Гоголь. Птица-тройка-2

                ТАТЬЯНА ЩЕРБАКОВА      




ГОГОЛЬ. ПТИЦА-ТРОЙКА – 2

   Очерк-расследование



РОССИЙСКИЙ БОГОУГОДНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ ГОГОЛЯ

КАК СОЗДАВАЛСЯ ВТОРОЙ ТОМ «МЕРТВЫХ ДУШ»

НАПУТСТВИЕ ПУШКИНА

ВТОРОЙ ТОМ В РУКОПИСЯХ И ПИСЬМАХ

БЕЗ ИНФОРМАЦИИ, БЕЗ МАТЕРИАЛА, БЕЗ ЗДОРОВЬЯ

БЕГСТВО  САТИРИКА

ТАЙНА МАКАРЬЕВСКОЙ ЯРМАРКИ

ОТЧАЯНИЕ  НЕИСКУШЕННОГО

ДИАБЕТ ГОГОЛЯ: БОЛЕЗНЬ ИЛИ ПОДАРОК  БОГА?

ГОГОЛЬ – О ПРИВАТИЗАЦИИ, НАСЛЕДНИКАХ И РЕЙДЕРСКИХ ЗАХВАТАХ






1

1852 год. Февраль. Москва. Дом графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре. Две недели назад Гоголь сказал своему духовнику отцу Иоанну Никольскому: «На меня нашел страх смерти». Это случилось после неожиданной кончины 26 января от тифа его приятельницы, супруги Хомякова, Екатерины Михайловны, сестры Языкова.
В среду 30 января после заказанной им панихиды по покойнице в церкви Симеона Столпника на Поварской, он зашел к Аксаковым, почувствовав, что после панихиды ему стало легче. Братьям же он сказал, что  его страшит минута смерти. 1 и 3 февраля он снова посетил их, жаловался на усталость от чтения корректур готовившегося к печати собрания его сочинений.
В понедельник четвертого февраля Гоголь ощущает упадок сил, зашедшему к нему С. Шевыреву писатель заявил, что ему теперь не до корректур, ибо он дурно себя чувствует и решил попоститься и поговеть. На следующий день пятого февраля тому же Шевыреву Гоголь жаловался на «расстройство желудка и на слишком сильное действие лекарства, которое ему дали».
  А далее все происходившее можно воспринимать лишь как версию, преподнесенную лицами заинтересованными, и, может быть подготовленными для этого, но не более того.
Вечером этого же дня он проводил на вокзал известного тогдашнего проповедника протоиерея Матфея Константиновского, который сурово корил писателя за греховность и требовал от него неукоснительного соблюдения поста. Суровая проповедь возымела действие: Николай Васильевич бросил литературную работу, стал мало есть, хотя не потерял аппетита и страдал от лишения пищи, молился по ночам, стал мало спать.
  В ночь с пятницы на субботу с 8 на 9 февраля после очередного бдения он, изнеможенный, задремал на диване и вдруг увидел себя мертвым и слышал какие-то таинственные голоса. Наутро  вызвал приходского священника, желая собороваться, но тот уговорил его повременить.
  В понедельник 11 февраля Гоголь изнемог до такой степени, что не мог ходить и слег в постель. Приезжавших к нему друзей принимал неохотно, мало говорил, дремал. Но еще нашел в себе силы отстоять службу в домовой церкви графа Толстого. В три часа ночи с 11 на 12 февраля  после горячей молитвы призвал к себе своего слугу Семена, велел ему подняться на второй этаж, открыть печные задвижки и принести из шкафа портфель. Вынув из него связку тетрадей, Гоголь положил их в камин и зажег свечой. Семен на коленях умолял его не жечь рукописи, но писатель остановил его: «Не твое дело! Молись!» Сидя на стуле перед огнем, он дождался, когда все сгорело, встал, перекрестился, поцеловал слугу, вернулся в свою комнату, лег на диван и заплакал.
  «Вот, что я сделал! — сказал он наутро Толстому,— Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег всё. Как лукавый силен — вот он к чему меня подвинул! А я было там много дельного уяснил и изложил... Думал разослать друзьям на память по тетрадке: пусть бы делали, что хотели. Теперь все пропало».
 Ошеломленный происшедшим граф поспешил вызвать к Гоголю знаменитого московского врача Ф. Иноземцева, который сначала заподозрил у писателя тиф, но потом отказался от своего диагноза и посоветовал больному попросту отлежаться. Но невозмутимость врача не успокоила Толстого, и он просил приехать своего хорошего знакомого врача-психопатолога А. Тарасенкова. Однако Гоголь не захотел принять его. «Надо меня оставить,— сказал он графу,— я знаю, что должен умереть»...
  Через день стало известно, что Иноземцев сам заболел, и в субботу 16 февраля, крайне встревоженный состоянием Гоголя, Толстой все-таки уговорил писателя принять Тарасенкова. «Увидев его, я ужаснулся,— вспоминал врач.— Не прошло и месяца, как я с ним вместе обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья, бодрым, крепким, свежим, а теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткою или доведенный каким-либо продолжительным истощением до необыкновенного изнеможения. Мне он показался мертвецом с первого взгляда». Тарасенков убеждал Гоголя начать нормально питаться, чтобы восстановить силы, но пациент отнесся к его увещаниям безучастно. По настоянию врачей, Толстой просил митрополита Филарета воздействовать на Гоголя, укрепить у него доверие к врачам. Но ничто не действовало на Гоголя. На все уговоры он тихо и кротко отвечал: «Оставьте меня; мне хорошо». Он перестал следить за собой, не умывался, не причесывался, не одевался. Питался крохами - хлебом, просфорами, кашицей, черносливом. Пил воду с красным вином, липовый чай.
  В понедельник 17 февраля Гоголь лег в постель в халате и сапогах и больше уже не вставал. В постели он приступил к таинствам покаяния, причащения и елеосвящения, выслушал все евангелия в полном сознании, держа в руках свечу и плача. «Ежели будет угодно Богу, чтобы я жил еще, буду жив»,— сказал он друзьям, убеждавшим его лечиться. В этот день его осмотрел приглашенный Толстым врач А. Овер. Он не дал никаких советов, перенеся разговор на следующий день.
  В Москве уже прослышали о болезни Гоголя. На следующий день 19 февраля, когда Тарасенков приехал в дом на Никитском бульваре, вся передняя комната была заполнена толпой гоголевских почитателей, стоявших молча со скорбными лицами. «Гоголь лежал на широком диване, в халате, в сапогах, отвернувшись к стене, на боку, с закрытыми глазами,— вспоминал Тарасенков.- Против его лица - образ Богоматери; в руках четки; возле него мальчик и другой служитель. На мой тихий вопрос он не ответил ни слова... Я взял его руку, чтобы пощупать его пульс. Он сказал: «Не трогайте меня, пожалуйста!»
  Вскоре М. Погодин привез доктора Альфонского, который предложил прибегнуть к услугам «магнетизера», и вечером у постели Гоголя появился доктор Сокологорский, известный своими экстрасенсорными способностями. Но едва он, положив руки на голову пациента, начал делать пассы, как Гоголь дернулся телом и раздраженно сказал: «Оставьте меня!» На этом сеанс закончился, и на сцену выступил доктор Кли-менков, поразивший присутствующих грубостью и дерзостью. Он кричал Гоголю свои вопросы, как если бы перед ним был глухой или беспамятный человек, пытался насильно нащупать пульс. «Оставьте меня!» — сказал ему Гоголь и отвернулся.
  Клименков настаивал на деятельном лечении: кровопускании, заворачивании в мокрые холодные простыни и т. д. Но Тарасенков предложил перенести все на следующий день.
  20 февраля собрался консилиум: Овер, Клименков, Сокологорский, Тарасенков и московское медицинское светило Эвениус. В присутствии Толстого, только что ставшего вдовцом Хомякова и других гоголевских знакомых Овер изложил Эвениусу историю болезни, напирая на странности в поведении больного, свидетельствующие будто бы о том, что «его сознание не находится в натуральном положении». «Оставить больного без пособия или поступить с ним как с человеком, не владеющим собою?» — спросил Овер. «Да, надобно его кормить насильно»,— важно произнес Эвениус.
  После этого врачи вошли к больному, начали его расспрашивать, осматривать, ощупывать. Из комнаты послышались стоны и крики больного. «Не тревожьте меня, ради Бога!» — выкрикнул наконец он. Но на него уже не обращали внимания. Решено было поставить Гоголю две пиявки к носу, сделать холодное обливание головы в теплой ванне. Исполнить все эти процедуры взялся Клименков, и Тарасенков поспешил уйти, «чтобы не быть свидетелем мучений страдальца».
  Когда через три часа он вернулся назад, Гоголь был уже извлечен из ванны, у ноздрей у него висело шесть пиявок, которые он усиливался оторвать, но врачи насильно держали его за руки. Около семи вечера приехали снова Овер с Клименковым, велели поддерживать как можно дольше кровотечение, ставить горчичники на конечности, мушку на затылок, лед на голову и внутрь отвар алтейного корня с лавровишневой водой. «Обращение их было неумолимое,— вспоминал Тарасенков,— они распоряжались, как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом. Клименков приставал к нему, мял, ворочал, поливал на голову какой-то едкий спирт...»
  После их отъезда Тарасенков остался до полуночи. Пульс больного упал, дыхание становилось прерывистым. Он уже не мог сам поворачиваться, лежал тихо и спокойно, когда его не лечили. Просил пить. К вечеру начал терять память, бормотал невнятно: «Давай, давай! Ну, что же?» В одиннадцатом часу вдруг громко крикнул: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!» Сделал попытку встать. Его подняли с постели, посадили на кресло. Но он уже был так слаб, что голова не держалась и падала, как у новорожденного ребенка. После этой вспышки Гоголь впал в глубокий обморок, около полуночи у него начали холодеть ноги, и Тарасенков велел прикладывать к ним кувшины с горячей водой...
  Тарасенков уехал, чтобы, как он писал, не столкнуться с медиком-палачом Клименковым, который, как потом рассказывали, всю ночь мучил умиравшего Гоголя, давая ему каломель, обкладывая тело горячим хлебом, отчего Гоголь стонал и пронзительно кричал. Он умер, не приходя в сознание в 8 часов утра 21 февраля в четверг. Когда в десятом часу утра Тарасенков приехал на Никитский бульвар, умерший уже лежал на столе, одетый в сюртук, в котором обычно ходил. Над ним служили панихиду, с лица снимали гипсовую маску.


2


О причинах скоропостижной смерти Николая Васильевича Гоголя все сто пятьдесят лет ходят самые разнообразные слухи, в которых и явное определение его сумасшедшим, и участие в его кончине потусторонних сил, и его самоистребление на почве  излишней религиозности. Двойные похороны только прибавили загадочности. Но  так и должно было случиться с писателем, который наполнил свои произведения таинственными и страшными событиями далекой сказочной старины, а потом еще и пустил «гулять» по России самого настоящего черта в лице милейшего  Павла Ивановича Чичикова. Хотя в этом он вовсе не был оригинален, повторяя  сюжет испанского плутовского романа  семнадцатого века Луиса Велеса де Гевара  «Хромой бес». Писатель  обратился  с предисловием  «К нелицеприятному и приятнолицему читателю»: «Любезный читатель! Повесть сию – не смею назвать ее книгой – я написал в часы, свободные от домашних забот и театральных директоров, сменив жесткое седло поэзии на мягкие подушки прозы, и, поскольку речь в ней идет о Бесе Хромом, разделил рассказ не на главы,  на «скачки». Надеюсь, и ты промчишься по ней вприскачку,- тогда тебе некогда будет меня бранить, а мне не придется  благодарить за внимание…» 
У де Гевары Хоромой Бес водит своего героя по крышам и показывает ему тайную жизнь общества такой, какая она есть. Гоголь поместил своего «беса» в бричку и погнал на тройке лошадей по России, показывая тайную и нелицеприятную жизнь целого государства с помощью своего собственного черта, но комментируя его впечатления  высокими поэтическими строками от начала до конца романа «Мертвые души». Только в отличие от испанского Хромого Беса  де Гевары наш, русский, черт запросто при этом совершал сделки по купле и продаже человеческих душ. Живых – с торгом у их хозяев, мертвых - в огромном количестве и без спроса у их собственных обладателей, которые и при жизни и в загробном мире себе не принадлежали будучи рабами.
И тут поэма Гоголя выходит на один уровень с немецкой поэмой  Гете «Мефистофель», где  душа продана дьяволу бесповоротно и готова приступать к любым злодействам.
Конечно, взяться за такую страшную тему  мог не каждый пишущий христианин в России. Гоголь взялся потому, что ему хватило воображения увидеть  воочию всех этих чертей и ведьм настолько явственно, что поместить  беса в человеческий образ толстенького ласкового господинчика ему не составило труда. Но как он увидел эти образы? И вот тут пора сказать о его болезни.  Только недавно по многочисленным  признакам  физического состояния Гоголя, которые он сам подробно описывал на протяжении многих лет, современные врачи, наконец,  поставили  однозначно правильный диагноз: Гоголь был болен диабетом  второго типа.
Современники отмечали, что молодой Гоголь был весьма упитанным человеком. Даже в своих произведениях  он не скрывает любви к хорошему питанию. Вот как, к примеру, он описывает свое гощение у помещика Петра Петровича Петуха: «…А за ужином опять объелись. Когда вошел Павел Иванович в отведенную комнату для спанья и, ложась в постель, пощупал живот свой: «Барабан! – сказал, - и никой городничий не взойдет!» Надобно же было такому стеченью обстоятельств: за стеной был кабинет хозяина. Стена была тонкая, и слышалось все. Что там ни говорилось. Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный обед. И как зазывал! У мертвого родился бы аппетит. И губами подсасывал, и причмокивал. Раздавалось только: «Да поджарь, да дай взопреть хорошенько!» А повар приговаривал тоненькой фистулой: «Слушаю-с. Можно-с. Можно-с и такой».
-Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого…
-Слушаю-с. Можно будет и так.
-Да чтобы с одного боку она, понимаешь – зарумянилась бы, а другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки ее так, чтобы и не услышал ее во рту – как снег бы растаяла.
«Черт побери!- думал Чичиков, ворочаясь. – Просто не даст спать!»
-Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в середку кусочек льду, чтобы не взбухнул хорошенечко. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками, да поджаренной молоденькой рыбкой, да проложи фаршецом из снеточков, да подбавь мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков, да нет ли там еще какого коренья?»
Как видно, в разносолах барских Гоголь разбирался отлично.  А вот по возвращении из-за границы в 1839 году, живя у Погодина, он и обедал у него. Как отмечали очевидцы, после обеда писатель ходил через анфилады комнат и через каждые десять минут выпивал стакан воды. Значит, уже в то время у Гоголя  было явное обострение  диабета, конец его мог уже тогда  быть близким. Но поскольку он десять лет прожил за границей в нужде, питался скромно, много ездил, вел активный образ жизни, то этим продлил себе жизнь. Однако в 1841 году, будучи за границей, почувствовал, что умирает, и призвал к себе священника, чтобы исповедоваться перед кончиной. Но тот  не нашел кончину близкой и посоветовал Гоголю успокоиться и молиться. Что же так испугало писателя? У него мерзли руки и, видимо, он терял в них чувствительность. Об этом и сказал священнику, на что тот не обратил никакого внимания. А при диабете утрата чувствительности в конечностях – явный признак обострения болезни.
Произошло же оно, по-видимому, из-за  нервного срыва, который пережил Гоголь, убедившись, что второй том «Мертвых душ» у него не получился. И сжег книгу. После чего успокоился, так как увидел, как надо ее написать. Видимо, с успокоением, болезнь на время  затаилась.
Сахарный диабет был открыт 300 лет назад. Но еще до нашей эры известный врач Аретаиус писал: «Диабет - загадочная болезнь». История этой болезни корнями уходит в третий век до нашей эры. Его знали еще евреи во время II храма. В 1776 году врачи уже знали особую диету. В 1841 году впервые был разработан метод определения сахара в моче.
Можно быть уверенными в том, что  семья Гоголя страдала этой наследственной болезнью. Его отец умер  в таком же возрасте, как и его знаменитый сын. Из одиннадцати рожденных детей в живых остались только  четверо – Николай Васильевич и три его сестры. Причем две дожили до глубокой старости, по всей видимости,  их организм был сформирован по типу здоровой матери, а не больного отца.
Но при чем же тут черти? А при том, что больные диабетом имеют нездоровую щитовидную железу, которая вызывает  самые разнообразные отклонения в психике. Странная женитьба отца Гоголя говорит как раз об одном их таких патологических отклонений, которые, скорее всего, помогли Набокову написать свою «Лолиту».
В четырнадцатилетнем  возрасте отец Гоголя  увидел на руках кормилицы семимесячного младенца в розовом чепчике  и влюбился в него. Эту девочку он не мог забыть, навещал ее, играл с нею, а едва той исполнилось четырнадцать лет, попросил  ее руки. И двадцативосьмилетнего мужчину обвенчали с ребенком. Правда,  жить их пытались заставить на первых порах раздельно, но молодая воспротивилась и вскоре ушла к мужу. Такова была история любви родителей Гоголя.
Многие больные диабетом отличаются странностями в поведении, это естественно. Но  некоторым из них  Бог дает особое зрение, словно открывается тайно «третий глаз» во лбу и видит такое,  о чем лучше другим не знать. Все предметы для  талантливых диабетиков  предстают совсем иными: там, где для других ничего нет, для них открываются образы неизвестно из какого мира. Сальвадор Дали  не придумывал свои картины, он видел их и просто рисовал увиденное. И Гоголю, измученному такими видениями, ловчее было пересадить преследовавшего его черта в образ  милейшего Павла Ивановича Чичикова, чтобы не сойти с ума. И глубокая религиозность писателя наверняка была связана с его особым  физическим состоянием: молясь, он знал, что обращается напрямую к Богу, который открыл ему третье видение, и считал себя поэтому избранным.
Почему Гоголь сделал завещание, в котором просил не хоронить его до тех пор, пока на его теле не покажутся  трупные пятна? Потому что он наверняка видел  в своей семье, как впадают  в диабетическую кому его  умирающие  сестры и братья, может быть, такое случалось и с отцом. Но рассказывать об этом он не решился бы: кто бы мог понять, что мертвые в семье Гоголей воскресают и воскресают?  Свидетели  кончины писателя поражались грубости врачей, которые тормошили его, обкладывали тело горячим хлебом, ставили пиявки на нос. Очевидцы считали, что медики мучили несчастного. А они просто пытались всеми средствами вывести его из комы, других же средств реанимации тогда не было.


