной и вечно недовольной завучихой, и только сигаретка, подрагивая в тонких пальцах, подсказывала: “Не то, не то, всё не то…”

Но судьба – метущийся в душе образ, не дающий покоя, не знающий усталости, зудящий и теребящий – преподнесла ей чудесный сюрприз, сорвала с нее строгий английский костюм, растоптала очки, вернула нежность и тепло командно-колючему голосу. Бесстрашная, устремилась она навстречу мужчине, полюбившему ее девчоночью душу так же сильно, как ее страстное взрослое тело, и умеющему любить по-человечески, несмотря на то, что между ними, грустными, рациональными, саркастичными людьми, не принято говорить о прекраснейшем из самообманов. И теперь, обнаженная, размягченная, она лежит на ласкающих подушках не знающей отдыха неги, качается на тайных волнах мятежной радости воспоминаний о недолгом счастье. В одной руке – бокал терпкого вина, в другой – сигаретка. Сигаретка, недокуренная, выпадает. Ковер дымится. Поцелуй, опьянение, сон… Это то, то, то…

И, наконец, в связи с заявленной выше темой, не могу не вспомнить сегодня мою подругу Римму, история которой тоже весьма поучительно предостерегает от дурной привычки предварительного подведения итогов, которые всегда плачевны, даже если они хороши, как сказал мой любимый поэт. Римма тоже как бы училка (вроде Анны, вроде меня), но ее призвание не в менторстве, а в спасении утопающих: она не ругает, а хвалит, не критикует, а закрывает глаза. Ей никогда не быть завучем, так как она слишком явно предпочитает двоечников и хулиганов. Ее трудолюбие, честность и правильность восходят к трудолюбивому, честному и правильному облику – образу – комсомольской богини, показательно аскетичной и безукоризненной, не пьющей и не курящей, не ведающей мещанской суеты, способной вынести голод и холод, и дым костров, и вечера в полутемном бараке, и проч., и проч.  До третьего курса она продолжала ходить в школьном платье и упорно боролась со своей природной яркостью, изнуряя себя учебой, голодовками, домашней работой, туристическими походами, физкультурой и угрюмыми комплексами. Это, разумеется, не мешало ей безопасно влюбляться в неподходящие для реальных совпадений объекты вроде выдуманных летчиков, женатых профессоров, нарциссичных поэтов. И постепенно (по мере углубления «застойных явлений в обществе») ее потянуло прочь от фальшивых комсомольских собраний в мир невинно-романтического свободомыслия наших доморощенных менестрелей, а именно в клуб ДСП. Ее личность раздвоилась, растроилась, расчетверилась. Она была дочерью и сестрой, надеждой и опорой, столпом и верой. И еще она была девушкой с гитарой, перебирающей струны у ночного костра, перебиравшей струны вплоть до выхода замуж, когда окончилось разом все, и началась новая жизнь.

Комсомольская богиня, она вынесла все, голод и холод, раннюю смерть родителей, эмиграцию, нищету, барак. Она была верной женой верного мужа, оставалась с ним в самую трудную минуту, рожала детей и учила детей: спасительница утопающих, никогда не теряющая присутствия духа. Она старалась быть подвижницей, не знающей, что такое слабость. Но в душе метался и не давал покоя не знающий покоя, зудящий и теребящий образ. Прошло много лет, прежде чем муж сказал ей: “Бог с тобой”, и она вышла на сцену, высокая, в черном платье, распустив по плечам каштановые волосы. Она тронула струны гитары и запела высоким и  чистым голосом, голосом птицы, голосом женщины, которая именно в этот миг на сцене большого концертного зала неожиданно для всех, и в том числе, для своих обалдевших от ее метаморфозы двоечников и хулиганов, неожиданно для самой себя свободно вздохнула и слилась со своим образом, слилась со своей мечтой, пробудившись к полету.

В теории слияния с образом есть один существенный недостаток. Перебирая фотографии своей памяти, мы никогда не знаем, какой именно портрет пришпилят на наш собственный надгробный камень.