3

Можно сказать, что главным мучением Гоголя было создание второго тома «Мертвых душ». В советском литературоведении ошибочно считалось, что в этой книге он хотел показать исправившегося героя, а поскольку при царском режиме  подобное исправление было невозможно, то книга у писателя не получилась. Увы, такая убогая оценка работы Гоголя  остается главной и по сей день.
Сохранившиеся семь глав второго тома «Мертвых душ» - это сто двадцать страниц книги с очень убористым шрифтом, если шрифт  нормальный, то – около двухсот страниц. Но русский народ со времен кончины писателя думает, что  второго тома вообще не существует. Остались не успевшие сгореть страницы. На самом деле на ста двадцати страницах романа ясно прослеживается сюжет. Выведены герои с ярко прочерченными характерами. Прежде всего, это известный нам Чичиков, который собирается разбогатеть, начиная «почти, так сказать, с ничего» - все с тех же мертвых душ. Он снова  бродит по России в поисках своей добычи. Но теперь его еще интересует устройство помещичьей жизни, и он как бы набирается опыта ведения хозяйства в российской глубинке.
Кого же он тут встречает? Помещика  Тремалаханского уезда Андрея Ивановича Тентетникова, молодого тридцатичетырехлетнего господина, коллежского секретаря, неженатого человека, «соплюнчика жиденького, изморенного окаянной немчурой», как  говорит о нем его крепостная из крестьян его деревни, которых он ни когда не видел до своего зрелого возраста. Приехав в свое поместье,  взялся было устраивать его по совести – уменьшил барщину, убавил дни работы на себя, прибавил времени мужикам работать на них самих и думал, что теперь дела пойдут наиотличнейшим порядком. А вскоре стал замечать барин, что «мужик просто плутует, несмотря на все льготы». Потом школу для мужиков открыл, и из этого ничего не вышло. И тогда забросил Тентентников свои дела, стал жить как-нибудь и на всех сердиться. Главная для него задача теперь была выдержать фигуру перед генералом  Бетрищевым, имевшим на выданье дочь Улиньку, с которым он поссорился.  Но Чичиков взялся их помирить и вполне успешно. Естественно, делал он это в своих интересах, желая заполучить купчие на мертвые души, что ему вполне тут удалось. Генерал Бетрищев вообще пришел в восторг: «Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми себе все кладбище!»
Тут и помещик Петр Петрович Петух, ни за что ни про что заложивший в ломбард свое имение и накупивший на вырученные деньги  продуктов на десять лет и собрался переезжать в Москву.  «Зачем же вы заложили?»- спросил его Чичиков. «Да так. Все пошли закладывать, так зачем же отставать от других! Говорят, выгодно. Притом же все жил здесь, дай-ка еще попробую прожить в Москве». «Дурак, дурак!- думал Чичиков,- промотает все, да и детей сделает мотишками. Оставался бы себе, кулебяка, в деревне».
Замечательный помещик встретился Павлу Ивановичу – «…первый хозяин, какой когда-либо бывал на Руси»,-  Константин Федорович Констанжогло. У него в поместье «все было в порядке необыкновенном. Леса были загорожены; повсюду попадались скотные дворы… Обильно и хлебно было повсюду. Все тут было богато: торные улицы, крепкие избы; стояла ли где телега – телега была крепкая и новешенькая; попадался ли конь – конь был откормленный и добрый; рогатый скот – как на отбор. Даже мужичья свинья глядела  дворянином».
Был еще полковник Кошкарев, который, как говорил Костонжогло, «утешительное явление. Он нужен затем, что в нем отражаются карикатурно и видней глупости умных людей».
У помещика Хлобуева, у которого два дома в чистом поле и « безденежье, бесхлебье, бессапожье», за бесценок Чичиков решает, наконец, купить себе деревню и стать помещиком. Что вовсе не мешает ему обделывать свои темные делишки  и в итоге сесть в тюрьму. Из которой, правда, за взятку в тридцать тысяч рублей его вызволил хитрый купец Афанасий Васильевич Муразов, исхлопотавший  его освобождение у местного губернатора. Но такой это был нарисованный губернатор, что ржевский проповедник  Матвей Константиновский, единственный, кто прочитал второй том «Мертвых душ» полностью перед самой смертью Гоголя, был крайне возмущен и категорически отрицал возможность существования такого губернатора где-нибудь в России вообще.
Уже 150 лет второй том «Мертвых душ», однако, не вызывает никакого интереса у читателей. Хотя именно в нем Гоголь не то чтобы нащупал, а успел-таки раскрыть тему отсталости России от Европы и даже местами от самой себя. Да так это сделал, что на сегодняшний день она могла бы явиться энциклопедией и современной русской жизни, если бы была понята. Почему же ни в советской, ни в современной капиталистической России  она так и не принята? Видимо, в советское время эту тему развития хозяйственных отношений считали отжившим анахронизмом, а сейчас стыдно заглянуть во второй том «Мертвых душ» как в зеркало  заселившей русскую землю кривды.
Написано  полтора века назад, а читаешь – и будто современный  литератор писал. У полковника Кошкарева Чичиков нашел необыкновенные дела: «Все было у него необыкновенно. Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то дома вроде присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: «Депо земледельческих орудий», на другом: « Главная счетная экспедиция», на третьем: «Комитет сельских дел»; «Школа нормального просвещения поселян»,- словом, черт знает, чего не было! А сам чопорный полковник внушал Чичикову на трудность образования и помещиков, и мужиков. Он  сожалел, что «… трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусства и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека…»
-Ужасное невежество! – сказал  заключенье полковник Кошкарев.- Тьма средних веков, и нет средств помочь… Поверьте, нет! А я бы мог всему помочь; я знаю одно средство, вернейшее средство.
-Какое?
Одеть всех до одного в России, как ходят в Германии. Ничего больше, как только это, и я вам ручаюсь, что все пойдет как по маслу: науки возвысятся, торговля подымется, золотой век настанет в России.
Через сто пятьдесят лет в России всех до одного одели в «немецкое» платье, настал «золотой век» торговли, а страна не поднялась, а грянулась в пропасть. Как была – в «немецком платье».
И именно сто пятьдесят лет назад это предвидел Гоголь,  у которого крепкий хозяйственник Костанжогло  говорит:
- А вот другой Дон Кишот просвещения: завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? Сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в работах не хотят, все в писари хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!.. В чем же занятия крестьянина? В хлебопашестве? Нет, нашлись умники, говорят: «Из этого состояния его нужно вывести. Он ведет слишком грубую, простую жизнь:  нужно познакомить его с предметами роскоши». Что сами благодаря этой роскоши стали тряпки, а не люди, и болезней черт знает каких понабрались, и уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубов у него нет, и плешив,- так хотят теперь и этих заразить. Да слава богу. Что у нас осталось хотя одно еще здоровое сословие, которое не познакомилось с этими прихотями! За это мы просто должны благодарить бога. Да, хлебопашцы для меня всех почтеннее. Дай бог, чтобы все были хлебопашцы!»
А у полковника Кошкарева Чичикову так и не удалось выторговать мертвых душ по причине невыносимой бумажной волокиты, которую тот завел в своих местных «ведомствах».
-Так вы полагаете, что хлебопашеством всего выгоднее заниматься?- спросил Чичиков у Костанжогло.
-Законнее, а не то, что выгоднее. Возделывай землю в поте лица своего. Это нам всем сказано. Опытом веков уже это доказано, что в земледельческом звании  человек чище нравами. Где хлебопашество легло в основание быта общественного, там изобилье и довольство; бедности нет, роскоши нет, а есть довольство. Возделывай землю – сказано человеку, трудись… что тут хитрить!
Но в том-то и беда, что именно в то самое время, когда Гоголь трудился над вторым томом «Мертвых душ», в России начались всевозможные хитрости в крестьянской среде, которую изнутри старались разложить всевозможные агенты из Европы. Особенно старалась Англия. Появившийся в это время в стране концессионер Кноп  подбирал себе крестьян – необразованных и непритязательных - и давал им денег, оборудование и управляющих, чтобы начинали свое дело. Куда было до него русскому черту Чичикову, который в первом томе  романа скупал мертвые души, а во втором подделал завещание богатой старухи, обрядив в нее никому не известную бабу! Этот  наш национальный черт пока только подглядывал и не был еще способен на такое, что вытворял на глазах у всех черт английский.
Английские мельницы и мануфактуры  открывались повсеместно, обложенные иностранным капиталом. Конечно, Гоголь знал об этих подвижках в русском предпринимательстве, недаром он во втором томе так описывает свое посещение ярмарки в Тьфуславле:
«Чичиков вошел в лавку.
-Покажи-ка мне, любезнейший, суконца.
-Какого рода сукон-с? английских мануфактур или отечественной фабрикации  предпочитаете?
-Отечественной фабрикации,- сказал Чичиков,- но только именно лучшего сорта, который называется аглицким».
А вот что говорит Костанжогло о полковнике Кошкареве:  «Завели конторы и присутствия, и управителей, и мануфактуры, и фабрики, и школы, и комиссию, и черт их знает что такое. Точно  как будто бы у них государство какое! Как вам это нравится? Я спрашиваю. Помещик, у которого пахотные земли и недостает крестьян обрабатывать, а он завел свечной завод, из Лондона мастеров выписал свечных, торгашом сделался! Вон другой дурак еще лучше:  фабрику шелковых материй завел!»
Можно только  догадываться, что Гоголь  знал и понимал много из того, что происходило в это время в экономической и финансовой  жизни России. И это его пугало, потому что  проникновение  чужих идей и, главное, чужих денег в страну всегда чревато  бунтами и государственными переворотами. В семи сохранившихся главах второго тома поэмы  есть явные указания на эту тему. «Да у нас в губернии, слава богу, народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург не церковь»,- говорит один из помещиков,  захотевший  хитрым путем отнять спорную пустошь у захватившего ее соседа Леницына, выбившегося в Петербурге в люди, женившись на чье-то побочной дочери. «По этому-то поводу я готов пожертвовать лучше другими, лучшими землями, чем отдать ее. Обычай для меня – святыня». А какой же обычай волнует помещика? Оказывается, на этой пустоши местные всегда праздновали красную горку, старинный праздник.  Все старинное свято чтили русские староверы.
Еще одно указание на тему раскола – предложение  Афанасия Матвеевича Муразова к несчастному Хлобуеву: «…отдайте мне на рукам это – детей, дела; оставьте и семью вашу, и детей: я их приберегу,.. ведь дело идет к тому, чтобы умирать с голоду… вы отправитесь по тем местам, где я еще не был, так вы узнаете-с на месте все: как там живут мужички, где побогаче, где терпят нужду и в каком состоянье все… дело в том, что завелось меж ними много всякой мерзости. Раскольники там и всякие-с бродяги смущают их, против властей их восстанавливают, против властей и порядков, а если человек притеснен, так он легко восстает. Что ж, будто трудно подстрекнуть человека, который, точно, терпит. Да дело в том. Что не снизу должна начинаться расправа. Уж тогда плохо, когда пойдут на кулаки6 уж тут толку не будет, только ворам пожива… С вашей стороны будет также полезно утешить их словом и получше истолковать им то, что бог велит переносить безропотно, и молиться в это время, когда несчастлив, а не буйствовать и расправляться самому».
Также Муразов уговаривает и Чичикова, освобожденного им из тюрьмы: «Поселитесь себе в темном уголке, поближе к церкве  и простым добрым людям… забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти: пусть и он о вас позабудет. В нем нет успокоенья. Вы видите: все в нем враг, искуситель или предатель».
Интересно, что именно в то время, когда в России зарождается народничество, идущее образовывать крестьян для организации дальнейшего сопротивления, миллионер Муразов провожает в народ своего агента, неудачника, разорившегося помещика Хлобуева. История показала, кем мог бы стать он, попав в сети раскольничьей оппозиции. Ну а уж черта уговаривать смириться и вести благостную жизнь – это уже вообще фантасмагория. Но не ее ли  и хотел показать обществу Гоголь?
Вот как он описывает страдания губернатора после освобождения Чичикова из-под стражи: «Когда стали наконец поступать бумаги к генерал-губернатору, бедный князь ничего не мог понять. Весьма умный и расторопный чиновник, которому было поручено сделать экстракт, чуть не сошел с ума: никаким образом нельзя было поймать нити дела… В одной части губернии оказался голод. Чиновники, посланные раздать хлеб, как-то не так распорядились, как следовало. В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие-то мертвые души. Каялись и грешили и, под видом изловить антихриста, укокошили неантихристов…. Какие-то бродяги пропустили между ними слухи, что наступает такое время, что мужики должны быть помещики и нарядиться во фраки, а помещики нарядиться в армяки и будут мужики,- и целая волость, не размысля того, что слишком много выйдет тогда помещиков и капитан-исправников, отказалась платить всякую подать…»
И вот чтобы как-то справиться со слухами о Чичикове  Муразов предлагает губернатору: «… я ….получше знаю чиновников; рассмотрю самолично, что кому нужно. Да если позволите, ваше сиятельство, я поговорю и с раскольниками. Они-то с нашим братом, с простым человеком, охотнее разговорятся. Так, бог весть, может быть, помогу уладить с ними миролюбиво».
В конце последней из сохранившихся глав губернатор, после отъезда Чичикова, наделавшего столько шуму в губернии, собирает чиновников и грозит им  военным судом, лишением мест, чинов и имущества. Но заканчивает он свою речь так: «Но оставим теперь в сторону, кто кого больше виноват. Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия ; все оценено и цены даже приведены во всеобщую известность.  И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против врагов, так должен восстать против неправды. Как русский, как связанный с вами единокровным родством, одною и той же кровью, я теперь обращаюсь к вам».


4

Конечно, это не выдуманный  справедливый из справедливых сказочных губернаторов обращался к своим чиновникам, это сам Гоголь, может быть, от имени царя, бил в колокол, взывая о национальном спасении. И, может быть, Николай Первый прочитал, а я уверена, что прочитал, похищенные главы второго тома поэмы. И, может быть,  что-то новое узнал о русской оппозиции, которая зарождалась на совокуплении русского раскольничества с зарубежными капиталами. Но кто и когда знает, о чем думает и что хочет царь? То, что в России не захотели иметь политические откровения Гоголя, облеченные в трагический сарказм  человека, обнаружившего страну, наклонившуюся над пропастью, это очевидно. Было легче да выгоднее объявить его сумасшедшим, чем согласиться с грядущим концом. Русский народ не увидел этого произведения полностью, а оставшиеся семь глав  могут понять лишь весьма и весьма искушенные люди. Во всяком случае, Европа  была бы озадачена, почитай она все, что написал о ней русский сатирик и что родная страна его вырвала у него, уже мертвого, с корнем.
В своем настороженном и  саркастическом отношении к подражанию русским Европе и ее активному и губительному вторжению в русскую жизнь Гоголь даже  бросает фразу  из уст того же Костанжогло, который в ответ на просьбу Чичикова научить его хозяйствовать, говорит:
- Чему же, однако?.. чему научить? Я и сам учился на медные
деньги.
Эта фраза была хорошо известна в России. Ее любил произносить граф Аракчеев, наместник Александра Первого. Так почему же Гоголь проводит положительную параллель между отличным хозяйственником Костанжогло и тем, который, по словам Пушкина, «…всей России погубитель»?
Интересно, что сам Александр Сергеевич, узнав в 1836 году о кончине Аракчеева, отметил, что  никто не вспомнил и не пожалел об этом  человек, только  один он, Пушкин,  сожалеет, что не узнал его получше и не успел с ним поговорить. О чем ? Видимо, о том же, о чем так хотел поговорить Гоголь и со своим приятелем, бывшим военным губернатором Одессы Александром Петровичем Толстым, и с супругой калужского губернатора Смирновой. И еще со многими, от кого жаждал получить информацию о современных ему политике и экономике, секреты которых писателю были недоступны.
Зачем им были нужны во многом засекреченные данные о развитии страны? Затем, что они были государственниками и… убежденными монархистами. И чтобы создать широкие социально-политические полотна в своих художественных произведениях, они должны били обладать столь же широкой информацией. А она была связана с людьми. И в этом скрывалась смертельная опасность для трех столпов нашей отечественной литературы. К примеру, после постановки «Ревизора»  Федор Толстой Американец  во всеуслышанье заявил, что Гоголь враг России и его надо сослать в Сибирь в кандалах.
Только  этот факт говорит о том, как далеко желало бы зайти в преследовании  Гоголя светское общество при Николае Первом. Зато сам он благоволил  к писателю и давал ему, в отличие от Пушкина, не в долг, деньги на написание «Мертвых душ». Будучи в Риме, царь выдал Гоголю в 1841 году пять тысяч рублей, а затем назначил ему  пенсию в три тысячи рублей в год.
Почему? Потому что Николай больше, чем Грибоедов, Пушкин, Лермонтов и Гоголь ненавидел дворян. Получая деньги из казны они разворовывали их  подчас до копейки, подрывая основы государства. Но насколько он их ненавидел, настолько же и боялся. Те, кто «жадною толпой стоял у трона», могли ему самому снести голову в любой момент. И это он уже испытал 14 декабря 1825 года. Поэтому Николай не гнушался талантом этих четверых, хотя иной раз наверняка ему хотелось засадить их в крепость. Что он и сделал, например,  с Лермонтовым, чьи произведения с упоением слушала во дворце сама императрица. Отправил его до конца жизни на Кавказ.
Получив с помощью Жуковского и Плетнева в 1831 году благословение от Пушкина, а в придачу сюжеты «Ревизора» и «Мервых душ», Гоголь написал сатирическую пьесу для театра. Премьера «Ревизора» прошла в академическом театре в 1836 году, на ней присутствовал сам император. Он  смеялся, а потом сказал, что больше всех в пьесе досталось ему самому.
В Санкт-Петербурге поднялся сильнейший литературный шум. Шесть чиновников – плутов и воров, описанные в комедии,  восстановили против Гоголя все светское общество, которое вдруг почувствовало, что дело идет и порядке жизни, в котором оно пребывает. Консерваторы объявили «Ревизора» демаршем, склонные к свободомыслию – манифестом. Гоголь смертельно испугался такого поворота событий. Он никак не хотел становиться «знаменем» ни патриотов, ни западников, ни монархистов, ни масонов. Николай Васильевич поспешил продать авторские права на постановку пьесы театру, собрал, какие мог, гонорары, и выехал за границу. В марте 1837 переехал в Рим, который стал для него второй родиной.
Но что предстояло ему в Риме? Посадить в птицу-тройку, олицетворяющую Россию, черта и погнать ее по великим просторам, так, чтобы каждый, мимо кого она проскачет, обернулся и спросил: «Русь, куда ж несешься ты?»
Он вернулся в Москву вместе с Погодиным осенью 1839 года. Здесь его встретили Аксаковы. Им Гоголь читал свою поэму. И снова - в Рим. Только в 1841 году он вернулся в Россию, чтобы печатать первый том «Мертвых душ». Но его ждала неприятность – цензура запретила печатать приложение к «Мертвым душам» - «Повесть о капитане Копейкине».


5

Эту повесть никто из учащихся в советской школе не мог осилить. Потому что никто не понимал, о чем идет речь и зачем эта повесть вообще нужна в «Мертвых душах»? Не понимали и учителя, хотя пытались что-то рассказывать об этой печальной и поучительной истории.
После войны с Наполеоном  в 1812 году капитан Копейкин вернулся домой без руки и без ноги. Поскольку отец кормить его отказался, решил капитан просить пенсию у чиновников в столице. Ходил, ходил, просил, просил, пока совсем в бродягу не превратился. А чиновник его уже и на порог не пускает, кричит. Чтобы сам себе пропитание искал. Ну и Копейкин нашел – сколотил банду и стал  людей грабить. Награбился и уехал а Америку. А уж оттуда написал письмо государю, что, мол, велено было ему самому дело найти, он и нашел. А товарищи его невиновны, поскольку были им вовлечены.  Государь письмо прочитал, посмеялся. Велел  бывших разбойников-солдат не преследовать, а создать для них инвалидный капитал. Ну а Копейкин-то в Америке поистратился и наверное вернулся и ищет себе снова какое-нибудь предприятие…
Зачем же все-таки Гоголю понадобилось включать эту повесть в свою поэму? По всей видимости, не мог он в своем  произведении обойтись без народного  бунта, «бессмысленного и беспощадного». Не мог не показать, как чиновничий произвол и бесконечные войны, которые ведет Россия, калечат человеческие судьбы, озлобляют людей, доводя их до крайности. В этом Гоголю примером были Пушкин и Лермонтов. Александр Сергеевич сделал «героем своего времени» Гринева, защищавшего отечество от Пугачева, но нашедшего  поддержку только у преступника, хотя и пришлось нарушить присягу. Лермонтов показал своего невыносимого Печорина, изуродованного войной молодого человека, который не может уже жить в обществе в ладу с ним.
Благородного разбойника капитана Копейкина цензура запретила, и всеми «Мертвыми душами» теперь владел главный  герой России – подлый черт в бричке. Гоголь очень переживал из-за такого поворота событий с печатанием его романа. И в 1842 году снова уехал за границу. Он жил в Риме, в Германии,  во Франкфурте, в Дюссельдорфе, Ницце, Париже, Остенде.
Один из его близких друзей за границей – граф Александр Петрович Толстой. Может быть, это ему  писатель был обязан своим протестным капитаном?
Толстой прибыл в Европу после тяжелого конфликта с князем Воронцовым, оставив пост военного генерал-губернатора Одессы, который он занимал с 1837 года. Правда, конфликт этот произошел еще в 1829 году. Тогда в Севастополе объявили эпидемию чумы и установили жестокий карантин  - на одном из кораблей умерли четыре матроса. Но врачи  сделали заключение, что те скончались  от простуды. Была создана комиссия по злоупотреблениям на флоте. И она нашла эти злоупотребления. Однако князь Воронцов,  генерал-губернатор Бесарабии, не дал ход этому заключению. Тогда была создана вторая комиссия из 15 авторитетных врачей, которая установила, что высокая смертность гражданского населения и служащих на флоте вызвана не чумой, а «варварскими условиями содержания больных». Эту комиссию возглавлял граф  Александр Петрович Толстой. Кроме того, она выяснила, что из 70 тысяч рублей госдотаций, отпущенных для оказания помощи изолированным в карантине от внешнего мира городским слободкам, целевым назначением было потрачено около 23 тысяч рублей. И этому заключению законного хода дано не было. Зато карантинные чиновники «выдали ответные меры» по усилению борьбы с чумой и холерой мартус». Под шквальным ветром в ноябре больных загоняли в холодное море и купали в бухте. Потом начали купать и здоровых. Люди простужались и умирали. Эти купания  проводились до мая по три-четыре раза в месяц, чтобы смертностью доказать наличие чумы и холеры. Из тюрем были выпущены уголовники для погребения  умерших. Но преступники, оказавшись на воле, грабили мирное население, ухудшая и без того невыносимое его положение.
В слободках началось народное восстание. В Севастополе тогда был военным губернатором Столыпин, близкий родственник  Лермонтова.  Толпа забила его палками до смерти. Всего было разгромлено 42 квартиры адмиралов, генералов, офицеров, купцов, чиновников. Восставшие взяли подписку у всех руководителей комиссии «по погашению чумы» о том. Что в Севастополе не было никакой эпидемии.
Это восстание в осадном прифронтовом городе в состоянии войны на Кавказе было жестоко подавлено по законам военного времени. К следствию привлекли почти шесть тысяч человек – пятую часть населения Севастополя. 1580 человек были преданы военному суду.
Теперь у Воронцова разгорелся конфликт с адмиралом флота А. Грейгом, которой, чувствуя за собой вину в том, что не дал во время ход делу о злоупотреблениях, добивался полного оправдания восставших севастопольцев. Но Воронцов настоял на своем. Осудили тысячу матросов из 14 экипажей. 423 женщины подвергли порке и сослали. 197 мальчиков отдали в  кантонисты. И хотя в это время  работала следующая комиссия. Но следствие было уже сосредоточено в руках близких к Воронцову чиновников. Семь человек по его распоряжению казнили одновременно и публично в трех концах горда для устрашения. Поздней осенью 4200 жителей, помимо каторжан, переселялись в Архангельск, им предстояло пройти  более трех тысяч  верст в зимнюю стужу.
Правда. После суда над восставшими провели «суды офицерской чести» над высшим военным руководством города. Суды постановили «изгнать из армии и исключить со службы» всех высших офицеров, принявших участие в организации «чумного карантина» в Севастополе, включая командующего войсками генерал-лейтенанта Турчанинова, который был осужден за казнокрадство, трусость и попустительство.
Последняя комиссия  сработала вообще безрезультатно, поскольку уже не было свидетелей.
Александр Петрович Толстой, который возглавил вторую комиссию, прибыв прямо от государя с  театра военных действий в Турции, в 1830 году получил звание камергера с определением службы в министерстве внутренних дел. Но назначение первым секретарем русской миссии в Греции его обидело, и он отказался от должности. Однако в 1837 году он уже военный губернатор Одессы. Значит, в отставку с этого поста  Толстой ушел, не поладив с Воронцовым в очередной раз? А могли ли они поладить? Едва ли наместник царя в Бесарабии мог забыть, что когда-то он служил адъютантом у отца Александра Петровича, впоследствии  военного губернатора Санкт-Петербурга, допрашивавшего Пушкина по делу о крамольной «Гаврилиаде» как раз в то время, когда его сын приехал «допрашивать его самого».
После трех лет губернаторства в Одессе Толстой  уходит в отставку и вообще уезжает в Европу, где начинается его дружба с Гоголем как раз в то время, когда он пишет «Мертвые души».

6

Сейчас эпиграмма Пушкина на Воронцова считается  ругательной чуть ли не на самого Пушкина: «Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец». Современные биографии  светлейшего князя Воронцова – это портрет-икона. Но, узнав в подробностях об ужасах «чумного» Севастополя и о карательных мерах Воронцова против восставших замученных его чиновниками людей, понимаешь: по пушкинскому провидению он все-таки стал здесь «полным, наконец». И это злодейство перевешивает  и участие в войнах, и ранение, и его рыцарский замок в Алупке, и виноградные плантации, и  пароходство в Крыму. «Не знаю где, но не у нас, достопочтенный лорд Мидас, с душой посредственной и низкой,- чтоб не упасть дорогой склизкой, ползком прополз в известный чин…»
Весной 1801 года российский посол в Англии граф Семен Романович Воронцов,  сын и племянник великих царедворцев и масонов Воронцовых, отправлял сына Михаила на родину, которой тот совершенно не помнил. Ему было чуть больше года, когда отец-дипломат, получив новое назначение, увез семью из Петербурга.  Девятнадцать лет назад до этого, 19 мая 1782 года, граф взял на руки первенца. Через год у Воронцовых родилась дочь Екатерина, а несколько месяцев спустя граф овдовел — его молодая жена Екатерина Алексеевна умерла от скоротечной чахотки. И в Лондон Воронцов прибыл с двумя маленькими детьми. Граф Семен Романович больше не женился, посвятив всю свою жизнь Мише и Кате.
С младых ногтей Семен Романович внушал сыну: любой человек принадлежит, прежде всего, Отечеству, его первейший долг — любить землю своих предков и доблестно служить ей. А возможно это лишь с твердым понятием о вере, чести и при наличии основательного образования... Граф Воронцов был не чужд педагогике и прежде: одно время он даже составлял программы для русской молодежи по военному и дипломатическому образованию. Подвигло его на это дело то убеждение, что засилье неучей и иностранцев на высоких постах весьма вредит государству. Идеи Воронцова поддержки, правда, не встретили, но зато в сыне он мог реализовать их полностью. Семен Романович сам подбирал ему учителей, сам составлял программы по разным предметам, сам с ним занимался.
Прожив полжизни за границей и обладая всеми внешними признаками англомана, Воронцов любил повторять: «Я русский и только русский». Помимо отечественной истории и литературы Михаил великолепно знал французский и английский, овладел латынью и греческим. В его ежедневном расписании значились математика, естественные науки, рисование, архитектура, музыка, военное дело. Отец считал необходимым дать сыну в руки и ремесло столяра! Топор, пила и рубанок сделались для Михаила не только знакомыми предметами: к столярному делу будущий Светлейший князь так пристрастился, что отдавал ему все свободные часы до конца жизни. Провожая его служить в Россию, отец предоставляет ему полную свободу выбора. Из Лондона в Санкт-Петербург сын российского посла прибыл в полном одиночестве: без слуг и компаньонов, чем несказанно удивил воронцовскую родню. Более того, Михаил отказался от привилегии, которая полагалась имеющему звание камергера, присвоенное ему, еще, когда он жил в Лондоне. Эта привилегия давала право молодому человеку, решившему посвятить себя армии, сразу же иметь звание генерал-майора. Воронцов же попросил дать ему возможность начать службу с низших чинов и был зачислен поручиком лейб-гвардии в Преображенский полк. А так как столичная жизнь молодого Воронцова не удовлетворяла, то в 1803 году он отправился вольноопределяющимся туда, где шла война, - в Закавказье. Так начиналась пятнадцатилетняя, практически беспрерывная военная эпопея князя. Отечественную войну 1812 года Михаил встретил в чине генерал-майора, командиром сводной гренадерской дивизии.
В Бородинском сражении 26 августа Воронцов со своими гренадерами принял первый и мощнейший удар противника на Семеновских флешах. Наполеон именно здесь планировал прорвать оборону русской армии. Против 8 тысяч русских при 50 орудиях были брошены 43 тысячи отборных французских войск, чьи беспрерывные атаки поддерживались огнем двухсот пушек. Все участники бородинского боя единодушно признавали: Семеновские флеши были адом. Жесточайшая схватка длилась три часа — гренадеры не отступили, хотя несли огромные потери. Когда впоследствии кто-то обронил, что дивизия Воронцова «исчезла с поля», присутствовавший при этом Михаил Семенович горестно поправил: «Она исчезла на поле».Сам Воронцов был тяжело ранен. Его перевязали прямо на поле и в телеге, одно колесо которой было сбито ядром, вывезли из-под пуль и ядер. Когда графа привезли домой в Москву, все свободные строения были заполнены ранеными, часто лишенными какой бы то ни было помощи. На подводы же из воронцовской усадьбы грузили для отвоза в дальние деревни барское добро: картины, бронзу, ящики с фарфором и книгами, мебель. Воронцов приказал вернуть все в дом, а обоз использовать для перевозки раненых в Андреевское, его имение под Владимиром. Раненых подбирали по всей Владимирской дороге. В Андреевском был устроен госпиталь, где до выздоровления на полном обеспечении графа лечилось до 50 офицерских чинов и более 300 человек рядовых.
После выздоровления каждый рядовой снабжался бельем, тулупом и 10 рублями. Затем группами они переправлялись Воронцовым в армию. Сам он прибыл туда, еще прихрамывая, передвигаясь с тросточкой. Тем временем русская армия неумолимо двигалась на Запад. В битве под Краоном, уже вблизи Парижа, генерал-лейтенант Воронцов самостоятельно действовал против войск, руководимых лично Наполеоном. Им использовались все элементы русской тактики ведения боя, развитые и утвержденные А.В. Суворовым: стремительная штыковая атака пехоты вглубь колонн противника при поддержке артиллерии, умелый ввод в действие резервов и, что особенно важно, допустимость в бою частной инициативы, исходя из требований момента. Против этого мужественно сражавшиеся французы, даже с двукратным численным превосходством, были бессильны.«Таковые подвиги в виду всех, покрыв пехоту нашу славою и устранив неприятеля, удостоверяют, что ничего нет для нас невозможного», — писал в приказе после сражения Воронцов, отмечая заслуги всех: рядовых и генералов. Но и те, и другие воочию были свидетелями огромного личного мужества своего командира: несмотря на незажившую рану, Воронцов постоянно был в бою, брал на себя команду над частями, начальники которых пали. Недаром военный историк М. Богдановский в своем исследовании, посвященном этой одной из последних кровопролитных битв с Наполеоном, особо отмечал Михаила Семеновича: «Военное поприще графа Воронцова озарилось в день Краонского боя блеском славы, возвышенной скромностью, обычною спутницей истинного достоинства».
В марте 1814 года русские войска вошли в Париж. На долгие четыре года, очень непростых для прошедших с боями через Европу полков, Воронцов стал командиром русского оккупационного корпуса. На него обрушилось скопище проблем. Самые насущные - как сохранить боеспособность смертельно уставшей армии и обеспечить бесконфликтное сосуществование победивших войск и мирного населения. Самые приземленные: как обеспечить сносное материальное существование тех солдат, которые пали жертвою очаровательных парижанок, - у некоторых были жены, да к тому же ожидалось прибавление в семействе. Так что теперь от Воронцова требовался уже не боевой опыт, а скорее терпимость, внимание к людям, дипломатичность и административный навык. Но сколько бы ни было забот, все они ожидали Воронцова. В корпусе был введен определенный свод правил, составленный его командующим. В их основе лежало неукоснительное требование к офицерам всех рангов исключить из обращения солдатами действия, унижающие человеческое достоинство, иначе говоря, впервые в русской армии Воронцов своей волей запретил телесные наказания. Любые конфликты и нарушения уставной дисциплины должны были разбираться и подвергаться наказанию только по закону, без «гнусного обычая» применения палок и рукоприкладства.
Прогрессивно мыслящие офицеры приветствовали новшества, внедряемые Воронцовым в корпусе, считая их прообразом реформирования всей армии, другие же предсказывали возможные осложнения с петербургским начальством. Но Воронцов упорно стоял на своем.
Помимо всего прочего, во всех подразделениях корпуса по приказу командующего были организованы школы для солдат и младшего офицерского состава. Учителями становились старшие офицеры и священники. Воронцов лично составлял учебные программы в зависимости от ситуаций: кто-то из его подчиненных учился азбуке, кто-то осваивал правила письма и счета. А еще Воронцов отладил регулярность присылки в войска корреспонденции из России, желая, чтобы люди. на годы оторванные от родного очага, не теряли связи с Родиной.
  Корпус выступил на восток, а в Петербурге уже во всю муссировались слухи, что либерализм Воронцова потакает якобинскому духу, а дисциплина и военная выучка солдат оставляют желать лучшего. Сделав смотр русским войскам в Германии, Александр Первый остался недоволен. Вернувшись в Россию и почувствовав явную недоброжелательность к себе, Воронцов подал рапорт об отставке. Но она не была принята. В феврале 1819 года 37-летний генерал отправился к отцу в Лондон, чтобы испросить разрешения жениться. Его невесте, графине Елизавете Ксаверьевне Браницкой, шел уже 27-й год, когда во время своего путешествия за границу она встретила Михаила Воронцова, который тотчас же сделал ей предложение. Элиза, как звали Браницкую в свете, полька по отцу, русская по матери, родня Потемкину, обладала громадным состоянием и тем невероятно чарующим обаянием, которое заставляло всех видеть в ней красавицу. Чета Воронцовых вернулась в Петербург, но очень ненадолго. Михаил Семенович не задерживался ни в одной из российских столиц - служил, куда царь пошлет. Назначением па юг России, случившемся в 1823 году, он остался очень доволен. Край, до которого у центра все никак не доходили руки, являл собой средоточие всех возможных проблем: национальных, экономических, культурных, военных и так далее. Но для человека инициативного это громадное полусонное пространство с редкими вкраплениями цивилизации было настоящей находкой, тем более что царем ему были даны неограниченные полномочия.
. В 1845 году Николай Первый назначил его наместником Кавказа и главнокомандующим кавказскими войсками, оставив за ним и новороссийское генерал-губернаторство.
Воронцов в молодые годы, во время первой войны с Наполеоном в 1809 году, был поборником справедливого отношения офицеров к солдатам. Он  говорил: «Чем больше офицер был в мирное время справедлив и ласков, тем больше в войне подчиненные будут стараться оправдать сии поступки и в глазах его один перед другими отличаться. Будучи командиром Нарвского полка он первый в русской армии запретил порку солдат в своих войсках. Это было, когда он возглавлял русский оккупационный корпус во Франции после победы над Наполеоном. Тогда он объявил офицеров равными  с солдатами перед законом. Но в это же время ему пришлось продать  одну из деревень, унаследованную от тетки  княгини Дашковой,  чтобы расплатиться с долгами  офицеров перед французами. Такова была официальная версия  уплаты личных  полутора миллионов рублей.  Но зачем было офицерам так сильно одалживаться у французов, если в штаб в это время из России пришло их жалованье за два года?..
Впрочем, утрата полутора миллионов рублей вскоре компенсировалась из приданого жены, Елизаветы Ксаверьевны, урожденной княгини Браницкой, внучатой племянницы светлейшего князя Потемкина, которое превышало пятьдесят миллионов.
В 1820 году Воронцов участвует в создании «Общества добрых помещиков», которое ратует за освобождение крестьян в России. Но это уже из чисто  воронцовских  фантасмагорий семьи масонов. Дед Михаила  Семеновича,  Роман Воронцов, еще при Екатерине возглавлял главный масонский орден в России. Отсюда и близкие связи с Англией, и  долгое проживание Воронцовых в этой стране, отсюда оскорбительное пушкинское «полу-милорд…» Мог ли знать тогда поэт, посвятивший самые известные стихотворения Елизавете Ксаверьевне, что и сам женится на  родственнице  светлейшего князя Потемкина по линии Загряжских, но только очень бедной родственнице, в отличие от графини Воронцовой-Браницкой!
Уже другой Толстой, из нетитулованных, Сергей Семенович, служивший у Воронцова, описал его деятельность наместника на Кавказе. На эту должность Воронцов с трудом согласился будучи уже в преклонных летах, в 63 года. Здесь он повздорил с генералами Нейдгардом и Клюке-фон-Клюгенау.
Конфликт разгорелся из-за денег, которые выделяла казна для обустройства гражданской жизни на новых территориях на Кавказе. Биографы ставят в заслугу Воронцову то, что он обнаружил, как в Тифлисе в лавочках обучают ремеслам, в том числе, и женских парикмахеров, солдат-гренадеров! Выяснилось, что Нейгардт отправил из полка  600 человек обучаться ремеслам.
А что на самом деле стояло за этим фактом? Николай Первый распорядился обживать  новые российские территории, привлекая сюда купцов и ремесленников. Откуда было их взять? И Нейдгард выписал большое число мастеровых из Германии. А кого было обучать у них ремеслу? Местного русского населения не было, и учтя, что война будет  не бесконечной, а русские солдаты и есть тот резерв гражданского населения на новых территориях, Нейдгард, видимо, принял правильное решение, решив обучит ремеслам 600 военнослужащих, которым предстояло  увольнение из армии. Так почему же рассердился Воронцов и состряпал дело на немецких генералов? Да потому, скорее всего, что они были немцами и союзниками России, в отличие от всегда делающей ей всевозможные гадости Англии. Но  масоны Воронцовы, искушенные в дворцовых переворотах, всегда служили России наполовину. Вторая половина прислуживала Англии. Вот и опять прав оказался Пушкин!
Но как бы они проявили себя в России в свете развивающихся политических событий  конца девятнадцатого века – неизвестно. Оставшиеся в живых дети Елизаветы Ксаверьевны не родили своих детей, и блистательный род Воронцовых по этой линии пресекся.

7

Рассказывал ли  Александр Петрович Толстой своему новому приятелю о севастопольской «чуме» и о восстании в Крыму?  Но именно такие подробности русской жизни были нужны Гоголю для создания его произведений, куда бы его черт мог проникнуть беспрепятственно и  изложить свой взгляд и даже произвести определенные действия. И этого своего черта писатель без устали подсылал к своим друзьям и знакомым, умоляя их написать ему обо всем, что происходит в глубине России. Вся трагедия второго тома «Мертвых душ» – в мучительном поиске живого материала из той помещичьей массы, которая воспринимала дарование ей особых дворянских прав, «вольностей дворянских» при Екатерине Второй , как разрешение на безграничный произвол и самодурство.
Со всей силой это показал Пушкин в своем «Дубровском». Но чтобы создать это романтическое произведение в духе Шиллера, ему понадобилось ни много, ни мало вникать в суть судебных имущественных дел помещиков. Кто были прототипами героев этой повести? Есть разные сведения. По одним,  осенью 1832 года Пушкин заинтересовался рассказом своего приятеля Нащекина « про одного белорусского небогатого дворянина по фамилии Островский, который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из имения и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить сначала подьячих, а потом и других». Но это всего лишь предположение, сделанное, к тому же, в 1860-е годы. По другим данным материалом для повести послужил подобный же случай с одним из помещиков, проживавших по соседству с селом Михайловским.
Впрочем, таких фактов в России испокон века было множество. И одна из самых громких историй случилась еще при Екатерине с помещицей из Подмосковья Дарьей Николаевной Салтыковой, внучкой богатейшего вельможи Петровских времен Автонома Иванова, который ведал всеми землями России. Он оставил после себя огромное состояние и 16 тысяч душ крепостных. И вот в 1756 году, после смерти ее мужа Глеба Салтыкова, у нее начинает работать землемер Николай Андреевич Тютчев, двоюродный или троюродный брат, чье имение находилось по соседству с имением Троицким Салтыковой. В те времена, в отсутствии внятных законов о землепользовании, помещики землемеров к себе не пускали, травили на них крестьян, избивали и выгоняли. Сами же захватывали участки  друг у друга, воевали между собой. Вот в это время не имеющий никакого состояния, кроме 130 крепостных, молодой землемер Тютчев и начинает измерять владения сорокалетней богачихи Салтыковой.
Как известно, вскоре она начинает мучить и убивать своих крепостных,  коих загублено было якобы 130 душ. Дело доходит до Двора, Екатерина решает дать ему ход.  Следствие длится  шесть лет и заканчивается гражданской казнью помещицы на лобном месте рядом с Кремлем, лишением ее всех прав состояния, лишения даже звание матери и женщины, ее велено называть «мущиною», а затем – заточением навечно в Иванов монастырь. Следователи провели повальные обыски в имении и в доме Салтыковой на Сретенке,  облазили и общупали весь Агурцовский овраг, который, как говорилось в заявлении крепостных, должен бы был весь заполнен трупами. Не нашли ничего. Но обвинили. Но после того, как поступило заявление от  самого Тютчева о том, что Салтыкова хочет взорвать бомбой его и его молодую жену, бедную девушку  Панютину. Землемеру дали охрану, он благополучно добрался до своих жалких владений, а вскоре уже был богат и купил через подставных лиц любимое им имение Троицкое, оставив двух сыновей Салтыковой  нищими. Хотя императрица и приказала вернуть им наследство матери. Но все наследство путем  опеки и перепродаж очень скоро оказалось в руках  еще недавно никому не известного землемера.
Обустроенное с размахом Троицкое с удовольствием посещали Аксаковы, Жуковский. Аксаков рассказывал, что Николай Андреевич в молодости был очень  буйного нрава – он  наряжался в разбойника, наряжал также и своих крестьян и выходил с ними на большую дорогу, чтобы грабить проезжающих.
Пушкин, который дал дорогу в литературу внуку Николая Андреевича  Федору Ивановичу Тютчеву, мог слышать эту историю от Аксакова или  романтика Жуковского. А, может быть, и от самого Федора Ивановича. Во всяком случае образ буйного Николая Андреевича близок к образу Дубровского, но также  по своему коварству подходит и к образу помещика Троекурова. Более того, дьявольские черты предка Федора Ивановича Тютчева видны и в смирном дельце  Павле Ивановиче Чичикове.
Начиная с Пушкина русская литература вступает в период реализма – ведь хотя разбойник Дубровский и вполне романтический герой, в повести много место отводится  судебным документам, чисто бумажной афере с помощью которой и помещик, и его крестьяне должны пойти по миру. В повесть прямо лег протокол судебного заседания, на котором было принято решение отобрать поместье у отца Дубровского в пользу Троекурова.
После захвата Троицкого семья Тютчевых владеет почти тремя  тысячами крепостных, живет безбедно, обеспечивая новым поколениям  прекрасное будущее, в том числе, внуку Николаю Андреевича Федору, будущему знаменитому поэту.
После  смерти деда Федора Ивановича Троицким владела его бабка Пелагея Денисовна Панютина, с которой Тютчев бежал от Дарьи Николаевны в 1762 году. За ней – его отец  Иван Николаевич. А уж за ним – и  сам поэт. Но в 1829 году Тютчев продал  поместье, в которое больше не любил ездить.
А ведь  когда-то  чудно проводил там  время весной и осенью.  И сколько гостей принимали в Троицком!  Кто только тут не бывал – и Гоголь, и Погодин, и Аксаков, сам Жуковский наезжал и  дышал  в троицком парке полной грудью, восторгаясь  пышным  цветением  обильных садов, заботливо насаженных  Николаем  Андреевичем…
Но потом стали одна за одной выходить такие книжки  Гоголя, Пушкина, которые  не могли не смутить семью Тютчевых. И все досадовали на тетеньку Федора  Ивановича, фрейлину царского двора, подозревали, что это она  рассказывает легенды их семьи и такие подробности, которые талантливые писатели  прямо «живьем»  клали в строку. В том числе, и легенду о грабежах на большой торговой дороге, проходившей близ  имения Овстуг, в котором когда-то  в приданое бабке Федора Ивановича достался дом и несколько крепостных. Выходило, что все состояние деда пахло награбленными деньгами? Оно  действительно было огромным к тому времени, когда родился Федор Иванович. Дед имел  1641 душу, бабка, Пелагея Денисовна Панютина, - 1074. А ведь  после того, как он  бежал из Троицкого от Дарьи Николаевны, у него  имелось всего-то 160 крепостных по разным уездам, а у  его молодой жены – двадцать душ и родительский дом в Овстуге.
Уж так похож на него  благородный разбойник Дубровский!
«Итак, все кончено,- сказал он сам себе, еще утром имел я угол и кусок хлеба. Завтра должен буду оставить дом, где я родился и где умер мой отец, виновнику его смерти и моей нищеты». И глаза его неподвижно остановились на портрете его матери. Живописец представил ее  облокоченною на периллы в белом утреннем платье с алой розою  в волосах. «И портрет этот достанется врагу моего семейства,- подумал Владимир,- он заброшен будет в кладовую вместе с изломанными стульями или повешен в передней, предметом насмешек и замечаний его псарей, а в ее спальной, в комнате… где умер отец, поселятся его приказчик или поместится его гарем. Нет! Нет! Пускай же и ему не достанется печальный дом, из которого он выгоняет меня». Владимир стиснул зубы, страшные мысли рождались в уме его».
Хотя и помещик Троекуров, нравом очень напоминающий  Дарью Николаевну, описанную в учебниках истории, мог быть списан с его же деда – ведь  не секретными были многочисленные судебные дела  Тютчева о спорных участках земли. В семье бережно хранились купчие на земельные владения, которые Николай Андреевич  и его жена приобретали в то время. Только вот откуда взялись эти бумаги, и не из-за них ли гналась с бомбой за своим землемером Салтыкова, которой, вполне вероятно, они и принадлежали, да были украдены прижившимся в Троицком кузеном?
Пушкин с большим знанием  описывает как раз такое дело, которое затеял помещик Троекуров,  обозлившийся на своего соседа Дубровского,  подключил к этому делу знакомого заседателя: «-У меня сосед есть,- сказал Троекуров,- мелкопоместный грубиян, я хочу взять у него имение, как ты про то думаешь?
-Ваше превосходительство, коли есть какие-нибудь документы или…
-Врешь, братец, какие тебе документы. На то  указы. В том-то и сила, чтобы безо всякого права отнять имение. Постой, однако ж. Это имение принадлежало некогда нам, было куплено у какого-то Спицына и продано потом отцу Дубровского. Нельзя ли к этому придраться?
-Мудрено, ваше высокопревосходительство, вероятно, сия продажа совершена законным порядком.
-Подумай, братец, поищи хорошенько.
-Если бы, например, ваше превосходительство могли каким ни есть образом достать от вашего соседа запись или купчую, в силу которой владеет он своим имением, то конечно…
-Понимаю, да вот беда – у него все бумаги сгорели во время пожара.
-Как, ваше превосходительство, бумаги его сгорели! Чего ж вам лучше? – в таком случае извольте действовать по законам, и безо всякого сомнения получите ваше  совершенное удовольствие».
И плут Чичиков у  Николая Васильевича оттуда, видно, произошел. В первом томе «Мертвых душ» он у него несуществующих мужиков по России скупает, а уж в опубликованных главах  второго тома хочет стать помещиком и вникает в мошеннические дела по земельным сделкам:
«-Надобно сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в Петербурге, вышел кое-как в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас в губернии, слава богу,  народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург – не церковь.
-Конечно,- сказал Чичиков,- а дело в чем?
-А дело, по-настоящему, вздор. У него нет достаточно земли,- ну, он и захватил чужую пустошь, то есть он рассчитывал, что она не нужна, и о ней хозяева забыли, а у нас, как нарочно, уже спокон века собираются крестьяне праздновать там красную горку. По этому-то поводу я готов пожертвовать лучше другими, лучшим землями, чем отдать ее. Обычай для меня – святыня.
-Стало быть, вы готовы уступить ему другие земли?
-То есть, если бы он не так со мной поступил, но хочет, как я вижу, знаться судом. Пожалуй, посмотрим, кто выиграет. Хотя на плане не так ясно, но есть свидетели – старики еще живы и помнят.
-А мне кажется, что это дело обделать можно миролюбно. Все зависит от посредника».
И Дубровский, и Троекуров, и Чичиков –  если  списаны они с  деда Федора Ивановича Тютчева, то  одного Николая Андреевича хватило на трех героев великих  романов! Вот такой у него предок…
К этому времени детей Дарьи Николаевны Салтыковой и ее  внука давно уже нет на свете. Старший сын Федор Глебович Салтыков умер в пятьдесят три года в одно время с матерью, в 1801 году, бездетным. Младший, Николай Глебович, скончался  двадцати пяти лет от роду в 1775 году. А его сын Сергей Николаевич, внук Салтычихи, умер в двадцатилетнем возрасте в 1790 году. Их род пресекся.


8

По пути Пушкина в собирании материала идет Гоголь. Но путь этот весьма опасен, потому что на нем никак не избежать конкретных лиц, которые, естественно, узнают себя в героях произведения. После издания  первого тома «Мертвых душ» в свете поднялся шум. Западники и славянофилы в этом споре  окончательно раскололись на два течения. А, как известно,  граф Федор Толстой американец призвал сослать Гоголя в Сибирь в кандалах еще при постановке «Ревизора» в 1836 году. Что наверное было одной из причин спешного бегства Гоголя за границу.
Случайно ли рядом с фамилиями Пушкина и Гоголя постоянно возникает фамилия Толстых? Роль этих людей не последняя в судьбах того и другого.  Как известно, сначала Толстой американец опозорил  молодого Пушкина, объявив, что того высекли в тайной канцелярии и, вынудив поэта  бросить вызов Аракчееву и самому Александру Первому, фактически явился причиной его высылки  в Бесарабию на растерзание Воронцову, такому же масону и русофобу, как и Толстые с их ненавистью к Романовым. Затем тот же Федор Иванович вдруг становится сватом у Пушкина, но проваливает сватовство, отодвигая его несчастную женитьбу на бесприданнице Гончаровой на два года. Петр Александрович Толстой  в должности  военного губернатора Санкт-Петербурга  в это же время допрашивает Пушкина по делу о «Гаврилиаде» и,  услышав от него  фамилию настоящего автора, с ужасом обнаруживает, что это его родственник – покойный князь Горчаков. Усопшего князя, разумеется, уже нельзя ни повесить, ни сослать, но Толстые-Горчаковы в отчаянии – они-то живы! В это время Николай Первый, у которого служит  сын Толстого Александр Петрович, находясь на позициях  на войне с турками, ожидает результатов расследования. Они остаются тайной для потомков в запечатанном Пушкиным письме царю. Но Петр Александрович Толстой вместе со своим зятем постыдно замешаны в подтасовке этого письма, в котором якобы Пушкин признает себя, а не князя Горчакова автором «Гаврилиады».
В это время в имении Ясная Поляна с трепетом ожидают исхода расследования Пелагея Толстая-Горчакова и ее сын, Николай Ильич Толстой,  будущий отец Льва Николаевича Толстого, который как раз и родился в эти окаянные для Толстых-Горчаковых дни. Сам же Николай Ильич, потерявший состояние жены, урожденной княжны Волконской, умирает в 1837 году, в год гибели Пушкина, его мать пережила его на год…
Кузен Льва Николаевича, Федор Иванович, ставший при жизни прообразом самых отвратительных героев русской литературы, мечется теперь по поводу Николая Васильевича Гоголя. А кузен Федора Ивановича Александр Петрович Толстой с 1840 года находится рядом с писателем, считаясь  самым его близким другом.
Пушкин и Гоголь – это государственники по своим убеждениям, по-русски монархисты, по-французски роялисты. И дело не в их верности государям, а дело в их провидении русского бунта, страшного и непредсказуемого вплоть до потери Россией государственности. Дело в неукротимом желании писателей предотвратить этот процесс, объясняя своим творчеством обществу суть вещей. Показать эту суть – значит указать, где прячется враг России – вертлявый, добренький, услужливый, расчетливый и хваткий черт, который сидит в каждом чиновнике от мала до велика, да и в душах самих вельмож и царей находит место.
Кто же Толстые? Они с незапамятных времен служат трону. Но пострадали от Романовых будучи после смерти Петра Первого сосланными на Соловки. Все – масоны. И отношения с религией у них неоднозначные. И это имеет свои основания. Взять хотя бы того же Федора Ивановича, неукротимого бретера-убийцы, сосланного в свое время на Алеутские острова. Его мать – дочь сержанта Семеновского полка Федора Ивановича Майкова. Это была небогатая семья. Но она принадлежала к роду святого Нила Сорского. Он родился в крестьянской семье; прозванье его было Майков. По другим данным - происходил из рода бояр Майковых. До поступления в монашество Нил Сорский занимался списыванием книг, был «скорописцем». Более точные сведения о Ниле Сорском известны, когда он стал иноком. Постригся Нил Сорский в Кирилло-Белозерском монастыре, где со времён самого основателя хранился глухой протест против землевладельческих прав монашества. Преподобный Кирилл сам не раз отказывался от сел, которые предлагались его монастырю благочестивыми мирянами; те же взгляды были усвоены и его ближайшими учениками, заволжскими старцами.
Совершив путешествие на Восток, в Палестину, Константинополь и Афон, Нил Сорский особенно долго пробыл на Афоне, и едва ли не Афону был больше всего обязан созерцательным направлением своих идей. По возвращении в Россию (между 1473 и 1489 годами) Нил Сорский основывает скит, впоследствии Нило-Сорская пустынь, собирает около себя немногочисленных последователей, «которые были его нрава», и отдаётся замкнутой, уединённой жизни, интересуясь в особенности книжными занятиями. Все действия свои он старается обосновать на непосредственных указаниях «божественного писания», как единственного источника познания нравственных и религиозных обязанностей человека.
Несмотря на свои книжные занятия и любовь к замкнутой, уединённой жизни, Нил Сорский принял участие в двух событиях  своего времени: в делах об отношении к так называемым «новгородским еретикам» - ересь жидовствующих - и о монастырских имениях. В первом случае его влияние, вместе с учителем его Паисием Ярославовым,  предположительно, во втором случае, напротив, он выступил инициатором. В деле о ереси жидовствующих и Паисий Ярославов, и Нил Сорский держались, по-видимому, более веротерпимых взглядов, чем большинство тогдашних русских иерархов с Геннадием Новгородским и Иосифом Волоцким во главе. В 1489 г. новгородский архиерей Геннадий, вступая в борьбу с ересью жидовствующих и сообщая о ней ростовскому архиепископу, просил последнего посоветоваться с жившими в его епархии учёными старцами Паисием Ярославовым и Нилом Сорским и привлечь их к борьбе. Геннадий и сам хотел поговорить с учёными старцами и пригласил их даже к себе. Между тем оба старца не относились к ереси безучастно: оба они присутствуют на соборе 1490 года, разбиравшем дело ереси жидовствующих, и едва ли не влияют на самое решение собора. Первоначально все иерархи «стали крепко» и единогласно заявили, что «вся (всех еретиков) сожещи достоит», а в конце собор ограничивается тем, что проклинает двух-трёх попов-еретиков, лишает их сана и отсылает обратно к Геннадию.
То есть, ересь против русского православия не так волновала Нила Сорского, как вопрос о владении монастырями землями. Не столько пугала старца  ересь жидовствующих, пришедшая с Запада, сколько погоня русской православной церкви за имениями, за богатством. Можно предположить с долей большой вероятности, что  еще за 150 лет до Раскола в России в ней уже формировалась идеология оппозиции,  которую возьмет на вооружение русский  церковный Раскол и донесет ее  как знамя своей борьбы до двадцатого века!

9


Что же это  такое - «ересь жидовствующих»? Пятнадцатый век стал временем пробуждения религиозной мысли в Европе. Многие задумывались тогда над сущностью религии, и в разных странах возникали всевозможные секты, которые отрицали церковные обряды, некоторые догматы и иерархию христианства и видели единственный выход из этого — возвращение к Библии. Знаменитый Афонский монастырь в Греции был в те времена центром движения христиан, которые отрицательно относились ко всякой обрядности, и монахи этого монастыря разносили свое учение по всему православному Востоку. Еще в четырнадцатом веке распространилась в Болгарии ересь секты "болгарских жидовствующих". Ее сторонники искали, очевидно, поддержку у жены царя Федоры, которая была крещеной еврейкой из Тырнова по имени Сарра. Жидовствующие отвергали церковную власть, причастие, иконы и священников. По приговору церковного собора ересь была уничтожена, а евреев Болгарии лишили права владеть недвижимостью.
Уже в конце четырнадцатого века объявился  и в России, в Ростове, некий Маркиан, «зело хитр в словесах и в писании книжном коварен». Он восставал против поклонения иконам, считая их идолами, и своими доводами поколебал многих, в том числе даже бояр и местного князя. Из рук в руки ходили по всей России разные сочинения, в которых утверждалось преимущество содержания  службы над обрядностью и обличалась бесплодность обряда самого по себе, обряда неосмысленного. Верующие — в основном, монахи - отпадали в разные ереси, с которыми церковь беспощадно боролась.
Одна из таких ересей возникла в Пскове уже во второй половине четырнадцатого века - ересь «стригольников». Стригольники считали, что все русское священство «во зле лежит», потому что берет пошлины и подарки при посвящении в священники, и отказывались от общения с таким духовенством. Они объединялись в особые группы, во главе которых стояли наставники – «простецы». Еще в 1375 году в Новгороде трех руководителей этой секты сбросили с моста в реку Волхов, но ересь не исчезла. Еретиков ловили в Пскове и в Новгороде, убивали, сажали в темницы, а они убегали от преследований и разносили по разным краям свое учение. На русском Севере были в обычае религиозные споры; в Новгороде мужчины и женщины, люди разных сословий, сходились не только в домах, но и на площадях, обсуждали духовные проблемы, критиковали порой церковь, ее обряды и ее постановления. В этом всеобщем хаосе споров и мнений и объявился некий человек, разъяснявший свое учение, которое и легло на подготовленную почву.
В 1470 году свободный Новгород, опасаясь притязаний Москвы, попросил польского короля прислать из Киева на княжение князя Михаила Олельковича. В свите этого князя были купцы-евреи, и вместе с ними приехал из Киева ученый иудей Схария, о котором сказано в русских источниках, что он изучил астрологию, чернокнижие и всякие чародейства. Неизвестно, что Схария делал в Новгороде и сколько времени там оставался; известно только, что с этого момента и пошла в Новгороде, а затем и в Москве «ересь жидовствующих». В русской летописи за 1471 год сказано об этом так: «Отселе почала быти в Новегороде от жидовина Схария ересь».
Ученый иудей Схария, без сомнения, повлиял на местных священников, которые и до него склонялись к ереси. Могли быть их контакты с приезжим иудеем на почве тогдашнего увлечения «тайным знанием» - астрологией и алхимией. Могли быть и религиозные споры, и, скорее всего, доводы Схарии подтолкнули в определенном направлении тех священников, которые и до этого уже задумывались над основами своей веры. Как бы там ни было, но в русских источниках сказано, что, приехав в Новгород, Схария «прельстил в жидовство»  двух влиятельных новгородских священников - Алексея и Дионисия, людей мыслящих и начитанных по тем временам. В этом ему помогли, якобы, еще два еврея из Литвы — Йосеф Шмойло Скарявый и Моисей Хануш. К новой вере обратились затем некий Иванька Максимов, Гридя Клоч, поп Григорий, Мишук Собака, Васюк Сухой зять Денисов, дьяк Гридя, поп Федор, поп Василий, поп Яков, поп Иван, дьякон Макар, поп Наум и даже протопоп Софийского собора Гавриил. Новообращенные хотели было обрезаться, - их было уже много, не один десяток, - но их учители велели держать иудейство в тайне. В тайне держались и новые их имена: так, например, священник Алексей получил имя Авраам, а жена его - имя Сарра. Вскоре евреи уехали из города, и ересь распространялась уже без них.
В 1479 году великий князь московский Иван III побывал в Новгороде, после присоединения его к Московскому государству. Слухи о благочестивой жизни и мудрости двух главных тайных еретиков Алексея и Дионисия дошли до него, сами они произвели на великого князя хорошее впечатление при встрече, и Иван III взял их с собой в Москву. Алексей стал протопопом Успенского собора в Кремле, а Дионисий - священником Архангельского собора. Так ересь попала из Новгорода в Москву. Дионисий и Алексей пользовались большим уважением в столице, и там они распространили свое учение между людьми известными и влиятельными. В числе принявших учение были: всесильный тогда при княжеском дворе дьяк Федор Курицын, его брат Иван Волк, дьяки Истома и Сверчок и другие. Даже вдова Елена, невестка великого князя и мать наследника престола, приняла это учение. И Иван III подпадал временами под влияние еретиков и тоже «склонял слух» к ереси. Но не без выгоды для себя: великий князь конфисковывал тогда монастырские земли, и критика церковных «стяжателей», возможно, соответствовала его политике.
Сторонники «ереси жидовствующих» держали в тайне свою веру, и потому, видимо, пока не обнаружено с той поры никаких письменных свидетельств, которые бы объясняли их учение. А ее противники были чрезвычайно пристрастны в своих обличениях, и очень трудно теперь полагаться на их оценки. Некий монах Самсонка под пыткой показал, что еретики изрекали хулу на Христа и на всех святых, расщепляли иконы, показывали иконам кукиш, спали на них, мылись на них, плевали на них, поливали «скверной водой» и кидали иконы в лохань. Это было настолько чудовищно для понимания православных, что даже в те времена далеко не все верили показаниям, полученным под пыткой.
В 1487 году новгородскому архиепископу Геннадию донесли, что несколько священников в пьяном виде надругались над иконами. Геннадий тут же начал вести розыск в Новгороде, и в этом ему помогал раскаявшийся поп Наум, передавший Геннадию тетрадки с псалмами и молитвами жидовствующих. На допросах еретики называли себя православными, но выяснилось, что втайне они держались своей ереси и распространяли ее в городах и селах, где у них было много приверженцев среди попов. Заподозренные в ереси  поп Григорий с сыном Самсонкой, поп Ереса и дьяк Гридя  сбежали в Москву к своим покровителям, но Геннадий отправил туда собранные при розыске материалы. Беглецы были схвачены, осуждены на соборе, их били кнутом и вернули назад, в Новгород. Но оттуда они снова сбежали в Москву и даже пожаловались великому князю, что архиепископ их «имал, и ковал, и мучил, да грабил животы». При великом князе Иване III еретики жили в Москве вольготно, «в ослабе».
В 1489 году новым митрополитом Руси стал симоновский архимандрит Зосима. Геннадий из Новгорода потребовал от него, чтобы он вместе с церковным собором предал еретиков проклятию, и привел в пример испанскую инквизицию, при помощи которой «шпанский король землю свою очищал». Зосима вынужден был созвать собор в 1490 году, и из его приговора над еретиками следует, что жидовствующие не признавали Иисуса Христа сыном Божьим, отвергали его божественность и святую троицу, «хулы изрекали на Иисуса и Марию», отрицали почитание креста, икон, святых и чудотворцев, отвергали монашество и считали, что Мессия еще не явился. Все они почитали «субботу паче воскресения Христова», признавали лишь единого Бога  - «Творца неба и земли» и праздновали еврейскую Пасху.
Еретики упорно отрицали свою вину, но собор лишил их духовного сана, предал проклятию и осудил на заточение. Некоторых из них отправили к Геннадию в Новгород, и архиепископ велел встретить их за сорок верст от города, надеть на них вывороченную одежду, шлемы из бересты с мочальными кистями и соломенные венцы с надписью «се есть сатанино воинство». Их посадили на лошадей лицом к хвосту, а народу велено было плевать на них и кричать: «Вот враги Божий, хулители Христа!» Затем на их головах зажгли шлемы из бересты, некоторые из осужденных лишились после этого рассудка и умерли.
Но ересь продолжала распространяться при дворе великого князя, и этому способствовало одно обстоятельство. В 1492 году окончились семь тысяч лет от сотворения мира - по православному христианскому исчислению. Уже давно считали на православном Востоке, что мир будет существовать ровно семь тысяч лет, но срок этот прошел, а конец мира не наступил. Это обстоятельство вызывало всякие еретические мысли, сомнения в вере, всевозможные толкования Библии, — это подтолкнуло и «ересь жидовствующих». «Если Христос был Мессия, — говорили еретики православным, — то почему же он не является в славе, по вашим ожиданиям?» По еврейскому летосчислению шел тогда всего лишь 5252 год, и это был еще один сильный аргумент в пользу учения жидовствующих.
Знаменитый Иосиф Волоцкий, основавший в волоколамских лесах новый монастырь со строгим уставом, стал главным борцом с ересью. Из его посланий можно понять, в каком состоянии было тогда всеобщее брожение умов. Он писал: «С того времени, как солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси: в домах, на дорогах, на рынке все, иноки и миряне с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников Христа; с ними дружат, пьют и едят, и учатся у них жидовству. А от митрополита - сосуда сатаны и дьявола - еретики не выходят из дома и спят у него». Иосиф требовал, чтобы священники отказались от всякого общения с митрополитом Зосимой, не приходили к нему и не принимали у него благословения, потому что Зосима – «скверный, злобесный волк в пастырской одежде» - защищал еретиков и считал, что осуждать их не надо. И на самом деле, в нетрезвом виде Зосима высказывал порой еретические суждения о том, что Христос сам себя назвал Богом, что церковные уставы - это вздор, а иконы и кресты - просто «болваны». «Что такое царство небесное, что такое второе пришествие, что такое воскресение мертвых? - говорил он. - Ничего этого нет: кто умер, тот умер, и только; дотоле и был, пока жил на свете». В 1494 году Зосима, заподозренный в ереси, отрекся от митрополии – «по немощи своей». В летописях объясняется это так: Зосима был удален за страсть к вину и за нерадение о церкви.
Но удаление Зосимы не помешало еретикам в Москве. Более того, они добились назначения в новгородский Юрьев монастырь архимандритом монаха Кассиана, который тоже держался ереси. Это было сделано стараниями всесильного дьяка Федора Курицына. Кассиан собрал вокруг себя новгородских еретиков, и в кельях его монастыря они сходились на тайные свои собрания. Но архиепископ Новгорода Геннадий нашел их и тут, и тогда некоторые из них бежали в Литву и к немцам, где окончательно перешли в иудаизм.
Невестка великого князя Елена была на стороне еретиков, ее поддерживали могущественные сановники, а Иван III торжественно провозгласил Дмитрия, сына Елены, наследником великокняжеского престола. Кто знает, что могло бы случиться в русском государстве, если бы Дмитрий стал великим князем, а вокруг него сгруппировались бы люди, придерживавшиеся «ереси жидовствующих»? Об этом много писали и говорили в России. Это напугало в свое время и церковь, и правителей. Существует даже предположение, что резко отрицательное отношение к иудаизму и к евреям в Московской Руси, неизвестное там до начала шестнадцатого века, началось именно тогда, в период борьбы с «ересью жидовствующих».
Но все обошлось в Московском государстве. Торжество Елены и ее приверженцев было непродолжительным. Влиятельного дьяка Федора Курицына не было уже в живых. Иван III из-за разных семейных неурядиц охладел к своей невестке Елене, заключил ее с сыном в темницу и назначил в 1502 году своего сына Василия наследником. Вместе с этим пришел конец влиянию жидовствующих при дворе великого князя.
Нового наследника Василия поддерживал Иосиф Волоцкий, который требовал от Ивана III немедленных крутых мер против еретиков. Великий князь обещал это сделать, но долго колебался, не грешно ли предавать их казни. Он признался Иосифу, что «ведал новгородскую ересь, которую держал Алексей протопоп и которую держал Федор Курицын»; знал также великий князь, что его невестку совратили в жидовство, и просил простить ему его прегрешения. «Государь, — ответил на это Иосиф Волоцкий, - подвинься только на нынешних еретиков, а за прежних тебе Бог простит».
В конце 1504 года был созван церковный собор. Жидовствующие пытались защищаться, Иосиф Волоцкий был обвинителем. Собор постановил предать смерти главных еретиков. Некоторые из них объявили, что они раскаиваются, но их раскаяние не было принято. Иосиф Волоцкий отклонил его под тем предлогом, что раскаяние, вынуждаемое страхом казни, не может быть искренним. 27 декабря 1504 года в Москве в деревянных клетках всенародно были сожжены дьяк Волк Курицын, Дмитрий Коноплев и Иван Максимов. В Новгороде сожгли архимандрита Кассиана, Некраса Рукавого и других еретиков. Многих отправили в заточение по тюрьмам и монастырям. Всех еретиков предали церковному проклятию, и даже через два столетия после этого ежегодно предавались анафеме Кассиан, Курицын, Рукавый, Коноплев и Максимов «со всеми их поборниками и соумышленниками».
Результатом этой борьбы с жидовствующими стала более жесткая политика по отношению к евреям. На еврея смотрели как на антихриста, его считали колдуном, чернокнижником и совратителем, перед ним испытывали суеверный страх. Изредка купцы-евреи еще приезжали из Литвы и Польши; они «ходили с товарами» через Смоленск и Новгород, путь был небезопасен, порой жители грабили проезжих, да и в Москве к ним относились враждебно и даже отбирали товары.
Затем Московским царем стал Иван Грозный. О нем писал иностранец, побывавший в России: «Как ни был он жесток и неистов, однако же не преследовал и не ненавидел никого, кроме жидов, которые не хотели креститься и исповедовать Христа: их он либо сжигал живьем, либо вешал и бросал в воду». В 1563 году Иван Грозный завоевал город Полоцк. Евреям этого города было предложено креститься, а отказавшихся  вместе с детьми и с женами  утопили зимой в реке. Прорубили лед и бросили всех в воду - около трехсот человек. Записано об этом в хрониках: «Всех жидов, которые не захотели принять святое крещение, велел царь Московский утопить в славной реке Двине». Подобная судьба постигла и евреев других завоеванных городов и крепостей. Спаслись лишь немногие, согласившиеся креститься по православному обряду.
Иван Грозный не впускал евреев-купцов в Москву даже временно. Король Польши Сигизмунд Август писал ему: «Ты не впускаешь наших купцов-евреев с товарами в твое государство, а некоторых велел задержать и товары их забрать... А между тем в наших мирных грамотах написано, что наши купцы могут ездить с товарами в твою Московскую землю, а твои в наши земли, - что мы с нашей стороны твердо соблюдаем». На это Иван Грозный ответил: «Мы тебе неоднократно писали о том раньше, извещая тебя о лихих делах от жидов, как они наших людей от христианства отводили, отравные зелья в наше государство привозили и многие пакости людям нашим делали... Мы никак не можем велеть жидам ездить в наше государство, ибо не хотим здесь видеть никакого лиха, а хотим, чтобы Бог дал моим людям в моем государстве жить в тишине без всякого смущения. А тебе, брат наш, не следует впредь писать нам о жидах».
Но ведь Сигизмунд вроде бы писал о международной торговле России и Польши, которую сдерживал Иван Грозный, не пуская более польских  евреев-купцов в свое государство. Но Сигизмунд, конечно, лукавил: на плечах  внешней торговли в России засылались агенты влияния, которые должны были разрушать страну изнутри, разрушать ее основу – православную веру. Поляки не смогли этого добиться ни при Иване Третьем, ни при Иване Четвертом, но разрушили-таки Росси. В Смуту  начала семнадцатого века. Тогда уже стоял вопрос о покорении страны и обращении ее – не в иудейство, разумеется, в католичество, в официальную религию Европы.  Тогда не получилось, Россия устояла. На трон в результате сложных внутренних и внешних политических игр  сели Романовы, будучи весьма искушенными в религиозных играх Европы против России. Но им пришлось претерпеть великие испытания, когда в религиозную борьбу за открытую торговлю с Россией в середине семнадцатого века  вступила Англия. А застрельщицей была Польша, которая сидела у нас в Смоленске со Смутного времени и не хотела отдавать назад и пяди русской земли. Перед тем, как начать очередную войну  с Польшей, царь  Алексей Михайлович  решил  изменить церковные уставы и обрядность. И сразу в Православной церкви наверх  всплыло все, что накапливала в ней двести лет в виде оппозиции Европа.  Случился Раскол. Опять зажглись костры под еретиками, да они и сами сжигали себя тысячами.  А в 1670 в России разгорелся пожар гражданской войны под предводительством   дипломата  и губернаторского племянника из донских казаков Степана Разина. Но когда это случилось? Не тогда, когда очередная сотня раскольников сожгла себя в скиту, а когда русские купцы попросили Алексея Михайловича ограничить европейских купцов свободно торговать на территории России и запереть их на таможнях. Тут Англии и понадобился другой царь в России, и появился народный предводитель Стенька Разин.
Эту войну русское правительство выиграло,  Разина казнили, но староверческая оппозиция в России крепла, поддерживаемая Европой, которая  крепко сцепила русскую раскольничью церковь с купечеством. Она благополучно дожила до двадцатого века, сделала свое дело в 1917 году и безраздельно правит в наше время.  «Ересь жидовствующих» не проявлялась открыто в России до конца восемнадцатого- начала девятнадцатого века, когда она была обнаружена властями. Но до сих пор в русском народе существуют различные секты иудействующих, сторонники которых уверяют, что веру свою «исповедуют издревле», с пятнадцатого века, со времен новгородской «ереси жидовствующих». И они говорят правду. Распространение «ереси жидовствующих» сопровождалось появлением книг еврейских философов по логике, астрономии, астрологии и другим наукам. Эти книги переводились с иврита на древнерусский язык главным образом для того, чтобы доказать правильность еврейского летосчисления и исторической традиции в сравнении с византийской. Были переведены «Слова логики» Маймонида, «Тайная тайных», книга по астрономии «Шестокрыл» Эммануэля бен Яакова Бонфиса, астрологическая книга «Лопаточник», а также «Логика Авиасафа» мусульманского философа одиннадцатого века Газали, тоже переведенная жидовствующими с иврита. Переводились на древнерусский язык Книга Даниила и апокрифическая Книга Ханоха, и был у жидовствующих даже сборник еврейских праздничных молитв, так называемый «Псалтырь Федора Жидовина», который перевел крещеный еврей Федор.
У православного духовенства не было этих книг, и потому им было трудно спорить с еретиками. Не случайно новгородский архиепископ Геннадий просил прислать ему книги, много книг по списку, «ибо все эти книги имеются у еретиков». И он же поручил переводчику посольского приказа Дмитрию Герасимову  - «Мите Малому, толмачу латынскому» - перевести Библию на церковно-славянский язык, чтобы обличать со знанием «ересь жидовствующих».
В 1490 году, в самый разгар «ереси жидовствующих», приехал в Москву на постоянное жительство один еврей из Венеции. Звали его Леон, или - Мистро Леон, Жидовин; это был первый врач, приехавший в Россию из Европы, который стал лейб-медиком великого князя Ивана III. Когда заболел сын великого князя Иоанн, муж Елены и отец Дмитрия, Леон вызвался его лечить, жизнью своей ручаясь за успех. «И князь великий велел ему лечить сына своего князя Ивана, - записано в русской летописи за 1490 год. - Лекарь же дал ему зелие пить и жечь начал скляницами по телу, вливая горячую воду. И от того стало ему тяжче и умер. И того лекаря Мистра Леона велел великий князь поймать и казнить его смертною казнью, голову ссечи; они же отсекли ему голову на Болвановке апреля двадцать второго». Из этой записи следует, что лекарь Леон Жидовин практиковал в России всего лишь несколько месяцев, после чего ему отрубили голову на Болвановке в Москве. В те времена верили в непогрешимость медицины и в плохих результатах лечения усматривали вину одного только врача.
В 1517 году снова объявился некий «жидовин, волхв, чародей и прелестник» Исаак, который совращал православных, - и снова был созван церковный собор, и опять казнили еретиков. Возможно, что Исаак не был евреем, Словом «жидовин» называли иногда и отступников от веры. К примеру, одного русского монаха называли «Аврамко-жидовин, чернец лживый». В том же веке выдвинулся при дворе Ивана Грозного Матвей Башкин, выходец из мелкопоместных боярских детей. Башкин собрал кружок вольнодумцев и под влиянием протестантизма и "ереси жидовствующих" отвергал святую троицу, считал Христа только человеком, отрицал почитание икон и церковное покаяние. По решению собора Башкина заточили в Волоколамский монастырь. Один из соратников Матвея Башкина Феодосии Косой бежал в Белоруссию, где у него тоже объявились ученики, а потом ушел в Литву, принял иудаизм и женился на еврейке.
Сохранилось еврейское народное сказание о событиях в Полоцке в 1563 году: «Была лютая зима. Московский царь Иван Грозный завоевал Полоцк и повелел всех евреев с их женами и детьми  согнать к берегу реки Двины, неподалеку от княжеского замка. Собрали всех евреев, их жен и детей, числом три тысячи, и поставили всех у реки Двины, как приказал царь. И лишь двое детей - мальчик, сын одного коэна, и девочка, дочь коэна, - во время суматохи были позабыты и не приведены к реке. И приказал Иван Грозный поставить всех евреев на лед реки и затем разрубить лед. И были все потоплены, числом три тысячи. Спаслись только те двое детей, которых Иван Грозный затем пощадил; их приютили добрые люди. Выросли они и поженились, получив прозвище Бар-Коэн -Баркан. От них пошла новая община и фамилия Баркан». Еще в начале двадцатого века в память этого трагического события члены погребального братства в Полоцке постились ежегодно в определенный день и устраивали богослужение на старом кладбище, в нескольких километрах от города, где  по преданию  были похоронены всплывшие трупы мучеников 1563 года.
Но вернемся к Нилу Сорскому, предку  Федора Ивановича Толстого-американца. Важнейшим фактом жизни этого монаха был его протест против землевладельческих прав монастырей, на соборе 1503 года в Москве. Через сто пятьдесят лет это убеждение станет главным у русских раскольников. Когда собор уже близился к концу, Нил Сорский, поддерживаемый другими кирилло-белозерскими старцами, поднял вопрос о монастырских имениях, равнявшихся в то время трети всей государственной территории и бывших причиной деморализации монашества. Ревностным борцом за идею Нила Сорского выступил его ближайший «ученик», князь-инок  Вассиан Патрикеев (Вассиан Патрикеев Косой (до монашества — князь Василий Иванович Патрикеев). Нил Сорский мог видеть только начало возбужденной им борьбы; он умер в 1508 году. Перед кончиной монах написал «Завещание», прося своих учеников «повергнуть тело его в пустыне, да изъедят ; зверие и птица, понеже согрешило к Богу много и недостойно погребения». Ученики не исполнили этой просьбы: они с честью похоронили его.
Главным сочинением Нила Сорского является монастырский устав в 11 главах; все остальные служат как бы дополнением к нему. Общее направление мыслей - строго аскетическое, но в более внутреннем, духовном смысле, чем понимался аскетизм большинством тогдашнего русского монашества. Иночество, по мнению Нила Сорского, должно быть не телесным, а духовным, и требует не внешнего умерщвления плоти, а внутреннего, духовного самосовершенствования. Почва монашеских подвигов — не плоть, а мысль и сердце. Намеренно обессиливать, умерщвлять своё тело излишне: слабость тела может препятствовать в подвиге нравственного самоулучшения. Инок может и должен питать и поддерживать тело «по потребе без мала», даже «успокоивать его в мале», снисходя к физическим слабостям, болезни, старости. Непомерному пощению Нил Сорский не сочувствует. Он враг вообще всякой внешности, считает излишним иметь в храмах дорогие сосуды, золотые или серебряные, украшать церкви: ещё ни один человек не осужден Богом за то, что он не украшал храмов. Церкви должны быть чужды всякого великолепия; в них нужно иметь только необходимое, «повсюду обретаемое и удобь покупаемое».Чем жертвовать в церкви, лучше раздать нищим. Подвиг нравственного самосовершенствования инока должен быть разумно-сознательным. Инок должен проходить его не в силу принуждений и предписаний, а «с рассмотрением» и «вся с рассуждением творити». Нил Сорский требует от инока не механического послушания, а сознательности в подвиге. Резко восставая против «самочинников» и «самопретыкателей», он не уничтожает личной свободы. Личная воля инока, а равно и каждого человек, должна подчиняться, по взгляду Нила Сорского, только одному авторитету  «божественных писаний». «Испытание» божественных писаний, изучение их - главная обязанность инока. Недостойная жизнь инока, да и вообще человека, исключительно зависит, по мнению Нила Сорского, «от еже не ведети нам святая писания…». С изучением божественных писаний должно быть, однако, соединено критическое отношение к общей массе письменного материала: «писания многа, но не вся божественна».
Эта мысль о критике была одной из самых характерных в воззрениях и самого Нила Сорского, и всех «заволжских старцев».
Стремясь к евангельскому идеалу, Нил Сорский - как и все направление, во главе которого он стоял, - не скрывает своего осуждения тем настроениям, которые он видел в большинстве современного русского монашества. Из общего взгляда на сущность и цели иноческого обета непосредственно вытекал энергический протест Нила Сорского против монастырских имуществ. Всякую собственность, не только богатство, Нил Сорский считает противоречащей иноческим обетам. Инок отрицается от мира и всего, «яже в нем» - как же он может после этого тратить время на заботы о мирских имуществах, землях, богатствах? Иноки должны питаться исключительно своими трудами, и даже подаяния могут принимать только в крайних случаях. Они не должны «не точию не имети имения, но ни желати то стяжавати»… Обязательное для инока столь же обязательно и для монастыря: монастырь есть лишь собрание людей с одинаковыми целями и стремлениями, и предосудительное иноку предосудительно и для монастыря. К отмеченным чертам присоединялась, по-видимому, уже у самого Нила Сорского религиозная терпимость, столь резко выступившая в писаниях его ближайших учеников.
И вот этот Монастырский устав Нила Сорского, с присоединением в начале «Предания учеником», был  издан Оптиной пустынью в 1849 году в книге «Преп. Н. Сорского предание учеником своим о жительстве скитском». В эти же годы англичанин Кноп начал создавать  многочисленные мануфактуры в России,  которые вскоре начнут зарабатывать  тот нелегальный капитал, который уже  во второй половине девятнадцатого века составит 60 процентов от  всей стоимости экономики страны и так укрепит позиции раскольников, что  они выйдут на передний план борьбы против Романовых, опередив масонов и дворян.
Вся идеология оппозиции – русского Раскола, намертво спаянного англичанами с русским купечеством, создавалась именно во времена Нила Сорского и  представителей «ереси жидовствующих». Семья Майковых безусловно хранила эти традиции, а развивали их уже соединившиеся с ними яростные оппозиционеры Романовым Толстые. Приведу лишь некоторые факты. Безумствующий Толстой-американец назвал свою дочь Саррой.  Двоюродный  брат бабки Льва Николаевича Толстого антиклерикал Горчаков написал безбожную поэму «Гаврилиада», в которой  посмеялся над девой Марией и Иисусом. Лев Николаевич Толстой, благословленный на великие дела самим  Лобачевским, который также благословлял и отца Ленина  Илью Николаевича Ульянова, создал якобы свое, «толстовское» учение о морально-религиозном усовершенствовании человека без поклонения иконам, использовав  от начала до конца учение  Нила Сорского.
А с Гоголем дружил Александр Петрович Толстой, который  имел имение Лысово рядом с раскольничей  Мкарьевской ярмаркой, «ковавшей» оппозиционные капиталы  староверского купечества и ездил поклоняться в Оптину Пустошь, откуда и привез в духовники истинно православному Николаю Васильевичу  Матвея Константиновского, громившего его идеи второго тома «Мертвых душ». И уже после смерти писателя получивший почетную должность обер-прокурора Святейшего Синода в 1864 году разрешает издание посланий  в приложении к книжке, изданной 1849 году: «Преп. Нил Сорский, первооснователь скитского жития в России, и его устав о жительстве скитском в переводе на русский язык, с приложением всех других писаний его, извлеченных из рукописей».

9

И вот подобных  людей Гоголь просит о помощи собрать для него материал. Такой, какой привел Пушкин в своем «Дубровском», просто  изложив материалы судебного процесса. Зная, что Александр Сергеевич привез сюжет «Ревизора» с Макарьевской ярмарки, где его приняли за чиновника особой важности, Гоголь тоже рвется туда. Ему кажется это очень удобно - ведь рядом с ней поместье  жены Александра Петровича Толстого. Гоголь, или в неведении, или понимая, что рискует, но не в силах остановиться, добывает  даже… протоколы полицейского участка с Макарьевской ярмарки! И все это он носит с собой в портфеле, которого, как огня, боятся его же «друзья», с волнением спрашивая, скоро ли  будет готов второй том «Мертвых душ»? И он многозначительно говорит, что скоро, и что из второго тома они узнают нечто совсем необычное…
Так что такое эта самая Макарьевская ярмарка? Начало большого периодического торга на средней Волге восходит к очень отдаленным временам. В первой половине XIII века он происходит на Арском поле, около Казани, конечно, в пользу Орды. Торги идут аж до начала шестнадцатого века. И только в 1524 году Василий Иоаннович, воспользовавшись тем, что татары разграбили русских купцов, запретил им ездить в Казань и учредил русскую ярмарку в  Васильсурске. Место было выбрано неудачно, так как Васильсурск, как пограничный город, служил исходным пунктом военных действий против Казани.
Но лишь после покорения Казанского ханства в 1552 году складываются благоприятные условия для торговли. Образуется новая ярмарка – но где? - у обители святого Макария. Макарьевский монастырь после церковного раскола в 1653 году стал одним из оплотов старообрядческтва. Но выгодное расположение для торговли отодвигает назад политику. Здесь, на средине волжского пути, ярмарка развивалась все более и более. В 1641 году царь Михаил Фёдорович дал монастырю право собирать с торговцев за один день торговли, 25 июля, в день  святого  Макария, таможенную пошлину. В 1648 году Алексей Михайлович разрешил торговать беспошлинно пять дней, а затем велел платить особый налог. В 1666 году на ярмарку приезжали уже купцы не только из всей России, но и из-за границы, и она продолжалась две недели.
Сильно разросшись,  ярмарка захватила даже противоположный берег Волги у села Лысково. Того самого, которым впоследствии владела супруга Александра Петровича Толстого,  приятеля Гоголя и будущего Обер-прокурора Священного Синода.  Строения здесь носили временный характер, представляя деревянные балаганы, лавки и трактиры. К середине XVIII века многие  пришли в негодность, и 18 июня 1751 года вышел царский указ о постройке каменного гостиного двора на месте старого деревянного. Сохранились многочисленные проекты по перепланировке ярмарки конца XVIII — начала XIX веков. К концу 1809 года перестройка ярмарочного комплекса была завершена.
16 августа 1816 года произошёл пожар, который уничтожил гостиный двор, за исключением каменного корпуса, со всеми временными принадлежавшими к нему балаганами. Пожар случился уже после окончания торгов на праздник Первого Спаса,  первого  августа, когда на ярмарке уже не было ни одного человека и ни одного тюка с товарами. Убыток насчитали свыше двух миллионов рублей. Этот пожар выдвинул вопрос о перенесении ярмарки, так как у монастыря было мало места для нее, и кроме того, течением Волги ежегодно отмывало макарьевский берег. Понимая важность постройки нового экономического центра, император Александр Первый отложил перестройку Зимнего дворца, направив выделенные для этого деньги на постройку ярмарки. Всего на возведение гостиного двора было ассигновано из казны 6 миллионов рублей. Строительство возглавил председатель столичного Комитета строений генерал-лейтенант Бетанкур. Основой для создания архитектурного ансамбля послужил план, разработанный ещё в 1804 году архитектором А. Захаровым , впоследствии ставшим автором здания Адмиралтейства. 15 февраля 1817-го началось строительство, которое длилось 4 года. С этого же года начинают оскудевать доходы Макарьевского монастыря, затем и в нем произошел пожар и вскоре Желтоводский Макарьевский монастырь был вообще упразднен. Уцелевшие иконы унаследовал собор Александра Невского. Но и Нижегородская ярмарка не потеряла своего значения для староверов. Она продоожала оставаться их экономическим анклавом.
15 июля 1822-го  в каменном гостином дворе и деревянных временных помещениях была открыта торговля. Продолжительность ярмарки составляла более месяца: флаги поднимались 15 июля и опускались 25 августа. Но настоящий торг начинался с августа и продолжался до начала сентября. Впервые для российских ярмарок того времени на территории были разработаны санитарно-технические сооружения - подземная сводчатая канализация. Две круглые башенки между крайними рядами гостиного двора служили входами в две подземные галереи. Они представляли собой длинные коридоры с каменными стенами и сводами и кирпичным полом. Длина каждой галереи- 640 метров, ширина- 2,1 метра, высота - 2,5 метра. Вдоль задней стены коридора пролегал желоб, над которым были установлены разделённые перегородками писсуары. Чистота помещений поддерживалась ежедневно при помощи воды из трубы, соединявшейся с обводным каналом. Для России того времени это были уникальные сооружения, подземные работы до этого времени проводились лишь в Москве  в 1816—1829 годах. Гораздо позднее подобные подземные галереи появились в Париже.
И вот что написал посетивший в 1833 году Нижний Новгород А. С. Пушкин о ярмарке  в «Путешествии Онегина»: «…Макарьев суетно хлопочет, кипит обилием своим. Сюда жемчуг привез индеец, поддельны вины европеец; табун бракованных коней пригнал заводчик из степей, игрок привез свои колоды и горсть услужливых костей; помещик – спелых дочерей, а дочки – прошлогодни моды. Всяк суетится, лжет за двух, и всюду меркантильный дух».
Ярмарка приобретает международное признание: на неё приезжают не только русские торговцы, но и  европейцы, армяне, персы, бухарцы, хивинцы, ташкентцы. В 1846 году сюда было привезено товаров на сумму 57 214 906 рублей серебром.
Из города приезжали нотариусы, банки, коммерческие  конторы. Сюда ежегодно съезжалось до 200 тысяч человек, тогда как в самом Нижнем Новгороде проживало тогда менее 20 тысяч. Количество приезжающих на ярмарку гостей приводит к развитию инфраструктуры Нижнего Новгорода, строятся гостиницы, трактиры, рестораны, чайные, развивается сфера услуг.
А пожары не прекращались. Но как только на очередном пепелище возводилось каменное строение. Оно переходило в частную собственность нового владельца. В 1860-х годах нижегородский купец Э. Шмит установил на территории ярмарки 650 фонарей, а к 1885 году появляется электрическое освещение зданий, а впоследствии и улиц. В 1870 году на ярмарке появляется водопровод и фонтаны перед Спасским собором и Главным домом, сооружается водонапорная башня. На Нижегородской ярмарке теперь проводятся ежегодны  всероссийские выставки, на которых лидируют купцы-староверы. Их имена –гордость развивающейся капиталистической  России. В 1880-х — 1890-х годах на территории ярмарки открылись филиалы крупнейших банков страны: Государственного, Сибирского торгового, Казанского купеческого, Волжско-Камского коммерческого, Московского торгового, Московского купеческого, Московского Азовского и Московского торгово-промышленного товарищества. Из них нелегальных капиталов не было, может быть, только в Государственном банке. Все остальные принадлежали староверческой оппозиции.
Большие массы привлеченного ярмаркой народа способствовали развитию развлекательных и зрелищных сооружений на территории ярмарки. Уже в первоначальном плане застройки ярмарки было предусмотрено здание театра. Владелец его – известный возмутитель общественного спокойствия, близкий к будущим славянофилам князь Шаховской. Труппа его крепостных крестьян выступала на подмостках театра до 1830-х годов. Ежегодно его посещали лучшие артисты Москвы и Петербурга того времени: Михаил Щепкин, Шумской, Мартынова и другие. «Купеческий» драматург А. Н. Островский посетил ярмарку в 1845 году, написав, что ярмарочный театр не уступает московскому. Середине XIX века стала временем подъема концертной деятельности. Концерты проходили в зале Главного ярмарочного дома. Среди выступавших был и молодой нижегородец М.А. Балакирев, будущий дирижёр и композитор, глава «Могучей кучки», объединения композиторов-староверов. Одним словом, все было к услугам раскольничьей купеческой верхушки России. Здесь ковался нелегальный капитал, здесь же староверы согревали себе душу  отдыхом по своему «старому» вкусу. А на службе у них состояли самые талантливые люди страны.

10

Гоголь задумал нарисовать во втором томе «Мертвых душ» широкое полотно современной ему жизни  России. Понимал ли он, куда ему надо окунуться,  какое трехсотвековое гнездо оппозиции разворошить? Когда даже сам императора Николай Первый говорил: «Если честный человек честно ведет дело с мошенником, он всегда останется в дураках». А сам держал рядом с собой именно таких. В 1834 году Пушкин писал: « Тому недели две получено здесь известие о смерти гр. Кочубея. Оно произвело сильное действие: государь был неутешен.  Новые министры повесили головы. Казалось, смерть такого ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течение дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить».
  В июле  1844 года он отвечал Н. М. Языкову: «Ты спрашиваешь, пишутся ли «Мертвые души»? Пишутся и не пишутся… Я иду вперед  - идет и сочинение, я остановился - нейдет и сочинение». Напряженная внутренняя жизнь отразилась и на внешнем облике Гоголя. П. В. Анненков, встретивший его в 1846 году в Париже, вспоминает: «Гоголь постарел, но приобрел особенного рода красоту, которую нельзя иначе определить, как назвав красотой мыслящего человека. Лицо его побледнело, осунулось; глубокая, томительная работа мысли положила на нем ясную печать истощения и усталости, но общее выражение его показалось мне как-то светлее и спокойнее прежнего. Это было лицо философа».
Одним из самых трудных в жизни Гоголя был год 1845-й. Его письма этой поры полны жалоб на ухудшающееся здоровье. Болезненность его усугублялась тем, что он «хотел насильно заставить писать себя», тогда как душа его «была не готова» к этому. «Я мучил себя, — признавался он в начале апреля этого года А. О. Смирновой, — насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз даже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и все выходило принужденно и дурно. И много, много раз тоска и даже чуть-чуть не отчаяние овладевали мною от этой причины».
В январе-феврале 1845 года Гоголь - в Париже у графа  Александра Петровича Толстого. Об этом времени он писал Н. М. Языкову: «Жил внутренне, как в монастыре, и, в прибавку к тому, не пропустил почти ни одной обедни в нашей церкви». Такому образу жизни соответствует и характер его занятий: он изучает чинопоследование Литургии Иоанна Златоуста и Василия Великого на греческом языке, пользуясь библиотекой настоятеля русской посольской церкви протоиерея отца Димитрия Вершинского, который был глубоким знатоком святоотеческой письменности и публиковал свои переводы в журнале «Христианское чтение».
К весне — началу лета 1845 года болезнь Гоголя усиливается. О его тяжком физическом и душевном состоянии свидетельствует православный священник, духовник Жуковского отец Иоанн Базаров, в ту пору настоятель вновь учрежденной домовой церкви в Висбадене. В апреле он получил от Гоголя, жившего тогда во Франкфурте, записку: «Приезжайте ко мне причастить меня, я умираю». Отец Иоанн застал его на ногах. На вопрос, почему он считает свое положение столь опасным, Гоголь протянул руки и сказал: «Посмотрите! совсем холодные!» Если бы священник был опытный врач, он бы понял, что Гоголь теряет  чувствительность рук и ног – прямое указание на обострение сахарного диабета.  Но откуда  священнику было знать это? И он убедил его, что писатель вовсе не в таком состоянии, чтобы причащаться на дому,  уговорил приехать в Висбаден говеть, что тот и исполнил. И этот совет  отца Иоанна  по воле провидения был весьма полезен Гоголю.
Будучи в доме Базарова, в кабинете хозяина, он по своей всегдашней привычке рассматривал его библиотеку. Увидев свои книги, он воскликнул чуть ли не с испугом: «Как! И эти несчастные попали в вашу библиотеку!» «Это было именно то время, - поясняет отец Иоанн, - когда он раскаивался во всем, что им было написано». Но кто бы  догадался, что это могло быть всего лишь действием  необычной болезни Николая Васильевича? В конце июня — начале июля разразился кризис. Как бы предчувствуя неминуемую смерть, Гоголь пишет новое духовное завещание, впоследствии включенное в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», и сжигает рукопись второго тома.  «Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу» - позже написал он. «Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу… Бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого». А о каких  дорогах хотел бы сказать писатель, он не говорит, и это остается тайной и порождает множество догадок в его окружении.
В это время он переезжает в Веймар и  хочет уйти в монастырь, куда стремится и Александр Петрович Толстой. Но вместо этого через три года отправляется в паломничество в Иерусалим. Просить помощи у Бога для воплощения своих замыслов на бумаге или…  разрешения их опубликовать?
В 1846 году Гоголь закончил  свою странную книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», о которой  говорил, что это и есть второй том «Мертвых душ». Посылая в конце июля 1846 года Плетневу в Петербург первую тетрадь рукописи, он требует: «Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: «Выбранные места из переписки с друзьями». Она нужна, слишком нужна всем - вот что покаместь могу сказать; все прочее объяснит тебе сама книга». Гоголь настолько уверен в успехе, что советует Плетневу запасать бумагу для второго издания, которое, по его убеждению, последует незамедлительно: «Книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга». Узнав о возникших цензурных затруднениях. Гоголь просит Смирнову, которая жила в Калуге, съездить в Петербург и предпринять необходимые шаги для устранения препятствий, а Плетневу предлагает в случае осложнения с цензором представить книгу самому государю на прочтение в корректурных листах: «Дело мое — правда и польза, и я верю, что моя книга будет вся им пропущена».
Эта книга, на первый взгляд, носит навязчиво назидательный характер и учит общество, как жить праведно, как добиваться успеха и при этом не обижать ближнего своего, когда «…всяк суетится, лжет за двух, и всюду меркантильный дух». Из длинных нравоучительных постулатов, собственно  налицо четыре проблемы. В «Выбранных местах...» Гоголь поставил глубочайшие вопросы русской жизни, которые Достоевский  впоследствии назовет  «проклятыми».  Честный труд каждого человека в обществе – от крепостного крестьянина, приказчика и помещика, до крупных сановников. Отказ от всякого стремления к роскоши, разоряющей страну. Отказ от стремления стать европейцами и безудержно подражать им во всем. Чистота помыслов и вера в Бога,  близость к русскому православию, которое писатель ставит над всеми религиями мира. Гоголь был глубоко национален в своем творчестве. Из всех русских писателей никто, кажется, так сильно, как он, не обнажил язв внутреннего мира русской души, указав и на источник их - роковую отделенность жизни общества от Церкви. Вся неправда светского существования с его устремленностью к материальным благам, страстями, мелочностью и суетой, является следствием этой отделенности. Единственную возможность духовного возрождения и процветания России Гоголь видел в воссоединении ее с Церковью. «Эта Церковь, которая, как целомудренная дева, сохранилась одна только от времен апостольских в непорочной первоначальной чистоте своей, эта Церковь, которая вся с своими глубокими догматами и малейшими обрядами наружными как бы снесена с Неба для русского народа, которая одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, которая может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала, — и эта Церковь нами незнаема! И эту Церковь, созданную для жизни, мы до сих пор не ввели в нашу жизнь!»
Но Гоголь не говорил о том, почему народ далек от церкви стяжательской, сросшейся с династией Романовых , от церкви, освятившей  позорное русское рабство. И один из упреков, который тут же был предъявлен Гоголю после выхода книги, - это упрек в падении художественного дарования сатирика-обличителя пороков русского общества.  Белинский в своем «Письме к Гоголю» прямо утверждал: «Какая это великая истина, что, когда человек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на вашей книге выставлено вашего имени и будь из нее выключены те места, где вы говорите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз -произведение пера автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?
Но в этих же «письмах» Гоголь выступает и как тот самый обличитель,  которого в нем хотят видеть его друзья: «...Обращаюсь к нападеньям вашим на глупость петербургской молодежи, которая затеяла подносить золотые венки и кубки чужеземным певцам и актрисам в то самое время, когда в России голодают целиком губернии. Это происходит не от глупости и не от ожесточения сердец, даже и не от легкомыслия. Это происходит от всем нам общей человеческой беспечности. Эти несчастия и ужасы, производимые голодом, далеки от нас; они совершаются внутри провинций, они не перед нашими глазами, - вот разгадка и объяснение всего! Тот же самый, кто заплатил, дабы насладиться пеньем Рубини , сто рублей за кресло в театре, продал бы свое последнее имущество, если бы довелось ему быть свидетелем на деле хотя одной из тех ужасных картин голода, перед которыми ничто всякие страхи и ужасы, выставляемые в мелодрамах. За пожертвованьем у нас не станет дело: мы все готовы жертвовать. Но пожертвованья собственно в пользу бедных у нас делаются теперь не весьма охотно, отчасти потому, что не всякий уверен, дойдет ли, как следует, до места назначенья его пожертвованье, попадет ли оно именно в те руки, в которые должно попасть. Большею частию случается так, что помощь, точно какая-то жидкость, несомая в руке, вся расхлещется по дороге, прежде чем донесется, и нуждающемуся приходится посмотреть только на одну сухую руку, в которой нет ничего. Вот о каком предмете следует подумать, прежде чем собирать пожертвованья», - писал он губернаторше Смирновой.
Его позиция в отношения русской монархии потрясала и славянофилов, и западников: «Как умно определял Пушкин значение полномощного монарха и как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! «Зачем нужно, - говорил он, - чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона?  Затем, что закон - дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполненьем закона не далеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха - автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движеньем палочки всему подавал знак, никуды не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте, какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы иной дурак-барабан или неуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгуляться на счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, «верховодец верховного согласья!» Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин!»
И дворяне высшего света, в основной своей массе масоны всех мастей и западные агенты влияния, посмеивались над гоголевскими дифирамбами  русскому самодержавию. Не удивительно: высший свет при Николае Первом – это наиболее денационализировавшийся слой русского народа. А ведь  именно с его помощью императору приходилось решать сложнейшую задачу русского национального возрождения. И Пушкин, и Гоголь хорошо  понимали этот тяжкий процесс и видели  тормоза на его пути  - дворянскую оппозицию, суетливо и неправедно  копошившуюся у трона. И вот с этими надо было побеждать в территориальных войнах, строить новую экономику? Чувствуя, что он уже не находит в себе сил развернуть всю эту тягостную картину в своей новой поэме, Гоголь решил обратиться к населению России с проповедью, призвав его напрямую, без литературного подтекста, к любви к родине, к ближнему своему, к общественному порядку и личному достоинству.
И что же получилось? В обществе в ответ на публикацию разразился скандал. На Гоголя набросились и его друзья, и его недруги. Чего же они требовали от писателя, отвергая его прямое обращение к народу? А скрытого смысла…

11

Первый и весьма ощутимый удар нанесла книге цензура: пять писем-статей были сняты, в других были сделаны купюры и искажены отдельные места. Встревоженный и огорченный Гоголь жалуется графине А. М. Виельгорской: «В этой книге все было мною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы дать возможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико и непонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш».
А  потом уже удары следовали одни за другим. На «Выбранные места...» откликнулся и святитель Игнатий (Брянчанинов), в ту пору архимандрит, настоятель Троице-Сергиевой пустыни близ Петербурга, а впоследствии епископ Кавказский и Черноморский, один из авторитетнейших духовных писателей XIX века, канонизированный Русской Православной Церковью на Поместном Соборе 1988 года. Он отозвался о книге Гоголя довольно критически: «...она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного». С отзывом преосвященного Игнатия о «Выбранных местах...» были согласны и оптинские старцы, к которым святитель был близок (духовный сын старца Леонида, он в молодости проходил послушание в Оптиной, а на склоне лет намеревался поселиться в тамошнем скиту). В библиотеке Оптиной Пустыни хранилась книга Гоголя с вложенным в нее отзывом архимандрита Игнатия, переписанным рукою старца Макария
Но гораздо более болезненным для Гоголя оказалось то, что «Выбранные места...» были враждебно встречены критикой и большинством читающей публики: перелом в умонастроении Гоголя, явственно отразившийся в книге, для многих стал полной неожиданностью. Гоголь как бы нарушил законы жанра и в светском произведении заговорил о таких вопросах, которые исконно считались привилегией духовной прозы. П. А. Вяземский не без остроумия писал С. П. Шевыреву в марте 1847 года: «...наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин на крепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника и вдруг сбежал из дома и постригся в монахи».
Отзыв архимандрита Игнатия Гоголю переслал П. А. Плетнев. В ответном письме к Плетневу из Неаполя в мае 1847 года Гоголь признал справедливость упреков, но утверждал, что для произнесения полного суда над книгой «нужно быть глубокому душеведцу, нужно почувствовать и услышать страданье той половины современного человечества, с которою даже не имеет и случая сойтись монах; нужно знать не свою жизнь, но жизнь многих. Поэтому никак для меня не удивительно, что им видится в моей книге смешение света со тьмой. Свет для них та сторона, которая им знакома; тьма та сторона, которая им незнакома».
Странно было современникам Гоголя читать подобный отзыв Гоголя о весьма образованном и уважаемом святителе Игнатии. Но могли ли они догадываться, о чем говорил писатель, о каких «знаниях» «жизни многих»? Ведь нельзя же подумать, что Игнатий не знал о повседневной жизни народа, о его страданиях. Значит, о чем-то другом говорил Николай Васильевич. О том, что сам хотел узнать или уже знал, или  догадывался: «…И плуту оказалась теперь возможность, под маскою славяниста или европиста, смотря по тому, чего хочется начальнику, получить выгодное место и производить на нем плутни в качестве как поборника старины, так и поборника новизны. Вообще споры суть вещи такого рода, к которым люди умные и пожилые покамест не должны приставать. Пусть прежде выкричится хорошенько молодежь: это ее дело. Поверь, уже так заведено и нужно, чтобы передовые крикуны вдоволь выкричались затем именно, дабы умные могли в это время надуматься вдоволь». «Много есть таких предметов, которые страждут из-за того, что извратили смысл их; а так как вообще на свете есть много охотников действовать сгоряча, по пословице: «Рассердясь на вши, да шубу в печь», то через это уничтожается много того, что послужило бы всем на пользу. Односторонние люди и притом фанатики - язва для общества, беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть. У них нет никакого смиренья христианского и сомненья в себе; они уверены, что весь свет врет и одни они только говорят правду…Не будьте похожи на тех святошей, которые желали бы разом уничтожить все, что ни есть на свете, видя во всем одно бесовское. Их удел - впадать в самые грубые ошибки».
«По поводу “Мертвых душ” могла бы написаться всей толпой читателей другая книга, несравненно любопытнейшая “Мертвых душ”, которая могла бы научить не только меня, но и самих читателей, потому что — нечего таить греха — все мы очень плохо знаем Россию.
И хоть бы одна душа заговорила во всеуслышанье! Точно как бы вымерло все, как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то мертвые души. И меня же упрекают в плохом знанье России! Как будто непременно силой Святого Духа должен узнать я все, что ни делается во всех углах ее, — без наученья научиться! Но какими путями могу научиться я, писатель, осужденный уже самим званьем писателя на сидячую, затворническую жизнь, и притом еще больной и притом еще принужденный жить вдали от России, какими путями могу я научиться? Меня же не научат этому литераторы и журналисты, которые сами затворники и люди кабинетные. У писателя только и есть один учитель - сами читатели. А читатели отказались поучить меня. Знаю, что дам сильный ответ Богу за то, что не исполнил как следует своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие. И говорю это недаром. Видит Бог, говорю недаром!»
«Вот если бы ты, вместо того чтобы предлагать мне пустые запросы (которыми напичкал половину письма своего и которые ни к чему не ведут, кроме удовлетворения какого-то праздного любопытства), да собрал бы вместо того дельные замечания на мою книгу, как свои так и других умных людей, занятых, подобно тебе, жизнью опытною и дельною, да присоединил бы к этому множество событий и анекдотов, какие ни случались в околотке вашем и во всей губернии, в подтвержденье или в опроверженье всякого дела в моей книге, которых можно бы десятками прибрать на всякую страницу, — тогда бы ты сделал доброе дело, и я бы сказал тебе мое крепкое спасибо. Как бы от этого раздвинулся мой кругозор! Как бы освежилась моя голова и как бы успешней пошло мое дело! Но того, о чем я прошу, никто не исполняет: мои запросы никто не считает важными, а только уважает свои; а иной даже требует от меня какой-то искренности и откровенности, не понимая сам, чего он требует. И к чему это пустое любопытство знать вперед и эта пустая, ни к чему не ведущая торопливость, которою, как я замечаю, уже и ты начинаешь заражаться?»
Конечно, странно было бы думать, что, живя в Европе и вращаясь в  политических кругах русской эмиграции, Гоголь ничего не знал о предпринимаемых ею действиях против России в виде моральной и материальной поддержки русской оппозиции, в которой  наверху, легально, пока что бушевали  славянофилы и западники, только-только оформивишие свои взгляды в сороковые годы. Когда и пытался создать второй том своей знаменитой поэмы Гоголь. А создал «выбранные места…» «Затем сожжен второй том «Мертвых душ», - пиал он в них,- что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», - говорит апостол.  Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее. Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу. Нужно принимать в соображение не наслаждение каких-нибудь, любителей искусств и литературы, но всех читателей, для которых писались «Мертвые души». Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую гордость и хвастовство. Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: «Смотрите, немцы: мы лучше вас!» Это хвастовство — губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим! Нет, по мне, уже лучше временное уныние и тоска от самого себя, чем самонадеянность в себе. В первом случае человек, по крайней мере, увидит свою презренность, подлое ничтожество свое и вспомнит невольно о Боге, возносящем и выводящем все из глубины ничтожества; в последнем же случае он убежит от самого себя прямо в руки к черту, отцу самонадеянности, дымным надмением своих доблестей надмевающему человеку. Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых душ», а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен».
Но вот крик души об иноземцах, который уже вошли в русские дома – о чем это? «Но как полюбить братьев, как полюбить людей? Душа хочет любить одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны и так в них мало прекрасного! Как же сделать это? Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь Сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней состраданья. А состраданье есть уже начало любви. Уже крики на бесчинства, неправды и взятки - не просто негодованье благородных на бесчестных, но вопль всей земли, послышавшей, что чужеземные враги вторгнулись в бесчисленном множестве, рассыпались по домам и наложили тяжелое ярмо на каждого человека; уже и те, которые приняли добровольно к себе в домы этих страшных врагов душевных, хотят от них освободиться сами, и не знают, как это сделать, и все сливается в один потрясающий вопль, уже и бесчувственные подвигаются. Но прямой любви еще не слышно ни в ком, - ее нет также и у вас. Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас все это производит только одну черствую досаду да уныние. Нет, это еще не любовь, далеко вам до любви, это разве только одно слишком еще отдаленное ее предвестие». « … разорить полдеревни или пол-уезда затем, чтобы доставить хлеб столяру Гамбсу , есть вывод, который мог образоваться только в пустой голове эконома XIX века, а не в здоровой голове умного человека. А что же, если проповедник поднимет всю цепь того множества косвенных преступлений, которые совершает человек своею неосмотрительностью, гордостью и самоуверенностью в себе и покажет всю опасность нынешнего времени, среди которого всяк может погубить разом несколько душ, не только одну свою, среди которого, даже не будучи бесчестным, можно заставить других быть бесчестными и подлецами одною только своей неосмотрительностью, словом - если только сколько-нибудь покажет, как все опасно ходят?» Не о засилье ли иностранного капитала, раздаваемом по «русским домам» с дальним прицелом на истребление страны, говорит тут Гоголь?
И он не собирался останавливаться, набросав этот «черновик»,  без устали  писал свои письма друзьям с просьбой  рассказывать ему в подробностях о современной жизни в России. Вот что, например,  писал он своей приятельнице, жене калужского губернатора, Смирновой: « Гоните роскошь (покамест нет других дел), уже и это благородное дело, оно же притом не требует ни суеты, ни издержек. До сих пор в ваших письмах вы мне давали только общие понятия о вашем городе, в чертах общих, которые могут принадлежать всякому губернскому городу; но и общие ваши не полны. Вы понадеялись на то, что я знаю Россию, как пять моих пальцев; а я в ней ровно не знаю ничего. Если я и знал кое-что, то и это со времени моего отъезда уже изменилось. В самом составе управления губерний произошли значительные перемены: многие места и чиновники отошли от зависимости губернатора и поступили в ведомство и управление других министерств; завелись новые чиновники и места, словом — губерния и губернский город являются относительно многих сторон в другом виде, а я просил вас ввести меня совершенно в ваше положение, не какое-либо идеальное, но существенное, чтобы я видел от мала до велика все, что вас окружает.
Вы сами говорите, что в небольшое время пребывания вашего в К*** узнали Россию более, чем во всю свою прежнюю жизнь . Зачем же вы не поделились со мной вашими знаниями? Говорите, что не знаете даже, с которого конца начать, что куча сведений вами набрана в голову еще в беспорядке ( NB причина неудач). Я вам помогу их привести в порядок, но только выполните следующую за сим просьбу добросовестно, как только можно, — не так, как привыкла исполнять ваш брат — страстная женщина, которая из десяти слов восемь пропустит и ответит только на два, затем что они пришлись ей как-нибудь по сердцу, но так, как наш брат — холодный, бесстрастный мужчина, или, лучше, как деловой, толковый чиновник, который, ничего не принимая особенно к своему сердцу, отвечает ровно на все пункты. Вы должны ради меня начать вновь рассмотрение вашего губернского города. Во-первых, вы мне должны назвать все главные лица в городе по именам, отчествам и фамилиям, всех чиновников до единого. Мне это нужно. Я должен быть им так же другом, как вы сами должны быть другом им всем без исключенья. Во-вторых, вы должны мне написать, в чем именно должность каждого. Все это вы должны узнать лично от них самих, а не кого-либо другого. Разговорившись со всяким, вы должны спросить его, в чем состоит его должность, чтобы он назвал вам все ее предметы и означил ее пределы. Это будет первый вопрос. Потом попросите его, чтобы он изъяснил вам, чем именно и сколько в этой должности, под условием нынешних обстоятельств, можно сделать добра. Это будет второй вопрос. Потом, что именно и сколько в этой же самой должности можно наделать зла. Это будет третий вопрос. Узнавши, отправляйтесь к себе в комнату и тот же час все это на бумагу для меня. Вы уже сим два дела сделаете разом: кроме того, что дадите мне средство впоследствии вам пригодиться, вы узнаете сами из собственных ответов чиновника, как понимает он свою должность, чего ему недостает, словом — своим ответом он обрисует самого себя. Он вас может даже навести на кое-что сделать теперь же... Но не в этом дело: до времени лучше не торопитесь; не делайте ничего даже и тогда, если бы вам показалось, что можете кое-что сделать и что в силах чему-нибудь помочь. Лучше пока еще попристальней всмотреться; довольствуйтесь покамест тем, чтобы передать мне. Потом на той же страничке, насупротив того же места или на другом лоскутке бумаги — ваши собственные замечания, что вы заметили о каждом господине в особенности, что говорят о нем другие, словом — все, что можно прибавить о нем со стороны.
Потом такие же сведения доставьте мне обо всей женской половине вашего города. Вы же были так умны, что сделали им всем визиты и почти их всех узнали. Впрочем узнали несовершенно, — я в этом уверен. Относительно женщин вы руководствуетесь первыми впечатлениями: которая вам не понравилась, вы ту оставляете. Вы ищете все избранных и лучших. Друг мой! за это я вам сделаю упрек. Вы должны всех любить, особенно тех, в которых побольше дрянца, — по крайней мере, побольше узнать их, потому что от этого зависит многое и они могут иметь большое влияние на мужей. Не торопитесь, не спешите их наставлять, но просто только расспрашивайте; вы же имеете дар выспрашивать. Узнайте не только дела и занятия каждой, но даже образ мыслей, вкусы, что кто любит, что кому из них нравится, на чем конек каждой. Мне все это нужно. По-моему, чтобы помочь кому-либо, нужно узнать его всего насквозь, а без того я даже не понимаю, как можно кому-либо дать какой-либо совет. Всякий совет, какой ему ни дашь, будет обращен к нему своей трудной стороной, будет не легок, неудобоисполним. Словом, женщин — всех насквозь! чтобы я имел совершенное понятие о вашем городе.
Сверх характеров и лиц обоего пола, запишите всякое случившееся происшествие, сколько-нибудь характеризующее людей или вообще дух губернии, запишите бесхитростно, в таком виде, как было, или как, в каком его передали вам верные люди. Запишите также две-три сплетни на выдержку, какие первые вам попадутся, чтобы я знал, какого рода сплетни у вас плетутся. Сделайте, чтобы это записыванье сделалось постоянным вашим занятием, чтобы на это был определен положенный час в дне. Представляйте себе в мыслях, систематически и во всей полноте, весь объем города, чтобы видеть вдруг, не пропустили ли вы мне чего-либо записать, чтобы я получил наконец полное понятие о вашем городе».
Гоголь и сам  бывал в Калуге у Смирновых, в староверческо-масонском анклаве, куда были сосланы когда-то царем Алексеем Михайловичем предводитель раскольников Аввакум и его сторонница боярыня Морозова, а во времена  императора Александра Первого  здесь проживал  литератор и издатель Новиков, которому императрица Екатерина доверила всю издательскую деятельность в России, а он ее предал и вел подрывную масонскую деятельность против государства, а в 1812-м скупал раненых французских солдат  у крестьян по рублю, лечил их и возвращал в отступающую армию Наполеона.
Здесь,  недалеко от Калуги, десять лет назад был Пушкин, который воскликнул: «Были бы Полотняные заводы мои, жил бы я барином!». Полотняные заводы не достались ни Пушкину, ни Гончаровым, для которых он униженно просил  кредитов у своего и Гончаровых дальнего родственника министра финансов Канкрина. Тот в это время был озабочен кредитованием совсем других личностей – начальника Третьего отделоения Бенкендорфа и министра иностранных дел Нессельроде, которые затеяли совместную мануфактурную  компанию  на берегу Финского залива. Почему Пушкину и  Гончаровым Канкрин денег не дал, а  чиновников  профинансировал? Потому что речь шла о том, чьи деньги? В это время деньги в России были из Амстердамского банка, откуда Николай Первый взял кредит в триста миллионов рублей. Казна опустошалась бесконечными войнами и слабой хозяйственной деятельностью помещиков. Значит, могли помочь только иностранные займы. И их зарубежные банки Николаю давали. Брал он их в Амстердамском банке, но кому они там принадлежали? Конечно, в большой степени богатой Англии. Поэтому чтобы понять, кому в России могли давать деньги, а кому нет, надо было распутать этот финансовый клубок, что было не под силу подчас и самым опытным дипломатам  и  всевозможным агентам  местной и зарубежной разведок. Деньги в первую очередь могли получить крупные сановники и компании с совместным капиталом. Патриоты, такие, как Пушкин и Гончаров, оказались на обочине. А вот граф Александр Петрович Толстой, который дружил с Гоголем, несмотря на то, что тайно носил вериги, не спал с женой, не имел детей и стремился поселиться в монастыре, не состоя ни на какой службе, богател. Поэтому  в начале пятидесятых годов купил большой дом в Москве на Никитском бульваре. Видимо, для этого и нужно было обладать селом Лысковом, которое вплотную примыкало к  раскольничьей Макарьевской ярмарке.
Что обо всем этом могла написать ему супруга калужского губернатора Смирнова?  Могла ли она написать, что  сын крестьянина Малоярославского уезда этой губернии Федор Гучков подростком был отправлен на одну из московских фабрик и в небольшой срок открыл там небольшое дело. А вскоре в селе Семеновском, ближнем пригороде Москвы, уже работали пять принадлежащих Федору Алексеевичу английских ткацких станков. Он первым в Москве освоил производство шалей из шелка «на турецкий и французский манер». Ими торговал модный магазин купца Майкова. Гучком сам возил товар на Макарьевскую ярмарку, мастеров выписывал из Эльзаса и Голландии. Старовер Гучков был арестован и полтора месяца содержался в секретной тюрьме.  Затем был выслан в Петрозаводск, а его дети формально отошли от Раскола и даже построили единоверческий храм в Преображенском, но даже милостыню в память об усопшем отце подавали большую староверам.
В то время, когда Гоголь писал  Смирновой, Гучковы имели 1000 ручных станков, 60 механических, на которых работали 1850 человек. Годовая продукция оценивалась  в 700 тысяч рублей. В это же время  такие же капиталы давала бумажная мануфактура Гончаровых на Полотняных заводах, которой уже владели англичане.
Гучковы, как и Толстые, не простили Романовым опалы. И  в феврале 1917 года именно Александр Гучков, основатель партии «Союз 17 октября» принял отречение от престола  Николая Второго.

13

Гоголь все время переезжал, у него не было постоянного места жительства. А все его имущество – это портфель с рукописью второго тома «Мертвых душ», который было легко  унести с собой в любую минуту. Но это был самый тяжкий груз, который непосильным беременем ложился на плечи писателя.  Он носил с собой русского черта и не мог выпустить его наружу, избавиться, наконец, от него. Почему? Может быть, потому что, как и Пушкин, как говорил П. Вяземский, « примирившись с правительством, оказался в гнусной западне»? То, что осталось нам от второго тома «Мертвых душ», само по себе ценно как документ истории России. Но именно этот документ остался ею совершенно невостребованным, непонятым, отвергнутым. Русские люди уже  почти двести лет  думают, пребывая в заблуждении, что Гоголь  полностью сжег  это произведение. Но полностью сгорел лишь первый вариант. Второй даже из семи глав говорит о многом. И тем ценна книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», что он ее и называл вторым томом поэмы. Однако как только она вышла в свет, и славянофилы, и западники объявили писателя сумасшедшим. Если  Чаадаева, опубликовавшего в 1836 году свои «Философские письма» сумасшедшим объявил Николай Первый и посадил его под домашний арест только за то, в принципе, что тот осмелился сказать о  полной неустроенности России для жизни людей, в отличие от западных стран, то Гоголя  объявило  безумным само русское общество за то, что он призывал его к святости.
И в этом  едином порыве осуждения писателя  и славянофилами, и западниками, был определенный знак: буквально через  десять лет они объединились и пошли в народ. Впереди себя раскольники толкали уже других идеологов русского общества:  Чернышевского со снами  его Веры Павловны,  Достоевского с его Раскольниковым, посмевшим убить  неприкосновенную старуху-процентщицу – прообраз далекой древности, когда жгли на кострах  «Жидовствующих» еретиков,  озабоченных свободной торговлей, - с его протухшим старцем  и «святыми» проститутками.  Наконец, Льва Толстого с его  аморальными разводами и воскресением блудницы, с полным отрицанием  церкви и государства.
Но черт из портфеля Гоголя все-таки выскочил.  Сегодня он среди нас, и процветает  в нашем обществе, продолжает совершенствоваться в плутнях. Русское общество повержено Европой, и ему теперь понадобится сильно укреплять  свой дух, чтобы сбросить непосильное иго европейских карликов, забравшихся на его плечи. И эту американскую «мертвечину», где «человек выветрился… до того, что выеденного яйца не стоит». Знал Гоголь  тайну российской оппозиции, не знал – это осталось его тайной. Но то, что он предвидел развязку и страдал о русских людях,  хорошо видно  и из семи глав второго тома «Мертвых душ», и из «Выбранных мест переписки с друзьями».
Для нас, нынешних, написано Гоголем: «…унынье проклято Богом. Истинно русского человека поведешь на брань даже и против уныния, поднимешь его превыше страха и колебаний земли…Воззови, в виде лирического сильного воззванья, к прекрасному, но дремлющему человеку. Брось ему с берега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу: уже он далеко от берега, уже несет и несет его ничтожная верхушка света, несут обеды, ноги плясавиц, ежедневное сонное опьяненье; нечувствительно облекается он плотью и стал уже весь плоть, и уже почти нет в нем души. Завопи воплем и выставь ему ведьму старость, к нему идущую, которая вся из железа, перед которой железо есть милосердье, которая ни крохи чувства не отдает назад и обратно.  Опозорь в гневном дифирамбе новейшего лихоимца нынешних времен и его проклятую роскошь, и скверную жену его, погубившую щеголяньями и тряпками и себя, и мужа, и презренный порог их богатого дома, и гнусный воздух, которым там дышат, чтобы, как от чумы, от них побежало все бегом и без оглядки.
Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика, какие, к чести высокой породы русской, находятся посреди отважнейших взяточников, которые не берут даже и тогда, как все берет вокруг их. Возвеличь и его, и семью его, и благородную жену его, которая лучше захотела носить старомодный чепец и стать предметом насмешек других, чем допустить своего мужа сделать несправедливость и подлость. Выставь их прекрасную бедность так, чтобы, как святыня, она засияла у всех на глазах и каждому из них захотелось бы самому быть бедным.
Ублажи гимном того исполина, какой выходит только из русской земли, который вдруг пробуждается от позорного сна, становится вдруг другим; плюнувши в виду всех на свою мерзость и гнуснейшие пороки, становится первым ратником добра. Покажи, как совершается это богатырское дело в истинно русской душе; но покажи так, чтобы невольно затрепетала в каждом русская природа и чтобы всё, даже в грубом и низшем сословии, вскрикнуло: «Эх, молодец!» - почувствовавши, что и для него самого возможно такое дело.
Всякое истинное русское чувство глохнет, и некому его вызвать! Дремлет наша удаль, дремлет решимость и отвага на дело, дремлет наша крепость и сила, - дремлет ум наш среди вялой и бабьей светской жизни, которую привили к нам, под именем просвещения, пустые и мелкие нововведенья. Стряхни же сон с очей своих и порази сон других. На колени перед Богом, и проси у Него Гнева и Любви! Гнева - противу того, что губит человека, любви - к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам. Найдешь слова, найдутся выраженья, огни, а не слова, излетят от тебя, как от древних пророков, если только, подобно им, сделаешь это дело родным и кровным своим делом, если только, подобно им, посыпав пеплом главу, раздравши ризы, рыданьем вымолишь себе у Бога на то силу и так возлюбишь спасенье земли своей, как возлюбили они спасенье богоизбранного своего народа».













 
 

 

 

 








 
 
 
 
.